Инвестиционный банкир Марк Гарбер рассказывает, как даются деньги, и не те, что он зарабатывает сейчас, хотя и сейчас он зарабатывает их тяжким трудом. Нет, речь о тех деньгах, которые зарабатывались не тяжким, а непосильным. А считалось, что давались легко.
Свои первые деньги я заработал в школе на практике после девятого класса. Это была пятая, трудовая четверть.
Нас, учеников московской английской спецшколы, отправили в ныне печально известный совхоз «Кущевский» под Ростовом. Тогда, в начале семидесятых, будущие кущевские бандиты еще в лучшем случае ездили в детских колясках, а не на «мерседесах». А мы были образцовыми московскими школьниками, комсомольцами, и самые страшные наши проступки той поры кажутся сейчас почти благодетелью.
Нас поселили в бывший коровник, но потом под давлением наших учителей его заменили на какое-то старое конторское здание, показавшееся по контрасту просто дворцом. Наверное, это был местный маркетинговый ход — сначала в коровник, а потом куда-нибудь еще. И это новое пространство уже гарантированно не вызывало нареканий. Школьников было много из разных школ и городов. Но территория совхоза была столь огромна, что мы почти не пересекались. К тому же на пересечения не было ни сил, ни времени. Нас бросили на сбор черешни. Для начала вся эта саранча съела столько ягод, сколько могла, несмотря на расстройства желудков. Работа была тяжелой: чтобы выполнить план, надо было собрать огромную пластиковую бочку, что оказалось делом непростым. Не привыкшие к физическому труду избалованные московские чада к концу рабочей смены еле стояли на ногах и после смешков первых дней сосредоточенно работали, соревнуясь в производительности. Вокруг собственно сбора урожая черешни была большая жизнь, как сейчас бы сказали, подрядных организаций. И если девчонок можно было использовать только как сборщиц урожая, то мальчишек можно посылать на разные работы. Например, работать грузчиками или сбивщиками ящиков на тарной базе.
Работа на тарной базе была тяжелой и монотонной. Начиналась почти на рассвете среди нагромождения дощечек, перетянутых проволокой, от которых пахло сырым деревом, напитавшимся за ночь влагой. Ближе к полудню, когда солнце нагревало все вокруг, становилось тяжело дышать. Нечто подобное я испытал много позже в Юго-Восточной Азии, когда температура и влажность одинаково высоки и ты ощущаешь себя в бане. Дело осложняли огромные слепни, чувствовавшие себя королями небес.
Они, как пикирующие бомбардировщики, атаковали наши разгоряченные, потные тела, сильно замедляя трудовой процесс. Еще все время хотелось пить. Тогда никому и в голову не могло прийти покупать обычную воду в бутылках, но вкус холодной колодезной воды в знойный день не может побить ни одна самая дорогая и очищенная минеральная вода.
У каждого «сбивщика» был из грубых досок сконструированный стол, на котором лежал толстый лист железа. Гвоздь, соединявший две дощечки, при правильном и сильном ударе сразу подворачивался, встретив на своем пути броню. Но удар должен был быть сильным и точным, в противном случае или дощечка расщеплялась, или гвоздь надо было вытаскивать. Через несколько дней, обретя первичные навыки, мы работали уже как роботы, хотя не обходилось и без отбитых или приколоченных пальцев. Мы даже организовали мини-конвейер с узкой специализацией: одни сбивали боковые стенки, другие днища, третьи собирали их в готовый ящик. Эффективность наша была много выше местных работников, а зарплата много ниже.
Социалистическое соревнование, а по сути дела, нормальное мальчишеское соперничество творило чудеса, и мы сдавали горы ящиков сверх плана.
Но особо блатной категорией работников были грузчики. Причем грузчики тоже были разные. Одно дело забирать ящики с черешней из сада и грузить в машину, и совсем другое — с этой машиной ехать на разгрузку в аэропорт.
Работа была тяжелой физически, но не монотонной.
Каждый день закрывался рабочей ведомостью, которую подписывал соответствующий представитель совхоза. Тарифы оплаты у каждого вида работ были разные, и принципы начисления тоже. Совхозная бухгалтерия была даже не двойной, а, скорее, напоминала игру в трехмерные шахматы со своими сложными правилами. Очевидно было одно: все работает во благо ограниченного числа совхозных руководителей, состоявших в тесных отношениях с местным партийным аппаратом. Когда нас отправляли на работу в совхоз, мы слышали много слов о школе жизни, честном труде на благо общества и еще много всякой правильной комсомольско-патриотической говорильни.
Наша практика и правда оказалась школой жизни, только другого рода, впервые открыв многим глаза на реальность.
Мне повезло: я поработал везде, зачастую успевая в один день побывать на нескольких работах. По сути дела, это был низкооплачиваемый труд (вычитали стоимость жилья и еды), близкий к бесплатному. Готовую продукцию государство принимало по полной цене. Показывалось, что работали сотрудники совхоза, и заработок начислялся им.
Особенно интересно было наблюдать секреты мелкого воровства, работая грузчиком.
Технология была простой: грузовик забирал ящики с черешней из сада. До этого его взвешивали на специальных весах, куда он возвращался после загрузки, и таким образом определялся вес отгруженной продукции. Хитрость состояла в том, чтобы после загрузки в саду до весов остановиться на дороге, сгрузить десяток-другой ящиков и взвешиваться без них. На суржике процедура взвешивания называлась «важением». Помню, как меня спросил кто-то из местных: черешня важенная?
Не очень понимая вопроса и полагая, что речь идет о качестве ягод, я ответил, что отличного качества черешня. Чем заслужил соответствующий нецензурный, но очень точный комментарий относительно меня, Москвы и много чего еще.
На пути в аэропорт, куда мы отвозили эту отборную черешню (злые языки говорили, что отправляется в спецмагазины ЦК), ящики забирались и продавались перекупщикам в Ростове до въезда в аэропорт.
Нам, четырем девятиклассникам, как соучастникам хищения полагалась доля — два ящика черешни.
Но поскольку перекупщиков у нас не было, а специальных сайтов, равно как интернета и мобильных телефонов, в ту пору не было не только у нас, надо было изловчиться и продать эти ящики с колес, пока водители проворачивают свою большую операцию. Но мало того, что продать, надо было еще успеть купить две, а то и три бутылки портвейна. Ящики отдавали за копейки. Через пару дней операция была уже бартерной — нас ждали с портвейном.
Машина въезжала на летное поле к самолету, и мы начинали загружать ящики с черешней. Из машины в кабину самолета ставилась лента-транспортер.
Двое оставались в кузове, двое были в салоне под присмотром техника. Лента шла быстро, и стоило замешкаться, ящики начинали наползать друг на друга, и можно было легко запутаться в собственных ногах и уронить ящик, что было категорически невозможно, ибо за это полагалось что-то страшное. Что именно, никто не знал, но точно страшное. Когда самолет закрывал двери, тела не ощущалось, руки и ноги были ватными, а голова пустой. Мы падали на брезент, расстеленный прямо у взлетной полосы, выпивали наш портвейн и, глядя в бездонное звездное небо, засыпали, не ведая, что в пяти метрах от нас взлетают и садятся самолеты. Через несколько часов нас расталкивали, и снова на ленте транспортера были бесконечные ящики.
Еще много лет мне потом снилась эта лента, падающий с нее ящик и невозможность во сне остановить транспортер. Вот такой ночной кошмар грузчика…
Водитель, с которым мы большей частью работали и который посвящал нас в нехитрые премудрости жизни, звался Николаем и был не сильно нас старше, но успел отслужить в армии, считал себя большим знатоком по женской части и вообще авторитетным мужчиной. Окружающие звали его Микола на украинский манер и подтрунивали, на что он обижался. Эй, Микола, «ну что ты опять сп…дил (то есть украл)?» На «украл» он не обижался, только на Миколу.
Еще Микола был специалистом по национальному вопросу и постоянно возмущался, почему евреи в Минске (?) не едят обычный хлеб, а требуют только свой, и еще надо, чтобы в хлебе была кровь младенцев. Евреев он никогда до этого не видел, но много про них знал. Мою причастность к евреям он не признал — сказал, что это неправда: те, настоящие евреи, другие. Мои попытки узнать, какие именно, окончились ничем.
Наше совхозное взросление шло быстро. Нам даже доверили заносить новый холодильник в дом директора совхоза. По тем временам это был дворец с покрытыми лаком паркетными полами, бесконечными сервантами, модными стенками, коврами и обилием хрусталя везде, куда ни кинешь взгляд. Потом мы еще несколько раз что-то оттуда выносили и заносили. Видимо, показывать эту роскошь местным было неправильно, а мы все равно скоро должны были уехать. Да и что мы могли рассказать и кому?
Конечно, на фоне трудовых будней развивались шекспировские сюжеты страстей.
Представьте себе концентрацию шестнадцатилетних томимых сексуальным влечением юношей и девушек, находящихся рядом ночью под условным контролем прикомандированных классных руководителей. В этом возрасте страсть застилает глаза и весь мир сводится исключительно к предмету увлечения. Но времена были все же достаточно благонравные, и силы уходили больше на эмоциональные переживания, чем на манящий, но такой запретный секс. К нему подходили вплотную, но перешагнуть красную черту решались единицы. Рассказы об этом опыте быстро становились предметом всеобщей зависти и отдельного вожделения. К тому же проверить, насколько они правдивы, было невозможно.
Не успели мы втянуться в рабочий ритм, как наша трудовая четверть закончилась и мы должны были возвращаться в Москву. На линейке представитель совхоза торжественно зачитал наши финансовые итоги.
Оказалось, я заработал больше всех — 84 рубля.
Логики в этом никакой не было — просто я числился несколько дней на разных работах одновременно.
Бухгалтерия совхоза была больше занята своей сложной воровской математикой, и до школьников руки уже не доходили. Я поделился частью заработка с самыми обиженными, поскольку несправедливость была очевидна и мне было неловко самому. Отдав часть своего заработка, я ощутил невероятную легкость и в то же время полное ощущение богатства.
С той поры прошло почти полвека. У меня были разные жизненные финансовые ситуации, но ощущение того «справедливого» богатства было замечательным. Прожив уже большую жизнь в советскую и постсоветскую эпоху, побыв врачом и бизнесменом, я могу точно сказать, что деньги — это своеобразная энергия, способная дать определенные степени свободы. Причем, когда денег становится очень много, свобода снова начинает ограничиваться. Окружающие ожидают от богача перераспределения во всех возможных формах, владелец состояния начинает ограничивать свои контакты с окружающими, понимая, что любая встреча выливается в просьбу о помощи, об инвестициях в бизнес, о поддержке благотворительности. Всем помочь невозможно, а отказ воспринимается как личное оскорбление. Отсюда естественное стремление оградиться от негативных эмоций.
Есть много богатых и несчастных людей и много людей, не очень обес-печенных, но счастливых. Этот труизм — плохой аргумент для тех, у кого денег нет совсем.
Наверное, самое верное определение богатству дал великий средневековый каббалист Махараль из Праги, создавший, по легенде, Голема: богатый человек — это тот, кто себя таковым ощущает. Когда возможности соответствуют потребностям. Деньги — лишь один из элементов этого сложного ощущения. Когда богатые люди делятся с бедными, они это делают в том числе для себя. Недаром во всех религиях помощь неимущим является важнейшим условием следования этическим нормам. Поэтому самые мудрые из богатых людей используют данные им судьбой деньги для улучшения жизненного пространства вокруг себя, понимая, что, улучшая жизнь окружающим, они улучшают и свое существование. Благотворительность — это закономерное продолжение осознания денег как функции. И когда есть ощущение правильности использования данных судьбой возможностей, происходит трансформация количества денег в их новое качество.
Колонка Марка Гарбера опубликована в журнале "Русский пионер" №106. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".