«Ради этой земли любого сметут»: как умирала крупнейшая в Сибири и на Урале Плодово-ягодная станция
«Фабрика «Бабаевская» нам предлагала заключать договор по двойной цене, чтобы перебить нашу местную кондитерскую фабрику «КрасКон». Наше пюре использовали для производства 50 наименований разных кондитерских изделий. В 1986 году они приезжали сюда на какой-то съезд, попробовали наши местные конфеты и обалдели.»
В феврале 1920 года в Красноярске создали первую на Урале и в Сибири «Опытную станцию плодоводства». Сельскохозяйственные опытные поля раскинулись на склонах холмов вдали от центра города. Главной задачей было создать устойчивые к местному суровому климату сорта яблок, груш, слив, смородины, малины и так далее.
С чистого листа первым сотрудникам станции начинать не пришлось. На правом берегу с конца XIX века уже существовал сад, где новые морозостойкие сорта выводил Всеволод Крутовский — ученый, которого считают основоположником сибирского садоводства. Его дело получило развитие уже в советское время. Сам он работал над новыми сортами вплоть до смерти в 1945 году.
Последние же сытые годы на станции застал ее директор с 1989 по 2000 годы Николай Шабаев. С его слов, в редкий год они реализовывали по 500 тысяч саженцев, а вообще реализация была на уровне 700–800 тысяч саженцев в год. Продукцию, устойчивую к сибирским морозам, покупали в 27 регионах страны, включая юг и столицу.
К началу 2000-х продажи саженцев на станции упали до 70–100 тысяч в год, сократилась и площадь земель — с 530 до 468 гектаров. Кризис и потеря финансирования добивали станцию с каждым днём, с нее уходили работники, кого-то сокращали. В конце концов, имущество было пущено, что называется, «с молотка»: в 2012 году предприятие просто не смогло выплатить земельный налог в 3 миллиона рублей, и вынуждено было продать все то, что строилось годами.
К концу лета 2020 года в администрации губернатора расставили все точки над i, заявив о создании огромного ландшафтного парка в Октябрьском районе. На территории более чем в 200 гектаров будут расположены три зоны: рекреационная, научная и спортивная. В первой оборудуют специальные места для отдыха горожан, научный кластер – всего 10 гектар, будет отдан под станцию, а остальное займет спортивный сектор, где каждый сможет поддержать себя в форме.
Материал Татьяны Стригановой из редакции NGS24.RU о прошлом, настоящем и будущем Плодовки - некогда самой крупной плодово-ягодной станции во всем СССР.
Когда деревья были маленькими: под Свободным планируют вдохнуть жизнь в забытый дендрарий
«Здесь испытывали более 90 сортов и видов тополя. Черенки присылали даже из Польши и Болгарии. Тополь серебристый вообще не произрастает естественно на Дальнем Востоке. Те, что вы видите, высажены искусственно», — удивляет пенсионер Владимир Пивоваров, показывая на уходящие в небо деревья.
За разговором проходим по тропам через густые заросли. О том, что мы не просто в лесу, напоминают неожиданно появляющиеся скульптуры и полузаброшенные здания. Потрескавшиеся олени, вазоны и пингвин с отломанным крылом навевают легкую грусть. Когда-то сюда приезжали школьники и педагоги со всей области, после чего организовывали свои дендрарии.
— Мы держали связь со всеми ботаническими садами Советского Союза. Тогда это была норма. Мы им отправляли свои семена, они нам свои, мы сеяли, выращивали; по тем видам, которые проходили акклиматизацию — а это лет 10—15, давали рекомендации по выращиванию. Но в основном работали с нашим, дальневосточным материалом, — рассказывает ученый.
Полвека Владимир Яковлевич живет в небольшом деревянном домике в пригороде Свободного и каждый день обходит «владения». Больше сорока гектаров леса, созданного руками людей, — бывшая Амурская лесная опытная станция. Здесь когда-то кипела жизнь: ученые высаживали и испытывали на прочность новые сорта деревьев и отправляли их в новую жизнь в разные точки Амурской области.
Как сообщила главный менеджер корпоративных коммуникаций Амурского ГХК Анна Мулькова, весной 2022 года на территории бывшей станции начнутся санитарно-оздоровительные мероприятия. Помимо того, что здесь уберут «аварийные» деревья, прорабатываются варианты посадок саженцев новых деревьев и кустарников. Планируется, что на территории бывшего дендрария установят информационные стенды, наблюдательные зоны, оборудуют интерактивные площадки для детей и взрослых, а также участки для прогулок и отдыха горожан. И тогда уникальный уголок природы получит шанс на новую жизнь.
Мария Мурашко и Алексей Сухушин из «Амурской правды» подготовили репортаж о дендрарии, жизнь которого изменилась вместе с перестройкой – станцию тогда ликвидировали, и без должного ухода территория начала трансформироваться. Выжившие растения сформировали уникальный природный лес, за которым Владимир Яковлевич сейчас присматривает.
Дети Ивдельлага: как выживают семьи сотрудников ФСИН в брошенном поселке Лозьвинском, где закрылась тюрьма
На въезде в поселок, метрах в тридцати от сосны с табличкой «Лозьвинский», за покосившимся забором стоит дом из бруса. Над крышей аналоговая антенна на ржавой металлической трубе. Под ней, у окна, маленькая спутниковая тарелка. Это, пожалуй, единственное, что отличает этот, еще обитаемый дом от других, уже пустых.
Свежий нетронутый снег аппетитно хрустит под ногами. Следом за нами бегут собаки, брошенные уехавшими хозяевами и прибившиеся к зоне, как их бывшие хозяева когда-то. Елена их подкармливает, и они ни на шаг от нее не отходят.
«Пойдем, Джек, старичок, пойдем, мой хороший», – говорит седому псу, который подволакивает заднюю лапу.
— Это бывшего сотрудника собака. Семья получила сертификат и уехала в Екатеринбург, а Джек остался. Когда хозяин его бросил, он отказался от еды, и другие собаки его чуть не загрызли. Я его понемногу выкармливала с рук. Очень страшно смотреть, как собака умирает голодной смертью. А недавно хозяин Джека умер от ковида. Получается, Джек его пережил. Теперь он у нас, так сказать, на довольствии стоит.
— А людей вы любите, Елена? – спрашиваю.
— Людей люблю, но люди – злые и завистливые, – отвечает.
— А кто злее: по ту или по эту сторону решетки?
— Я так думаю, с этой стороны злее люди. Зависть их жрет изнутри. Там люди злые от немощности, здесь – от зависти.
Количество заключенных в Свердловской области сократилось больше, чем вдвое, потому и зоны на Северном Урале стали не нужны. Но для таких поселков, как Лозьвинский, они всегда были чем-то вроде градообразующего предприятия. Люди работали там десятилетиями, ведь особого выбора у них не было. Когда зона ушла, многие двинулись за ней следом. Но и сегодня в Лозьвинском живут десять человек, кому больше некуда податься. Застрявшие на обочине «дети» Ивдельлага. Надежда Толстоухова специально для «Репортёра» рассказала о некоторых из них.
Междумирье. Репортаж из реанимации новорожденных
«У нас здесь не как в реанимации для взрослых, да? Не бездушный кафель на стенах, а как-то по-домашнему.»
Хмурое питерское утро. Троллейбус лениво тащится от станции метро «Проспект Ветеранов». Ехать минут двадцать. За это время успеваю вспомнить классические картинки из американских фильмов: по коридору громыхает каталка с человеком без сознания, рядом, придерживая ее, бегут врачи, кричат друг другу ценные сведения о пациенте, переносят на счет «три» на операционный стол, потом обязательно кто-то тревожно скажет: «Интубируем!» и назначит двадцать кубиков неизвестного мне лекарства.
39 отделение — единственная реанимация в России, занимающая два этажа. На каждом из них по четыре поста: огромные комнаты, напичканные сложным оборудованием и кювезами, похожими на мини-МКС: датчики, провода, мониторы с цифрами. Двойные стенки, укрывающие от лишнего шума, индивидуальный температурный режим, микроклимат.
В кювезах, по 7-8 на пост, лежат маленькие «космонавты» — недоношенные детки, все еще путешествующие где-то на границе миров. У каждого кювеза прикреплены данные: дата рождения, дата поступления в реанимацию, список диагнозов (у кого-то он набирает 4-6 названий через запятую). Фамилии написаны у всех детей, имена даны еще не каждому.
Любой, кто заходит внутрь, даже просто посмотреть показатели, первым делом должен обработать руки специальным раствором. Если нужно к чему-то прикоснуться, к кнопкам на мониторах, одеялку на кювезе, растворам, еще одна обработка. Следующая — после произведенных действий. Если потребуется выйти, через пятнадцать секунд снова зайти — снова обрабатываем руки. Довольно быстро к этой процедуре привыкаешь, как к обязательному движению сложного танца. К резкому запаху антибактериальной жидкости тоже привыкаешь: неотъемлемая часть междумирья.
За детьми ведется постоянное наблюдение врачами. Плюс круглосуточно в палате находятся медсестры. У каждой под контролем по три-четыре ребенка. Колоссальная нагрузка: во всем мире на одну медсестру приходится один, максимум два младенца.
Конечно, до сегодняшнего дня я знала, что недоношенные дети очень маленькие. Но пока ты своими глазами не увидишь, невозможно представить, как это. Татьяна Николаевна приподнимает одеялко, я заглядываю внутрь. Сердце ухает и сжимается.
Репортаж Анастасии Дмитриевой из «Правмира» об отделении реанимации новорожденных, где дети находятся в междумирье, медсестры проходят по 16 км в день, а врачи помнят всех пациентов в лицо.
«Не пропустишь — я тебя на новый год прокляну!»
— Жень, тут бабушка пройти хочет, тележка у нее… Может, пропустим?
— Куар-код есть? Справка? — равнодушно переспрашивает Женя.
— Нет ничего, какой код… У нее телефон кнопочный. Ну что, пропустим?
— Нет, — моя напарница холодно кивает вверх. — Камеры видишь? Мы сейчас ее пропустим, а нас потом за это ****** (отругают). Что, денег много лишних — штрафы платить? Или мы из-за нее бесплатно работать будем? Пусть идет, откуда пришла! В следующий раз башкой думать будет! — жестко, уже с трудом скрываемой ненавистью цедит Женя.
Я возвращаюсь к пенсионерке, покорно ожидающей меня на том же месте.
— Извините, без QR-кода проход закрыт. Пропустить не могу.
Бабушка побрела к лестнице. Тут я внезапно вспоминаю, что давно не ходил на перекур, догоняю ее и помогаю спустить покупки.
Решение правительства о запрете на посещение общественных мест гражданам без кода раскололо жителей страны, вызвало ожесточенные споры, откликнулось митингами и даже прямыми акциями неповиновения в виде «захватов» администраций и моллов. Причем первыми, кто лицом к лицу столкнулся с народной яростью, стали не чиновники или депутаты, а обычные люди: охранники супермаркетов, кондукторы в общественном транспорте, сотрудники магазинов и кафе.
В моих полномочиях — дежурство на переходе от продуктового супермаркета, куда ходить можно без кодов, до той части комплекса, где продаются электроника, одежда и другие непродовольственные товары, куда без кодов уже нельзя. Надо сказать, что с проверками посетители ТЦ уже смирились, и просьба предъявить QR-код и паспорт на входе в торговый комплекс уже не вызывает особого возмущения. Бесит людей, как правило, частота проверок: кроме нашего ЧОПа работают и другие, и показывать документы приходится по нескольку раз за посещение ТЦ.
Интереснейшая история корреспондента Znak.com Никиты Телиженко о том, как он сменил розовое худи на черную робу охранника и несколько дней проработал проверяющим QR-кодов в супермаркете одного из свердловских торговых центров. За это время он многократно был проклят и обложен матом. Но это не помешало ему сделать некоторые выводы о людях, властях и о борьбе с пандемией, которые он и изложил в репортаже.
Бойцы в Донбассе теперь смотрят в небо, но это не поэзия
Я никак не могу нащупать дорогу в Спартак. Навигатор сходит с ума – ему невдомек, что можно ездить через железнодорожные пути без переездов, а показанная на карте шикарная трасса, на самом деле заминирована с двух концов и простреливается вдоль и поперек. Дорога вдоль промзоны мне не нравится своей безлюдностью и отсутствием следов колес, и я вспоминаю тех, кто за эти 7 лет войны вошел в пантеон «жертв навигаторов», заехав «не туда». Навстречу мне едва ползет по снегу старенькая иномарка. Ополченец в гражданке едет в субботнюю увольнительную и у нас случается полевая смехопанорама:
— Скажите, а я по этой дороге в Спартак приеду?
— Приедете, но вас там пристрелят.
— Спасибо, я что-то подобное и предполагал.
В последние годы военкоров и так на передовую пускали неохотно, а этим летом все гайки были закручены окончательно: былые заслуги или медийный статус журналиста во внимание не принимались. Иногда, эти запреты отдавали безумием, иногда они были оплачены кровью. Лихие пробежки журналистов под артиллерийско-пулеметным огнем ушли в прошлое.
Но военкору kp.ru Дмитрию Стешину все же удалось пробраться а передовую. О том, как почти за 8 лет изменилась война на Донбассе, в его пронзительно-трагичном и одновременно наполненном живым человеческим юмором репортаже.
Жизнь за 1 200: почему люди, ухаживающие за родственниками с инвалидностью, оставлены на произвол судьбы
Дима получил инвалидность 1-й группы после ДТП. У него парализована половина тела: все, что ниже ребер. Коляску выдали – только она не подошла по размеру и через год развалилась. Для повторного получения собралась комиссия – сказали, что Дима сам ее сломал, чтобы выдали новую.
– А зачем ему вообще ходить куда-то? Он инвалид, вот и сидите дома, – сказала комиссия.
Марина, мама Димы, пошла в областную прокуратору. Война за коляску шла больше года, все это время Дима сидел дома.
Дима с мамой живут в небольшом селе, в двухэтажном муниципальном доме. В комнате у Димы нет розетки. Марина писала в сельскую администрацию, просила помочь. Ответили, что нет «источника финансирования».
Как лицу, осуществляющему уход, Марине положено 1 200 рублей в месяц, потому что Дима получил инвалидность в совершеннолетнем возрасте, ему было 18. Человеку, ухаживающему за ребенком с инвалидностью, государство платит 10 тысяч рублей, а если ухаживать надо за взрослым – всего 1 200 рублей. Хотя за взрослым ухаживать тяжелее.
Более миллиона человек в нашей стране круглосуточно ухаживают за родственниками с тяжелой с инвалидностью. Они невидимы для системы соцзащиты, о них редко рассказывают в СМИ, и, наверное, поэтому их значимость до сих пор остается непризнанной. Эти люди называют себя ЛОУ. У этого странного слова, звучащего скорее на английский манер (low, низкий), русское бюрократическое происхождение. ЛОУ – это лицо, осуществляющее уход. Этот канцеляризм, похоже, люди придумали сами, желая внести себя в правовое поле, которое на них не распространяется. Они так и говорят: «Привет, меня зовут Марина, я – ЛОУ матери с мышечной атрофией». Или: «Моя ЛОУ умерла. Теперь я живу один». Чаще всего ЛОУ не могут выйти на работу и вынуждены жить вдвоем на одно пособие по инвалидности
О том, как государство не хочет всерьез решать проблемы ЛОУ, а оппозиционные партии лишь «выражают озабоченность» либо откупаются мелкими подачками, в репортаже Петра Лобанова специально для «Репортёра».