Вообще- то, я всегда пела вторым голосом. Это, кажется, называется альт.
А первый - тенор. Так я запомнила со школы.
Школа у нас была трехэтажная, кирпичная, боль - шая...
Так мне казалось в детстве. Она стояла на пустыре под горкой, в каменной пустыне. Правда... по всей территории вокруг нее валялись огромные валуны.
Это было странное место. Вроде бы кругом росли дремучие леса, больше того - дальневосточная тайга, а на месте, где стояла школа, не росло ни-че-го.
Сколько не пытались посадить что- нибудь на косогор, ничего не получалось. Из года в год старались - и никак. И тоненькие берёзки, и дрожащие, серые клёны и крепенькие дубки засыхали на корню.
Однако, процветал в школе хор.
Хор - это было торжество, это был огонь, это была гордость нашей школы.
В Комсомольском районе ( Комсомольск - на - Амуре) было множество школ, но гремела наша.
Хоть ты сколько готовь партизанских песен, хоть как проникновенно пой " Журавли", выйдет на сцену наш могучий, наш огромный, наш всешкольный хор, и сникли соперники, и не осталось сомнений у судей.
Хор - была трудовая повинность всех учеников в школе.
После класса второго тебя приводили к учителю пения. Маленькому такому, с крепкой головой, небольшими , чистыми, вымытыми руками, так раскатисто, энергично играющему на аккордеоне,
такому дисциплинированному, как полковник в отставке, или скорее лейтенант ( потому что был он совсем не старым) так заливисто поющему, что доставало до самых печенок.
Звали его Владимир Геннадьевич.
Фамилию не буду называть.
Тебя приводили к нему на прослушку, он просил тебя спеть, и сразу определял твою касту.
Самые везунчики стояли справа - это были те, кто пел первым голосом. А остальные выстраивались слева - это были те, кто вторым. Вторых было намного больше. На мой взгляд ( тогдашний) это были второсортные голоса. А каждому хотелось стать избранным, тенором то есть. Но не у каждого получалось. В основном, все пели толсто и низко . И Владимир Геннадьевич после прослушивания махал устало рукой: " Второй голос..."
Прослушиваемый с огорчением удалялся.
Я, конечно, считала, что у меня первый ... Уж очень громко я пела дома. Очень выразительно - пронзительно, очень высоко.
Но когда я предстала перед коленями учителя по пению (они были в отглаженных брюках и аккордеон, как всегда, лежал на них), он также, как и на всех, махнул на меня рукой: " Второй!..."
Опять второй. Поистине не было высоких голосов на дальневосточной, леспромхозовской земле...
Меня поставили в левую сторону хора, и я начала ходить. Ходить на хор.
Это было настоящей каторгой. После уроков мы, уже утомленные от занятий, изнывающие от желания поскорее отправится домой, снять ужасно надоевшую форму, забирались на крепкие, оструганные доски постамента ( такого ступенчатого сооружения, состоящего из трёх ступенек) и начиналась наша мука.
Нас натаскивали, как щенят. Мы пели один и тот же куплет какой нибудь замечательной песни ( например ,,Вместе весело ходить по просторам...,,) столько раз, что она к концу репетиции становилась, совсем не замечательной, а надоевшей, отвратительной песней.
К концу " хора" мы, вспотевшие, с растегнутыми манжетами на рукавах, со всклокоченными волосами, сползали со ступенек деревянных хоров, и с шумом, поколачивая друг друга портфелями, с облегчением отправлялись домой.
Из- за одного куплета мы могли мучатся неделю.
Если ты пропускал хор, тебя на следующий день ругали. И не просто ругали, а отчитывали.
Распекали так, что ты стоял весь красный, как варёный рак. Хор было прогуливать НЕЛЬЗЯ.
Учавствовала в хоре вся школа. Все мало- мальски умеющие подтягивать, попадая в ноты. Не брали только самых тоухих. которым медведь на ухо наступил.
Ну, таких же совсем мало в нашем певучем русском народе.
Зато на смотрах наша песенная рать облачалась в ярко -белые блузы и темные юбки, или брюки, водружалась строем на выстроенные на торжественной сцене хоры, и мы так гремели свои " Вместе весело шагать...", что остальные конкурсанты могли только сжевать концы своих пионерских галстуков. Кстати, пионерские галстуки были шелковые, и очень хорошо жевались. Лично у меня всегда к концу года был галстук с позорно тупыми, пожеванными концами.
Конечно, я всегда хотела стоять справа в хоре и петь первым голосом.
Но первым голосом пела моя подруга. Танька Тюрина. Это была невысокая ( но выше меня) стройная симпатичная девочка, в безукоризненно отглаженной форме и в фартуке с аккуратными складками.
У нее были прямые, пепельные волосы, прикрывающие уши, чуть вздёрнутый нос и очень высокий пронзительный голос.
Она пела очень похоже на свою фамилию. Так, словно выдавливала сквозь некую сокодавилку прозрачную тюрю.
Как- то очень резко, звонко...
Я тоже старалась изо всех сил. Я пыталась перекричать ее, по крайней мере мне хотелось,чтобы меня услышали.
Чтобы меня услышал Владимир Геннадьевич. И дал что нибудь петь одной. Солировать.
И вот однажды учитель пения, действительно, вызвал нас вниз с хоров. Меня и Таньку, и к нашей радости дал нам песню.
Не всю целиком, а два куплета песни про двадцать восемь панфиловцев. Называлась она " Дорогая моя столица' или ' Моя Москва'
Мы должны были пропеть:
...Мы припомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков,
И в сердцах будут жить двадцать восемь,
Самых храбрых твоих сынов.
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва...
Слова нам чрезвычайно нравились.
Мы чувствовали себя на недосягаемой высоте. Как же... Петь со сцены, перед глазами множества людей, когда сзади стоит огромный многоступенчатый хор - это было великое счастье и великая ответственность.
Мы с Танькой не учились теперь, а летали, мы не могли дождаться конца уроков , чтобы лететь на хор.
Там нас выставляли вперёд и мы чеканили каждой слово. Наполняя песню непреложным, гордым, патриотическим смыслом. Мы прямо угрожали врагу своими маленькими сердцами, мы словно говорили: " Попробуй сунься на нашу родину со своими танками, мы тебя задавим, просто задавим своей пионерской грудью."
Такие мы были в то время...
В то славное время. ( Когда у каждого человека была - Родина, а не шашлыки на вертеле.)
И вот настал этот день.
Мы с Танькой просто горели. Горел весь хор. Началась наша песня.
Нам казалось, что прямо по осенним листьям, прямо по сцене ползут на нашу землю черные машины, давят ее в кровь, идут, оставляя глубокие рытвины на ее родной, пропахшей порохом, войной почве.
Мы с Танькой были , как два героя, бросившиеся на амбразуры, маленькие, в белых отглаженных блузках, с галстуками на груди.
Хор полыхал позади нас. Нас, как включили в розетку. Танькин, пронзительный до несности голос летел до самого потолка зала, до его перекрытий и мой голос, похожий на морозный скип снега под гусеницами вражеских танков, помогал ей.
Мы были просто пулемётчиками.
Мы стреляли без всякой передышки. Мы отстрочили свои восемь строчек так быстро, что хор, не успев опомнится, только вздохнул сзади, а потом собравшись, подчиняясь взмаху дирижерской руки учителя пения загремел , вторя последние строчки: "Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва...' И ещё раз, трепетно:
" Дорогая моя столица, Золотая моя Москва..."
Мы, отстрелявшись, с Танькой маршем отправились на зады.
За хоры , за кулисы плотницкого сооружения, на котором продолжал выступление хор.
Конечно же, мы чувствовали себя героинями. Нам хотелось, чтобы все нам к ногам бросали уж по крайней мере хризантемы.
Но нам никто ничего не бросал.
Выступление летело дальше, выступал ещё один наш солист - настоящий тенор, наш одноклассник Валерка Водясов, его голос летел, летел под самые потолочные перекрытия, стукался о них и прорывался сквозь крышу, до самых электрических проводов, до самых дождливых туч, до самого неба. Он размывал все, он струился тысячами дождевых капель, он сиял миллионами солнечных брызг. И это было так естественно , как дышать, как водить пером по стеклу, как прыгать утром со ступеньки в зелёную шёлковую траву. Это было так просто ...
Мы стояли с Танькой за хорами и ждали окончания выступления.
Наконец, хор наш стал спускаться с настила, как отчухавшийся паровоз, прыгать вниз, иногда с грохотом, или с шепотом, со сдерживающимся смехом, когда кто- то не удерживался, или когда на девчонок напирали мальчишки,
все отпевшие проходили мимо нас, почти не замечая, и никто не сказал нам:" Как хорошо вы пели, девчонки! Как хорошо вы пели!"
Никто не сказал нам никаких простых ободряющих слов.
Больше нас почему - то петь не приглашали. Солировать то есть... Так- то мы стояли весь этот год и следующий на своих обычных местах дощатого настила и пели то, что поют все... А в этот, памятный раз наша школа опять заняла первое место.
Но нам никто не сказал спасибо, никто...
А зря ...
А зря, наверно....
Читайте...
