– Ну что ж, приступим, – говорит гробовщик, когда последний сектор солнечного диска поднялся над неидеальной прямой горизонта и стремительно покинул точку касания.
***
Пробуждение не доставило Ивану Тимофеевичу привычной радости. Мысли, всегда такие резвые, еле ворочались под спудом головной боли, запланированные на сегодня дела показались утомительными и ненужными. Экипажи, присутственные места, скучные обеды, собеседники с претензиями на проницательность, постные рожи чиновников департамента, где в начальственной должности служил Иван Тимофеевич, хотя дохода от имения вполне хватало на достойную жизнь, – всё это стало казаться мороком, заслоняющим истинную жизнь. Даром что никакой иной жизни Иван Тимофеевич не знал, не желал представлять и бежал от изменений всеми силами.
Вставать не хотелось, лежать тоже. Газета не развеяла хандру, кофе не придал живости молодцеватому телу чиновника, жена утомила после первых же слов. Иван Тимофеевич всё-таки оделся, спустился в гостиную, попробовал писать письма, но дописать до конца смог только короткую записку в родной департамент: не приедет, мол, сегодня, приключилась внезапная хворь. Отослав посыльного, Иван Тимофеевич лёг на оттоманку и задумался.
***
К полудню доски гладко обструганы, окрашены и покрыты лаком. Для сына гробовщика это любимая часть работы: со всей возможной тщательностью его кисть касается поверхности гроба, придавая ей торжественный блеск, а потом двигается дальше, стремительно покидая точку касания.
***
К обеду прибыл сын – дельный и серьёзный юноша, матереющий не на войне, как Иван Тимофеевич, а в канцелярии соседнего департамента, куда его взяли набираться чиновничьей премудрости по протекции отца. От долгого сидения на стуле Сергей Иванович рано начал тяжелеть, будто скапливал свою премудрость где-то в районе зада и щёк. Иван Тимофеевич вспоминал, как дошёл до Парижа в седле, тоже редко полагаясь на силу ног, но на его фигуре это если и сказалось, то самым благоприятным образом. И до сих пор сохранял он выправку, коей и муштровавшие их, юнцов, офицеры, не погнушались бы.
Но только не сегодня. Сегодня сил стоять не было, тело словно собралось в увольнение после долгой и верной службы. Всё ныло, куда-то тянуло, и каждый отдельный член стремился напомнить о себе Ивану Тимофеевичу, как надоедливый проситель в канцелярии, вечно боящийся, что о нём позабыли. Но помнить о членах чиновник не хотел, и пытался отвлечься от тяжких мыслей болтовнёй сына, который пересказывал разговоры во вчерашнем клубе. Андрей Порфирьевич наконец женился, прикрыли журнал каких-то очередных вольнодумцев, а в театре появилась новая молоденькая актриса. Роль ей дали пока небольшую, но талант бесспорен, и прочат ей большое будущее. Поторопился Андрей Порфирьевич с женитьбой, поторопился… Вам, папа, обязательно надо сходить посмотреть, и я готов составить вам компанию…
– Сходим, сходим, – произнёс Иван Тимофеевич и закрыл глаза: даже этот мутноватый свет петербургского октября показался ему нестерпимо ярким, и захотелось отгородиться от него навсегда.
***
Изнутри гроб решают обить бархатом, будто его обитателю есть дело до этой последней заботы со стороны остающихся. Обивкой в мастерской занимается жена гробовщика – молчаливая, рано поседевшая женщина, видевшая в своей работе не столько источник заработка, сколько нравственный долг перед отжившими своё душами: где-то на уровне головы она неизменно пришивает к бархату маленький крестик. И вот к трём часам дня она приступает к работе; её игла резко протыкает материю, не желая надолго задерживаться в куске ткани со столь скорбной судьбой, и стремительно покидает точку касания.
***
Когда Иван Тимофеевич вынырнул из очередного забытья, он подумал, что не зря держит свои дела в образцовом порядке. Не надо теперь суетиться, куда-то бежать, кого-то вызывать, что-то писать или переписывать. Все его дела просто однажды станут чужими делами, его собственность станет чужой собственностью, каждый получит своё и никто не скажет, что Иван Тимофеевич оставил после себя сплошное расстройство и бумажный кавардак. Жизнь потечёт дальше без помех и препятствий, только это будет чужая жизнь. А про него, Ивана Тимофеевича, едва ли кто скажет худое слово. И на вопрос «сколько он прожил», и на вопрос «как он прожил», ответ будет один – прилично.
– Что же это ты за разговоры завёл? – подозрительно щурясь, что означает скорее насмешку, нежели недоверие или опасливость, спрашивает дородная Анна Евгеньевна, жена Ивана Тимофеевича. – Это всё, говорят, сплин, модная английская болезнь. Посидишь, похандришь, да дальше побежишь.
Она стала было подтыкать под мужа одеяло, как под вертлявого даже во сне младенца, но Иван Тимофеевич, словно что-то почуяв, выполз из-под одеяла и направился к входной двери. На улице, прямо напротив его дома, стояла повозка гробовщика. Гроб стоял открытым, крышка лежала рядом, а сам гробовщик сидел на козлах, разминая пальцами табак. «Это за мной», – подумал Иван Тимофеевич, залез на повозку, улёгся в гроб, накрылся крышкой и умер.
***
Гробовщик слегка трогает коня, и тот чуть ли не с места переходит на бодрую рысь, стремительно покидая точку касания.