О песне «The Gunner’s Dream» и романе «Анна Каренина».
Слушал тут эту песенку (ссылка на неё будет ниже) и внезапно почувствовал, что моё любимое место в ней – когда включаются девушки на бэк-вокале. Удивился. Почему? Я, что ли, такой неудержимый любитель девушек? Задумался. Нет конечно. Просто это место в песне – главное. Это её скрытая кульминация.
Попробую рассказать, что такое (по-моему) "скрытая кульминация".
Вы помните, в романе "Анна Каренина" не одно самоубийство, а несколько? Сводит счёты с жизнью Вронский – отправляется на необязательную войну с твёрдым намерением погибнуть. Лёвин боится ходить по своему поместью с ружьём, потому что чувствует, что хочет себя убить...
Смерть Анны – это кульминация явная. (Некоторые люди даже считают, что этим эпизодом заканчивается роман.) Явная – и ложная, и вот почему.
Её самоубийство состоялось – несмотря на то, что в последний миг Анна раскаивается, она уже не может остановить падение под колёса поезда. Очевидно состоялась и смерть Вронского. А Лёвин исцеляется и будет жить. Внимание, вопрос. Какая задача представляется вам более важной: показать смерть человека – или показать исцеление?
Допустим, вы врач: уморить или вылечить? Допустим, вы инженер: снести или построить? А теперь допустим, вы "инженер человеческих душ"...
Так вот, финальные главы романа, посвящённые спасению Лёвина, это и есть скрытая (и она же настоящая) кульминация.
Скрытая не потому, что любители концепции "Анна и паровоз" её не замечают. Попробуйте вычленить из этих глав событие, которое служит маркером перерождения Лёвина. Если бы мы смотрели экранизацию, то такой сценой, пожалуй, могла бы стать гроза – когда Лёвин думает, что рухнувшим деревом убило жену и сына. Тут есть что показать... Буря! Лёвин, задыхаясь, бежит! Скользит, падает! Ужас в глазах! Счастливое спасение. Объятия, слёзы... "Будем жить"...
Понятная кульминация получилась бы. Вот только в романе этого нет. Гроза описывается почти мельком, сдержанно, сухо. Толстой не выпячивает её, а будто наоборот, старается приглушить, сделать малотоличимой от других нанизываемых на нитку событий. Чувствуется, что кульминация где-то здесь, в восьмой части романа, но где именно?
Чтобы это понять... Вернее, стоп. Не понять.
Выбрать. Назначить. Смысл произведения не в том, "что хотел сказать автор". Автор умер – нет его, а произведение живёт. Где оно живёт? На полках библиотеки? В строчках учебников? Нет, в читателях.
Так вот, чтобы понять, что спасло Лёвина, вернёмся к песне и к девушкам.
Вроде бы бэк-вокал – это лишь "красочка", аранжировка. Не "что", а "как". Но в искусстве "как" – это и есть "что". Давайте рассмотрим структуру песни.
Сначала из небытия возникает звук. Будто ветер над пустыней. Это звук вечности. Как там у древних греков... "Эвринома, богиня всего сущего, восстала из хаоса и, обнаружив, что ей не на что опереться, начала свой одинокий танец. От этого возник ветер".
Затем первый аккорд – мир родился. Поехали.
Человек что-то тихо говорит. Кому? Мне? Я не уверен. Публике, купившей билеты? А давайте его послушаем:
"Медленно опускаюсь среди облаков, навстречу мне летят воспоминания... Там, среди небес, и на краю чьей-то чужой земли мне снился сон. Мне снился сон".
Нет, это он точно не мне, это медитация какая-то... ("Медитативная поэзия" – есть, кажется, такой термин.) Кстати, "медитация" в переводе с буддистского на христианский означает "молитва". Недаром, когда западные люди стали мало молиться, они принялись много "медитировать".
Слушаем дальше:
Прощай, Макс. Прощай, мама.
После службы, когда вы медленно идёте к машине,
И серебро в её волосах сияет в холодном ноябрьском воздухе,
Ты слышишь звон колокола...
Да он же умер! Его же только что похоронили! Ну так и к кому этот человек обращается?
Он обращается к Богу.
(Краткое содержание всей песни: лирический герой, убитый ирландский террорист, видит сон о том, что его (брат? друг?) по имени Макс видит сон о том, что есть где-то мир, в котором всё хорошо и больше не убивают детей.)
Сначала лирический герой говорит устало и меланхолично, будто бы даже нехотя, а потом – вдруг – словно лопается что-то внутри – он исторгает крик!
Почему?
Экспозиция ("Я такой-то, меня похоронили") закончилась, впереди "главная часть" – то, за что он молится, что является смыслом его молитвы. ("Пусть людям будет где жить и что есть, и пусть не убивают детей".) Он хочет, чтобы Небо его услышало, – он взывает к Небу, обращает на себя внимание этим криком!..
И Небо отвечает ему.
Вот почему девушки. Это же хор ангелов, братцы...
Бог посылает своих ангелов в утешение мятущейся, не обретшей покоя душе. "Слышишь ли, батько? Слышу-у-у".
Не шутка. У меня до сих пор в этом месте – финал казни Остапа – комок в горле, сорок лет уже, с первого прочтения "Тараса Бульбы". (Остап, кстати, тоже был кем-то вроде ирландского террориста, от лица которого поётся песня.)
Ну а теперь, когда ответ на вопрос "почему девушки" наконец вылупился, подвяжем гештальты. А то у нас там ещё Лёвин болтается неприкаянный.
Молитва.
Точнее, так: обращение к трансцендентному.
Ещё точнее – когда трансцендентное тебе отвечает.
В кульминации сказки Андерсена Герда читает "Отче наш" – и полчище Снежной Королевы отступает (в советских изданиях этого эпизода нет).
В фильме "Фанни и Александер" старый еврей, не помню, как его зовут, кричит "Go-o-o-od!!!" – и дети непонятным образом возвращаются домой. (Больше там ничего интересного нет, сплошная либеральная пошлятина.)
У Лермонтова:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
У Достоевского... кхе... Ладно, вот этот самый эпизод:
"Лежа на спине, он смотрел теперь в высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это — бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой.
«Неужели это вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю тебя!» — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его глаза".
Восьмая часть, тринадцатая глава.
Толстой не был хорошим христианином. Но он был очень хорошим писателем. И уж не знаю, как там сейчас обстоит с религией у поющего песню Деда (раньше было не очень), но он очень хороший музыкант, что бы ни говорили.
Спасибо.