Сказка «Ирис» родилась из-под пера Германа Гессе в 1917 году, а впервые стала доступна читателю в конце 1918, когда её опубликовал журнал «Neue Rundschau» Контекст времени необычный: с одной стороны — Первая мировая война, с другой — личная трагедия писателя, смерть отца, усиливающийся семейный кризис с первой женой Марией, её тяжёлая болезнь… Всё это побудило Германа Гессе в 1916 году обратиться к доктору Лангу — ученику Карла Густава Юнга, — который провёл для писателя множество сеансов психоанализа и научил его работать с собственными проблемами души. Осенью следующего года Гессе лично встретился — в одном из отелей Берна — с самим Карлом Юнгом, где они сердечно поужинали и обсудили новые психологические теории двадцатого века. И хотя Герман Гессе не был согласен со всеми взглядами до жути самоуверенного Карла Юнга — эту схватку восхищения и отторжения он пронёс через всю свою жизнь, — их встреча в целом произвела на писателя сильный и благоприятный эффект.
Этот контекст вызывает ряд трудностей. Сложно установить, когда именно Г. Гессе написал свою сказку — до встречи с Карлом Юнгом или после? Мог ли Юнг рассказать писателю о каких-то совершенно новых теориях, которые находились ещё в «зачаточном» состоянии? И, в конце концов, перед каждым любознательным читателем — который осознаёт хронологию событий и чувствует контекст времени — встанет вопрос: «Как правильно трактовать эту сказку? В духе молодого, романтически настроенного Г. Гессе или в новом, модернистском ключе, когда его писательский метод — под влиянием психоанализа — резко сместился к первопричине, к истоку человеческой души, — к скрытым глубинам человеческого "я"»?
Если с «Демианом» — где многие сцены, фразы и отдельные слова открыто подталкивают читателя к юнгианскому миропониманию — всё понятно, то с «Ирисом» — нет. Я всё же склонен видеть в этой сказке переходную фазу между ранним и зрелым, где ещё первое преобладает над последним, но не исключает его.
Мотив гармонии сфер
В центре сказки — античное — а позже и средневековое — учение о музыкально-математическом устройстве космоса, — оно же учение о гармонии, музыке сфер. Само слово «космос», которое произошло от древнегреческого κόσμος, означает «порядок», «украшение», «наряд», «гармония», «пропорция».
Учение о гармонии сфер неоднократно менялось. Нет смысла детально описывать, как это происходило, — все мы здесь собрались не ради этого. Тем более сам Г. Гессе — как это часто случается с романтиками — трактовал древнегреческое учение в личной манере. Нам важно запомнить, что для греков космос представлял собой пропорциональный, гармоничный мир; некоторые из них шли ещё дальше: они учили, что каждое тело, каждое небесное светило, двигаясь в своём направлении, издавало некое «звучание», — а вместе они сливались в красивую и единую «мировую Музыку».
Ещё в 1910 году, в романе «Гертруда» Гессе упоминал учение о гармонии сфер в первой главе:
«Из всех представлений о чистом блаженстве, какие создали себе в мечтах народы и поэты, наивысшим и наиглубочайшим мне всегда казалось счастье подслушать гармонию сфер. Вокруг этого витали мои самые заветные и самые золотые мечтания — на какую-то долю секунды услышать мироздание и целостность жизни в их тайной, природной гармонии. Ах! Но как же тогда жизнь может быть такой беспорядочной, разлаженной и лживой, как только могут существовать среди людей ложь, злоба, зависть и ненависть, когда любая, даже самая нехитрая песенка, даже самая непритязательная музыка так внятно поучает, что чистота, гармония и братски-дружная игра чистых тонов отворяют врата рая! И как же это я сам смею ругаться и злиться, когда я тоже, при всем желании, не сумел претворить свою жизнь в песню и чистую музыку! В глубине души я, правда, чувствую немолчный голос совести, неутолимую жажду прозрачного, сладостного, самоупоенного звучания, то возникающего, то затихающего, однако мои дни полны случайностей и диссонансов, и куда бы я ни обратился, в какую бы дверь ни постучался, я никогда не слышу чистого и ясного отзвука».
Через шесть лет, в своей сказке «Странная весть о другой звезде», где Герман Гессе завуалированно критиковал всех, кто причастен к Первой мировой войне — а между тем и транслировал своё пацифистское мировоззрение — можно найти фрагмент:
«Посещала ли вас хоть однажды мысль о том, что мир — это единое целое и нет ничего сладостнее и животворнее, чем замирание перед его ликом и служением ему всей силой человеческой любви? Есть ли у вас хоть смутное представление о том, что у нас именуется музыкой, и божественностью, и блаженством?»
Гессе трактовал гармонию сфер в двух направлениях: объективно и субъективно. Первое отображает гармонию сфер в каких-то тайных, природных аспектах жизни, как это сказано в «Гертруде»: «Вокруг этого витали мои самые заветные и самые золотые мечтания — на какую-то долю секунды услышать мироздание и целостность жизни в их тайной, природной гармонии». В «Ирисе» тайна и гармония сокрыты в голубом цветке, который писатель изображает как нечто пропорциональное, словно в этом маленьком растении природа — так и есть! — сокрыла настоящий космос, своеобразную музыку сфер:
«Внутри стояли долгие ряды желтых столбиков, выраставших из бледно-голубой почвы, между ними убегала светлая дорога - далеко вниз, в глубину и синеву тайная тайных цветка. И Ансельм так любил его, что, подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую ограду королевских садов, то аллею в два ряда прекрасных деревьев из сна, никогда не колышемых ветром, между которыми бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жилками дорога таинственный путь в недра. Огромен был раскрывшийся свод, тропа терялась среди золотых деревьев в бесконечной глуби немыслимой бездны, над нею царственно изгибался лиловый купол и осенял волшебно-легкой тенью застывшее в тихом ожидании чудо. Ансельм знал, что это - уста цветка, что за роскошью желтой поросли в синей бездне обитают его сердце и его думы и что по этой красивой светлой дороге в стеклянных жилках входят и выходят его дыхание и его сны».
Что касается субъективной стороны музыки сфер в умонастроении Германа Гессе, то это нечто схожее с самостью в психоанализе, — а именно гармония каких-то личных, внутренних сфер человека. Конкретно в сказке речь идёт о гармонии взрослого и ребёнка внутри личности, — о том, как важно каждому человеку, пока течёт время, не потерять своё детское мироощущение и впечатлительность, — ибо только дети чувствуют связь с тайной, только они видят символические двери к сердцевине мира:
«Всякому человеку попадаются то там, то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ и что за символом обитают дух и вечная жизнь. Но немногие входят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради прозреваемой действительности недр. <…> Все дети чувствуют так, но не все с одинаковой силой и тонкостью, и у многих это проходит, словно и не бывало, еще прежде, чем они научатся читать первые буквы. Другим людям тайна детства близка долго-долго, остаток и отзвук ее они доносят до седых волос, до поздних дней усталости. Все дети, пока они еще не покинули тайны, непременно заняты в душе единственно важным предметом: самими собой и таинственной связью между собою и миром вокруг. Ищущие и умудренные с приходом зрелости возвращаются к этому занятию, но большинство людей очень рано навсегда забывают и покидают этот глубинный мир истинно важного и всю жизнь блуждают в пестром лабиринте забот, желаний и целей, ни одна из которых не пребывает в глубине их "я", ни одна из которых не ведет их обратно домой, в глубины их "я"».
И об этом внутреннем ребёнке, который способен видеть тайные недра мира, об этом ребёнке, который сохранился внутри взрослого человека, — об этом и говорит девушка Ирис: она хочет, чтобы главный герой вспомнил своё детство, чтобы он вспомнил голубой цветок из маминого сада:
«Ты часто говорил мне, что всякий раз, как произносишь мое имя, чувствуешь, будто тебе напоминают о чем-то забытом, но что было тебе важно и свято. Это знамение, Ансельм, это и влекло тебя ко мне все эти годы. И я тоже полагаю, что ты в душе потерял и позабыл нечто важное и святое, и оно должно пробудиться прежде, чем ты найдешь счастье и достигнешь своего предназначения».
Она говорит это после того, как Ансельм предложил ей своё сердце. Однако первая реакция девушки была совершенно иной: она рассказала нашему герою о внутренней музыке, играющей между сужеными, — и фактически она говорила про музыку сфер:
«Я люблю тебя, хотя и никогда не думала о том, чтобы стать твоей женой. Но знаешь, мой друг, ведь я предъявляю очень большие - больше, чем у всех прочих женщин, — требования к тому, чьей женой должна стать. Ты предложил мне цветы, полагая, что этого довольно. Но я могу прожить и без цветов, и даже без музыки, я в силах была бы, если бы пришлось, вынести и эти, и другие лишения. Но одного я не могу и не хочу лишаться: я не могу прожить и дня так, чтобы музыка в моем сердце не была самым главным. Если мне предстоит жить рядом с мужчиной, то его внутренняя музыка должна сливаться с моей в тончайшей гармонии, а сам он обязан желать лишь одного: чтобы его музыка звучала чисто и была созвучна с моей. Способен ты на это, мой друг?»
В таком контексте мужчина и женщина — это натянутые струны, которые могут, в одном случае, играть прекрасную, дивную и созвучную музыку, словно небесные светила, а в другом — искажать, диссонировать, нарушать сферы своего партнёра, ибо их внутренние ноты просто не сходятся во что-то цельное и единое, — они не создают благозвучную симфонию жизни. Очевидно, здесь преломился взгляд писателя на свой первый брак, — ещё в романе «Росхальде» за эмоциями и ощущениями главных героев скрывалось предчувствие самого автора о нарастающем кризисе со своей женой, — к тому же сказку «Ирис» Г. Гессе как раз и посвятил Марии…
Символизм
Далее я расскажу о символизме сказки. Ключевой символ всего произведения — это голубой цветок. Те, кто читал моё эссе про книгу «Нарцисс и Златоуст» знают, что символ голубого цветка Г. Гессе позаимствовал у Новалиса, представителя йенского романтизма. В его романе «Генрих фон Офтердинген» фигурирует некий голубой цветок — символ высшей женственности, глубокой любви, — и одновременно символ тернистого пути для всех, кто стремится к своему поэтическому идеалу. Для Ансельма поэтический идеал — «тайная тайных цветка», олицетворение высшей женственности, глубокая любовь, — и этого можно достичь благодаря девушке по имени Ирис.
В произведении мелькают лишь два имени — Ансельм и Ирис. Имя главного героя произошло от древнегерманского «Ansehelm», где «ans, as, ansuz» означает «бог», «ас» (асы — это могущественный боги в скандинавской мифологии), а «helm, helmaz» — шлем, защита. Соединив эти слова, имя можно трактовать по-разному: либо Ансельм — это защитник богов, либо наоборот — его защищают боги. В своей маленькой статье о трёх сказках Германа Гессе я выбрал первый вариант, — и мне кажется, что исходя из контекста он подходит больше, нежели первый. А всё потому, что его возлюбленную зовут так же, как звали богиню радуги в древнегреческой мифологии — её зовут Ирис (др.-греч. Ἶρις). Подобно Гермесу, она была вестницей богов, исполняющей их волю, — и в сказке у неё такая же роль.
Итак, теперь давайте взглянем с этой информацией по-новому на всю сказку. Ансельм — в детстве — проводит много времени в мамином саду. Среди них есть один цветок, который он любит больше всего — цветок древнегреческой богини. Мальчик за ним ухаживает, лелеет его и пытается разгадать его тайну: он — защитник богини, защитник её цветка. Ирис же, в свою очередь — это медиум (лат. medium «среднее», «промежуточное»), проводник в потустороннее, вестница божественного, трансцендентного мира, а её цветок — это часть девушки, её иное обличье и вторая ипостась, связующая нить между разными уровнями реальностями.
Для тех, у кого сейчас в глазах блеснула молния и разгорелась мысль: «Да как вы посмели сравнить нашего Г. Гессе с эзотерикой и всей этой криводушной мистикой!», — для вас я хочу напомнить, какие практики выполнял Эмиль Синклер со своими рисунками в романе «Демиан», — и выполнял он их с таким рвением и самозабвением, что Кнауэр даже не постеснялся назвать его спиритом. К тому же, К. Юнг интересовался практиками медиумов не меньше: он анализировал их в своей диссертации «О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов». Так что нет ничего плохо, если мы назовём Ирис медиумом.
Но вернёмся к символике. Голубой цветок — как я уже рассказывал — напоминает космос, — однако есть ещё один сакральный символ из индуизма и буддизма, на который так сильно походит наше растение:
«И Ансельм так любил его, что, подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую ограду королевских садов, то аллею в два ряда прекрасных деревьев из сна, никогда не колышемых ветром, между которыми бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жилками дорога таинственный путь в недра. Огромен был раскрывшийся свод, тропа терялась среди золотых деревьев в бесконечной глуби немыслимой бездны, над нею царственно изгибался лиловый купол и осенял волшебно-легкой тенью застывшее в тихом ожидании чудо».
Манда́ла — вот что напоминает этот цветок: пропорциональную, равностороннюю систему, сакральный символ из индуизма и буддизма, у которого есть множество значений, — в зависимости от разных практик и направлений смыслы и формы символа могут меняться. В нашей сказке Манда́ла в форме цветка символизирует космическую модель вселенной, связующее звено между разными уровнями реальности. Между тем в юнгианстве Манда́ла — это символ самости, единение сознательного и бессознательного, — но об этом немного позже.
Те, кто читал мои эссе про «Демиана» и «Нарцисса и Златоуста» знают, что существует отличный словарь символов — из мифологий, магии и психоанализа — Х. Э. Керлота, который созвучен с мировосприятием Германа Гессе, — а именно созвучен с чувством, что в мире каждое искусство, каждое учение, каждая идея переплетены между собой и отражены в мире, словно «Игра в бисер». И я хочу процитировать один фрагмент, где Керлот очень точно пишет, «что символы, по крайней мере в традиции, кажется, обладают прирожденной тенденцией располагаться на каком-либо одном конкретном уровне. Так, некоторые символы прежде всего относятся к психологии, другие — к космологическому или природному порядку вещей. Следует отметить, что есть и такие символы, которые существуют, дабы примирять различные уровни реальности, в частности, психический уровень с пространственным. Наилучшим примером этого является мандала, а также перекресток и прочие символы, связующие между собой три мира. Так, например, ступени символизируют связь между сознанием и бессознательным точно так же, как они представляют связь между горним, земным и нижним мирами. Идея порядка очень существенна в символизме и выражается посредством упорядочения пространства, геометрических форм и чисел, а также расстановки живых существ в качестве символов в положения, определяемые законом соответствий».
В сказке Манда́ла переплетается с музыкой сфер, Ирис с голубым цветком, сознательное — с бессознательным, материальное — с духовным, а земное — с божественным. Везде чувствуется гармония, взаимодополнение, порталы в другие миры. Голубой сабельник символически связывает их, посылает весточки оттуда, а Ансельм защищает его, — и одновременно защищает путь в божественный мир, воплощённый в маленьком космосе маминого сада, — ибо не просто так его имя означает «защищающий Бога». Даже больше: Ирис — это не просто проводник к божественному, — это проводник к самому Богу, что подтверждает автор после того, как Ансельм забывает своё детство:
«Никогда больше не читал он повести в пестрых прожилках камней и листьев, никогда не видел Бога и вечности, обитающих в тайная тайных цветущего голубого ириса».
«Nie mehr las er Geschichten im bunten Geäder der Steine und der Blätter, nie mehr sah er Gott und die Ewigkeit im Blütengeheimnis der blauen Iris wohnen».
Лексическая игра
Важно отметить: пока есть цветок в мамином саду, нет девушки по имени Ирис; когда есть девушка, нет цветка; и только потом, когда Ирис умирает, вновь в текст приходит голубой цветок.
О том, что девушка — это цветок, автор намекает в нескольких фрагментах сказки, в ходе лексической игры. Первые нотки этих намёков начинаются при первом диалоге между Ансельмом и Ирис, когда главный герой произносит:
«Если бы не было ничего, кроме твоего прекрасного, кроткого мира: цветов, раздумий и музыки! Тогда бы я хотел только всю жизнь просидеть рядом с тобой, слушать твои истории, вживаться в твои мысли».
В этом фрагменте главный герой неосознанно — важно, что именно неосознанно, бессознательно! — приоткрывает маленькое окошко к своему детству, когда в его жизни не было ничего, кроме маминого сада и её прекрасных цветов, когда он, как и написано сверху, «всю жизнь просидел рядом с голубым цветком, слушая истории».
Дальше ещё интереснее. Он говорит ей: «От одного твоего имени мне делается хорошо, Ирис - необыкновенное имя, я сам не знаю, что оно мне напоминает», — а девушка отвечает ему: «Но ведь ты знаешь, — сказала она, — что так называется голубой и желтый сабельник». Это чрезмерно тонкая языковая игра: прочитайте сверху вниз два кусочка, выделенных жирных шрифтом, и отбросьте всё остальное. Русский перевод хорошо отображает эту лексическую игру из оригинала:
„Schon dein Name tut mir wohl, Iris ist ein wundervoller Name, ich weiß gar nicht, woran er mich erinnert.“
„Du weißt doch,“ sagte sie, „daß die blauen und gelben Schwertlilien so heißen.“
Затем Ирис аккуратно подсказывает Ансельму, о чём всё-таки ему напоминает её имя:
«Со мной так бывает всякий раз, - сказала она Ансельму своим легким, как у птички, голоском, - когда я нюхаю цветок. Каждый раз моему сердцу кажется, что с ароматом связано вспоминание о чем-то прекрасном и драгоценном, некогда принадлежавшем мне, а потом утраченном. И с музыкой то же самое, а иногда со стихами: вдруг на мгновение что-то проблеснет, как будто ты внезапно увидел перед собой в глубине долины утраченную родину, и тотчас же исчезает прочь и забывается. Милый Ансельм, по-моему, это и есть цель и смысл нашего пребывания на земле: мыслить и искать и вслушиваться в дальние исчезнувшие звуки, так как за ними лежит наша истинная родина».
Речь девушки поражает главного героя, о чём свидетельствует некая боль в его груди:
«Как прекрасно ты говоришь, — польстил ей Ансельм и ощутил у себя в груди какое-то почти болезненное движение, как будто скрытый там компас неуклонно направлял его к далекой цели».
И вот однажды Ансельм решает, что ему нужна Ирис. В сцене, где он предлагает ей своё сердце, спрятаны очень интересные лексические намёки:
«Ирис, — сказал он ей, — я не хочу так жить дальше. Ты всегда была моим добрым другом, я должен все тебе сказать. Мне нужна жена, а иначе, я чувствую, моя жизнь пуста и лишена смысла. Но кого еще желать мне в жены, кроме тебя, мой милый цветок? У тебя будет столько цветов, сколько их можно найти, будет самый прекрасный сад. Согласна ты пойти со мной?»
Она же, в свою очередь, транслируя романтический замысел Германа Гессе, намекает на гармонию сфер:
«Но одного я не могу и не хочу лишаться: я не могу прожить и дня так, чтобы музыка в моем сердце не была самым главным. Если мне предстоит жить рядом с мужчиной, то его внутренняя музыка должна сливаться с моей в тончайшей гармонии, а сам он обязан желать лишь одного: чтобы его музыка звучала чисто и была созвучна с моей. Способен ты на это, мой друг? При этом твоя известность, может статься, не возрастет еще больше, а почестей станет меньше, дома у тебя будет тихо, а морщины на лбу, которые я вижу вот уже несколько лет, разгладятся. Ах, Ансельм, дело у нас не пойдет. Смотри, ведь ты не можешь не изучать все новых морщин у себя на лбу и не прибавлять себе все новых забот, а что я чувствую и что есть мое "я", ты, конечно, любишь и находишь очень милым, но для тебя это, как для большинства людей, всего только изящная игрушка».
Упоминание морщин — это тоже лексическая игра, намёк, что его дорога лежит через детство, — детство, когда на лице нашего героя ещё не было морщин. К тому же, морщины — это «новые заботы» главного героя, которые появились и вытеснили его внутреннего ребёнка.
Далее перед читателем разворачивается занимательная сцена:
«Ансельм молчал, пораженный ее волей, которую полагал слабой и детски несерьезной. Он молчал и, не замечая, в волнении мял рукой взятый со стола цветок.
Ирис мягко отобрала у него цветок - и это как тяжелый упрек поразило его в сердце - и вдруг улыбнулась ему светло и любовно, как будто бы нашла, хоть и не надеялась, путь из темноты».
Ирис ставит перед Ансельмом задачу — и он покорно стремится её решить. Проходит время, он посещает разные места — в том числе и сад умершей мамы:
«Однажды он, мучаясь своим бессилием найти главное, снова посетил родные места, увидел леса и переулки, мостки и заборы, постоял в старом саду своего детства и почувствовал, как через сердце перекатываются волны, прошлое окутывало его как сон. Печальным и тихим вернулся он оттуда, сказался больным и велел отсылать всякого, кто желал его видеть».
В это мгновение Ансельм осознаёт, о чём же всё-таки напоминало ему имя девушки. Он видит, что их старый сад запущен, и там больше не растёт голубой цветок. В дополнение к этому герой неосознанно чувствует, что цветок и девушка связаны между собой, — и если голубой ирис завял в мамином саду, то и девушка должна вот-вот погибнуть. И когда к нему приходит известие о том, что Ирис смертельно больна, он восклицает: «О, я знаю, знаю!»
«Но один человек все же пришел к нему. То был его друг, которого он не видел со дня сватовства к Ирис. Он пришел и увидел Ансельма: запущенный, сидел тот в своей безрадостной келье.
- Вставай, - сказал ему друг, - и пойдем со мной. Ирис хочет тебя видеть.
Ансельм вскочил.
- Ирис? Что с ней? О, я знаю, знаю!
- Да, - сказал друг, - пойдем со мной. Она хочет умереть, она больна уже давно.
Они пошли к Ирис, которая лежала в кровати, легкая и тоненькая, как ребенок, и ее глаза, ставшие еще больше, светло улыбались. Она подала Ансельму свою легкую и белую, совсем детскую руку, которая лежала в его руке как цветок, и лицо у нее было просветленное».
В тот роковой день она напрямую сказала Ансельму, чтобы он искал голубой ирис: «Вот, возьми ирис, мой цветок, и не забывай меня. Ищи меня, ищи ирис, и ты придешь ко мне», — и, как я уже писал выше, одно сменяет другое: пока существует цветок, не может быть девушки, — и только после того, как Ирис прощается с нашим героем, вновь рождается голубой цветок.
Тернистый путь, индивидуализм и потусторонний зов
«Потом его жизнь рухнула у него за спиной, ему казалось невозможным прясть дальше ту же самую нить. Он от всего отказался, оставил город и службу и затерялся без следа в мире. Его видели то там, то тут, он появился в родном городе и стоял, облокотившись о загородку старого сада, но, когда люди стали спрашивать про него и захотели о нем позаботиться, он ушел и пропал».
Этот мотив тернистого пути к самому себе, к своей сути есть почти во всех произведениях Германа Гессе, — и не всегда человек идёт в том направлении, который оказывается истинным, предназначенным для него. Зачастую его «личный путь» — это нечто навязанное — родителями, предписаниями, устоями, обществом — извне. Чтобы по-настоящему родиться, нужно отбросить — конечно же, в разумных, адекватных и миролюбивых пределах — всё иллюзорное, избавиться от чужой воли, прислушаться к своему внутреннему источнику, оставить только то, что гнездится внутри человека, а не навеяно со стороны. Сделать это подчас бывает слишком трудно: именно поэтому персонажи Гессе, которые идут к своей предначертанной сути, иногда задумываются о самоубийстве. Да вы только вспомните эпиграф из романа «Демиан»:
«Я ведь всего только и хотел попытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу.
Почему же это было так трудно?»
Как всё это начинается? Однажды человек слышит зов и его жизнь переворачивается: ещё с раннего детства он мечтал стать архитектором, с раннего детства он поставил перед собой цели и долго шёл к ним, а затем, достигнув или подобравшись близко к ним осознаёт, что на самом деле он этого никогда не хотел, что на самом деле в глубине души он мечтал стать, например, столяром. Так зачастую рождаются великие философы, писатели, музыканты, художники, скульпторы, религиозные деятели и многие другие: однажды человек почувствует зов, — и весь мир мгновенно изменится у него на глазах, появится совершенно новая цель: прийти к самому себе. Нередко она оказывается слишком трудной: не каждый готов отказаться от всего того, к чему он шёл, не каждый готов признать, что его прежние мечты были ложными или навязанными извне. У Германа Гессе есть неплохая сказка «Детские годы Франциска Ассизского», где главный герой — не поверите: Франциск Ассизский — мечтал стать рыцарем. Исходя из этого он строил модель своего поведения, запрещал себе поступать так, как не стоит поступать чистокровному рыцарю… но потом — спустя несколько минут, как юноша разработал себе планы — он резко нарвал цветы из маминого сада, затем примкнул к шествию в честь Святой Марии, и… пустился в пляс. К вечеру того же дня, лёжа в кровати, он начал грустить, что поступил дурно, ибо рыцари не рвут цветы, которые так долго выращивала их мама, они не участвуют в плясках, — они заняты другими, благородными делами! Забавно, ибо все мы знаем, кем на самом деле станет Франциск Ассизский.
Так и бывает в жизни. Кто-то пробуждется рано, другие — позже. Ансельму выпала вторая участь: всё это время он думал, что хочет стать профессором, что он должен преподавать и изучать науки, что ему это жизненно необходимо.
«С болью и все возрастающей печалью смотрел несчастный назад, на свою жизнь, почти улетучивающуюся и пустую, не принадлежащую ему больше, чужую, не имеющую к нему отношения, как нечто выученное когда-то наизусть, а теперь с трудом собираемое по бессмысленным кусочкам. Он начал писать в намерении записать год за годом важнейшее из пережитого, чтобы впредь твердо удерживать его в руках. Но где было самое важное из пережитого? Не то ли, что он стал профессором? Или когда-то был доктором, а до того школьником, потом студентом? Или что ему некогда, в давно исчезнувшие времена, нравилась месяц или два эта девушка? В ужасе поднял Ансельм глаза: так это и была жизнь? Это было все? И он ударил себя по лбу и оглушительно рассмеялся».
Как можно освободиться от чужой воли, понять, что действительно нужно каждому из нас? Как понять, что приведёт нас не к счастью — это довольно туманное, эфемерное понятие, — а, скажем, к радости, гармонии, удовлетворению? Г. Гессе рассказывает нам, что таким для человека может стать путь индивидуализма. Многие персонажи его произведений следует по этой дороге: они избегают общества, критикуют мир бюргеров, порицают мещанство и общаются только с такими же одиночками, как и они сами. Некоторые из них настроены весьма радикально — например, Гарри Галлерт — и доходят до того, что пытаются уничтожить в себе чувство коллективной идентичности.
Ансельм не такой, поскольку его путь лежит через детство. Он ушёл от людей, равных ему по возрасту, — но не ушёл от детей, не перестал искать своего внутреннего ребёнка:
«Он научился тому, чего никогда раньше не умел: быть с детьми, участвовать в их диковинных играх, беседовать со сломанной веткой или с камешком. Лето и зима проходили мимо него, он же смотрел в чашечки цветов, в ручьи, в озера.
- Картинки, - говорил он иногда, ни к кому не обращаясь, - все только картинки.
Но в себе самом он чувствовал некую сущность, которая не была картинкой; ей-то он и следовал, и эта сущность в нем могла иногда говорить - то голосом Ирис, то голосом матери - и была утешением и надеждой».
Недра горы
Теперь к самому интересному: в конце весь пазл, вся мозаичная структура сказки собирается воедино.
Ансельм узнаёт от детей, что в лесу отворились ворота духа, — и они не отворялись уже тысячу лет. В этом фрагменте необходимо выделить ключевую символику:
«Всё снова и снова напоминало ему о былом, грезы вели его, и он пришел к хижине, там были дети, они напоили его молоком, и он играл с ними, они рассказывали ему истории и рассказывали, что в лесу у угольщиков случилось чудо. Там видели отворенными ворота духов, которые отворяются раз в тысячу лет. Он слушал и кивал, представляя себе эту дивную картину, и пошел дальше; в ивняке впереди пела птичка с редкостным, сладким голосом, как у покойной Ирис. Ансельм пошел на голос, птичка вспорхнула и перелетела дальше, за ручей и потом в глубь бескрайних лесов».
Ворота духов — это противопоставление тем самым «картинкам», — то есть материальному миру. Дух здесь — это и духовность, и некие недра всего сущего, и платоновские «идеи», и та самая «тайная тайных цветка», которую Ирис называла «родиной»: «Ты много искал за свою жизнь. Ты искал почестей, и счастья, и знания, ты искал меня, твою маленькую Ирис. Но это были только хорошенькие картинки, они не могли не покинуть тебя, как мне приходится покинуть тебя сейчас. Со мной произошло то же самое. Я всегда искала, но всегда это были только милые красивые картинки, и всё снова они отцветали и опадали. Теперь я не знаю больше никаких картинок, ничего не ищу, я вернулась к себе и должна сделать только один шажок, чтобы оказаться на родине. И ты придешь туда, Ансельм, и тогда на лбу у тебя больше не будет морщин».
Птица, как Вы уже догадались — это и есть сама Ирис, её третья ипостась. Ещё в той сцене, где наш герой рассказывал девушке, что её имя ему что-то напоминает, Гессе лексически намекал на это: «Со мной так бывает всякий раз, - сказала она Ансельму своим легким, как у птички, голоском, - когда я нюхаю цветок».
Ива — из которой вылетела птица — имеет потенциал для множества разных интерпретаций. Я склонен думать, что здесь сокрыт замысел о цикличности, поскольку ива продолжает расти, даже если кто-нибудь умышленно обломает или отпилит её ветки. Так как птица — это реинкарнация девушки, можно сказать, что ива символизирует перерождение, «вечную жизнь».
Ручей знаменует течение жизни, в нашем случае — точку «невозврата», некий Рубикон, а густой лес — «дремучее бессознательное»; к тому же, согласно Керлоту, он символизирует «свободу от всякого контроля и воздействия» и «женское начало»:
«Сложная символика леса связана на всех уровнях с символикой женского начала или Великой матери. Лес — место изобилия растительной жизни, свободной от всякого контроля и воздействия. А поскольку его листва закрывает солнечный свет, он также противополагается власти солнца и считается символом земли. В мифологии друидов лес и солнце вступают в брачные отношения. Так как женское начало принято отождествлять с бессознательным в человеке, лес также рассматривается как символ бессознательного».
К чему здесь женское начало? Дело в том, что с точки зрения глубинной психологии К. Юнга, девушку можно обозначить как аниму. Анима — если говорить простым языком — это бессознательная женщина в психике мужчины. У Марии-Луизы фон Франц — коллеги и ученицы Юнга — есть отличный фрагмент в книге «Архетипическое измерение психики», — и он поможет нам лучше разобраться в сказке:
«Когда мужчины и женщины больше узнают о своей аниме или анимусе, они лучше ладят с противоположным полом, а также освобождают эти фигуры внутри себя. Это означает, что у мужчины могут развиваться положительные женские качества, такие как большая чувствительность и способность к личным отношениям, а также творческие и артистические способности — ведь анима также является посредником между его рациональным сознанием и более глубокими уровнями бессознательного. Подобно Беатриче в жизни Данте, анима становится проводником к духовным высотам и к глубинам души. Аналогичным образом анимус женщины может придать ей мужество, стойкость, силу, интеллектуальное вдохновение и креативность».
Иными словами, переходя через реку и попадая в лес, Ансельм преодолевает Рубикон, «обнаруживает» свою связь между сознательным и бессознательным, — и одновременно обретает аниму, чувствует её внутри себя:
«Когда птичка смолкла и ее не было больше ни видно, ни слышно, Ансельм остановился и огляделся вокруг. Он стоял в глубине долины среди леса, под широкой зеленой листвой тихо текли воды, а все остальное затихло в ожидании. Но в его груди птичка пела и пела голосом возлюбленной и посылала его дальше, пока он не остановился у замшелой стены…».
Однако нельзя утверждать, что в то время Герман Гессе размышлял такими категориями: возможно, что он хотел рассказать историю исключительно про гармонию сфер — женского и мужского, взрослого и ребёнка — внутри человека, а все психоаналитические факторы в момент написания он не учитывал, либо придавал им меньшее значение. В этом ключевая сложность сказки: нельзя однозначно говорить, что здесь заложен психоанализ, но и тяжело уверенно отрицать его, — особенно потому, что уже через три года на свет родится такой роман, как «Демиан». Но, в любом случае, потенциал для психологической интерпретации здесь есть.
Тем временем — пока мы с Вами болтали — Ансельм уже подошёл к вратам духа и сделал первый шаг навстречу своей сути. Гора, в которую он ступил, может символизировать как самость, так и просто пик развития личности, гармонию внутренних аспектов.
«Ансельм поднял взгляд и заглянул в скальные ворота — и увидел теряющуюся в глубине горы голубую тропу, а по обе стороны ее часто стояли золотые колонны, и тропа полого спускалась в недра, словно в чашечку огромного цветка.
В его душе запела птичка, и Ансельм шагнул мимо сторожа в расселину и через чашу золотых колонн — в тайная тайных голубых недр. То была Ирис, в чье сердце он проникал, и то был сабельник в материнском саду - в его голубую чашечку Ансельм входил легким шагом; и когда он молчаливо шел навстречу золотому сумраку, все, что он помнил и знал, сразу же пришло к нему, он чувствовал ведущую его руку, она была маленькая и влажная, любовные голоса доверительно звучали над самым его ухом, они звучали точно так же и золотые колонны блестели точно так же, как все звенело и светилось давным-давно, в его детстве, с приходом весны.
Ансельм спускается вниз, по ступенькам, словно в чашечку голубого цветка. Его ведёт Ирис, она же голубой цветок, птичка и древнегреческая богиня. У Ирис тоненькая и влажная рука, ибо перед смертью Ансельм проронил на неё множество слёз: «Она посмотрела в его печальные глаза и улыбнулась светло и утешительно, он склонился к ее тонкой руке и плакал так долго, что рука стала мокрой от его слез».
Шаг за шагом музыка Ансельма и музыка Ирис, сознательное и бессознательное, земное и божественное, детство и зрелость, материальное и духовное, жизнь и смерть, Эрос и Танатос, Манда́ла и гармония сфер, — шаг за шагом всё объединяется внутри главного героя.
И вновь пришел к нему тот сон, который снился в детские годы, - что он идет в чашечку цветка и вслед за ним идет и летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных, которая лежит за всеми картинками.
Тихо-тихо запел Ансельм, и его тропа тихо спускалась вниз, на родину».