Осада, которой город Париж подвергся со стороны «великой датской армии» в 885-886 годах, представляет собой одно из решающих событий Каролингской эпохи. Не только современные историки придерживаются такого мнения по истечении более десятка веков, но и современники тоже в полной мере отдавали себе отчет в важности происходившей борьбы. С самого начала архиепископ Реймса Фульк писал императору Карлу III Толстому, что «если бы Париж, глава и ключ к королевствам Нейстрия и Бургундия, попал в руки врагов, это было бы событием имперского масштаба».
Итак, чтобы ознакомиться с этим значительным событием, нам, живущим спустя десяток веков людям, повезло обладать специально посвященным ему текстом. Это поэма, сочиненная монахом Аббоном из Сен-Жермен-де-Пре, который присутствовал во время осады.
Аббон был не парижанином, а нейстрийцем, иначе говоря, уроженцем области между Сеной и Луарой. О его жизни известно немногое. Он должен был быть еще очень молодым в 885-886 годах, вероятнее всего дьяком.
В Сен-Жермен-де-Пре Аббон обучался под строгим надзором некого Эмуэна, который, как кажется, не особенно высоко оценивал его достоинства. В хартии от 25 февраля 914 появляется некий Аббон, определяемый как надзиратель странноприимного дома аббатства Сен-Жермен. Можно с вескими основаниями полагать, что это наш товарищ. Возвысившись до священства, он выделялся своей ученостью и красноречием и, в качестве изрядной компенсации за безразличие Эмуэна, заслужил уважение и доверие епископов Фулрада Парижского и Фротериуса из Пуатье, которые постарались, первый из них с особенной настойчивостью, составить сборник его проповедей. Так как Фулрад занимал свой пост с 921 по 927 год, его красноречивый протеже должен был прожить по меньшей мере до 922 года.
Под названием «Bella Parisiacae urbis» (что должно буквально переводиться как «парижские войны», но скорее имеет точный эквивалент в выражении «битвы за Париж») его поэма объединяет три книги или песни, включающие соответственно 660, 618 и 115 стихов гекзаметром (т.е. шестистопным стихом). Две первых песни охватывают период около одиннадцати лет с 24 ноября 885 года (дня прибытия датчан под стены Парижа) до осени 896 года. Начиная с 491-го стиха второй песни заканчивается главный рассказ; далее речь ведется только о победах, одержанных королем Эдом Парижским у Монфокона, в Аквитании и Оверни, и о последнем контрнаступлении варваров. Третья книга для нас интереса не представляет, ибо в ней Аббон воздает почести святой Троице.
Итак, укоротим стихи нашего монаха до самой сути:
«Провозглашай радостно, спасенная Богом всевышним Лютеция! Ведь расположившись посреди Сены и богатого королевства франков, ты стоишь высоко, распевая: «Я город в истинном значении слова, сверкающий как царица над всеми городами», и ты выделяешься своим портом, почтеннейшим из всех. Всякий, кто жаждет богатств франков, почитает тебя.
Поведай же, о прекраснейший из городов, о «даре», который дали тебе отведать друзья Плутона, датское отродье, во времена, когда тобой правил Гозлин, епископ Господа, кротчайший герой и благодетельный пастырь».
Стоит сразу сказать, что Гозлин (Gozlinus), чьё имя часто появляется впоследствии в поэме, занимал епископское место только немногим более года. Это примечательная личность, сын Роргона, графа Мэна, имевший влиятельную родню. Побывав аббатом Сен-Мор-сюр-Луар (т.е. святого Мавра на Луаре), затем монастырей Жюмьеж, Сен-Аман, Сен-Жермен-де-Пре и в 878 году Сен-Дени, он сделал довольно бурную карьеру: учёный клирик, дипломат, канцлер с 867 года, военачальник и даже, по меньшей мере, дважды, мятежник против Людовика II Заики и его сына Людовика III. Он знал, каково иметь дело с норманнами, так как попадал к ним в плен в 858 году и даже единожды разбит ими в 880 году на Шельде.
Идем далее:
«Вот приношение, которое тебе представили свирепые: семьсот высоких кораблей и бесчисленное множество малых. Глубокое ложе Сены оказалось столь загромождено на две с лишним лиги [Позднеримская «leuga» равнялась полутора милям, то есть около 2225 метрам; термин происходит от галльской меры длины «lieska» и был в ходу в римских провинциях Галлии и Германии] вниз по течению, что спрашивали себя с изумлением, в какой пещере скрылась река; она была не видна под покровом из елей, дубов, вязов, ольхи, погружённых в её воды».
В Норвегии сохранились три норманнских корабля IX века в хорошем состоянии. У одного, обнаруженного в 1880 году в Гокстаде (он так и назван – «Гокстадский корабль») около Осло при входе в Осло-фьорд, наибольшие размеры 23,8м в длину, 5,1м в ширину и 1,75м в глубину и водоизмещение тридцать тонн. Другой, найденный в 1904 году в Осберге (так называемая «Осбергская ладья») и находящийся сегодня в музее в Бигдё, меньше по размеру, но того же типа; у него лучше сохранились остатки такелажа и орнаментации. Они приводились в движение вёслами, по пятнадцать или шестнадцать с каждого борта. Кроме того, в середине съемная мачта несла квадратный парус, снабженный рифом и шкотами. Круглые щиты были закреплены в ряд на бортах. Судно из Гокстада имело три легких лодки, без сомнения аналогичных тем, про которые Аббон сказал, что «меньших было бесчисленное множество». Лодка 8м длиной и 1,2м шириной с местом для примерно восьми человек и багажа, была найдена в самом Париже в 1806 году, когда устанавливали основания для Йенского моста. Другая была обнаружена в Груа в 1905 году, почти 11 метров в длину и датируемая началом X века. Эти мелкие кораблики имели только транспортное предназначение.
«Уже два дня, как они достигли города, когда Зигфрид отправился во дворец высокочтимого пастыря. Король только по имени, он, тем не менее, предводительствовал своими сподвижниками. Поклонившись, он обратился в таких выражениях к понтифику: «О Гозлин, пожалей себя и паству, которая тебе доверена. Чтобы не погубить себя, выслушай благосклонно нашу речь; мы настоятельно просим тебя об этом. Предоставь нам только возможность пройти мимо этого города; мы его не тронем и постараемся сохранить все почести твои и Эда тоже». Этот последний, очень уважаемый как граф, в будущем должен был стать королём. Защитник города, он станет оплотом королевства».
Викинги прибыли 24 ноября 885 года. Париж уже видел их в 845, 856, 861 и 865 годах. Раньше они разграбили пригороды, но ни разу не атаковали укреплённый остров и не пытались пройти вверх по течению.
Продолжим:
«В ответ вернейший епископ Господа бросил слова: «Нам было город поручено охранять повелителем Карлом, чья империя занимает почти весь мир, под властью Господа, короля и владыки могущественных. Надо, чтобы королевство вместо того, чтобы погибнуть, спаслось бы и сохранилось в мире. Представь, что защита этих стен была бы поручена тебе, как теперь поручена мне, сделал бы ты то, что считаешь справедливым требовать от меня, и как бы ты поступил?» Зигфрид: «Тогда моя голова», говорил он, «заслуживала бы меча, чтобы затем быть брошенной псам. Но все же, если ты не уступишь моим просьбам, то с восходом солнца мы забросают тебя стрелами, напоенными ядом; на закате предадим тебя бичу голода, и это будет повторяться каждый год».
Норманны на кораблях
Так он сказал, ушел и начал созывать своих сподвижников. Едва занялась заря, началась битва. Все, спрыгнув со своих судов, поспешно устремились к башне [Имеется в виду башня, которая на правом берегу преграждала вход на большой мост. Он был построен по приказу Карла II Лысого в 870 году и пересекал Сену, продолжая дорогу, ведущую в Сен-Дени, как нынешний Пон-о-Шанж].
Они потрясали её ударами камней и засыпали стрелами. Город наполнился шумом, граждане в смятении, мосты сотрясаются. Сбегаются толпой, чтобы помочь защитить башню. Здесь отличились граф Эд, его брат Роберт, равным образом граф Ренье [вероятнее всего, Ренье I из Лон Коль, граф Геннегау], а также племянник епископа Эбль, отважнейший аббат.
В этом месте прелат был слегка задет острой стрелой, и молодой рыцарь его свиты Фредерик в то же время ранен ударом меча. Этот воин погиб; его господин поправился благодаря божественному целителю. Для многих там были последние мгновения их жизни; но наши воины нанесли жгучие раны еще большему числу врагов; в конце концов, эти последние отступили, унеся с собой множество бездыханных датчан.
Вид незаконченной башни был еще несовершенен [Существующее строение должно было быть очень недавним. Над ним с рвением трудились в предшествующие недели. Фундамент этой башни был найден, он был сделан из щебня, перемешанного с осколками черепицы и кирпичей, и облицован грубо отделанной кладкой из мелких камней]. Только её фундамент оказался прочно построен и немного поднимался над землёй; она его показывала с радостью и также бойницы, которые там были устроены. Но той самой ночью, которая последовала за битвой, по всей её окружности воздвигли еще один ярус в высоту. Деревянное сооружение [видимо, своего рода «гурд» (деревянная галерея вокруг башенной стены)] добавилось поверх сводов, отныне равных полутора от того, что было.
Утром же солнце и датчане приветствовали башню снова. Они бросились со всей неистовостью в сражение с благочестивыми. Дротики летают там и здесь по воздуху, льётся кровь, со стрелами смешиваются снаряды из пращей и баллист; ничто другое не пролетает между небом и землёй. Стонет ночная башня, пронзаемая дротиками. Страх охватывает город, граждане сильно кричат, звуки рогов призывают всех прийти незамедлительно на помощь колеблющейся башне. Христиане бьются и стараются воспротивиться нападению.
Между всеми бойцами двое отличались превосходством своего мужества: один граф, другой – аббат. Один был Эд, победоносный, непобедимый во всех войнах. Он подкреплял тех, кто устал, возвращал их силы, обходил дозорную башню, беспрестанно умерщвляя врагов. Тех, кто желал подсечь стену кирками под подвижными навесами, он обслуживает маслом, воском и смолой. Эта смесь, сжиженная в пылающей печи, сжигала волосы датчан и они их срывали с голов. Тогда как некоторые валились наземь в мучениях, были и такие, кто решил броситься к реке. Тут раздались крики наших воинов: «Опалённые, бегите все вместе в потоки Сены, пусть они вам вернут обратно гривы еще красивее». Храбрый Эд истребил их без числа.
Но кто был другой? Другой был Эбль. Он сумел одной стрелой пронзить семерых одновременно [трудно не догадаться, что здесь наш аббат преувеличивает] и, насмехаясь, приказал другим отнести на кухню. Этих двух никто не мог превзойти, ни сравняться, ни быть поставленным с ними рядом. Были тогда и другие, кто сражался мужественно и презирал смерть. Но что есть простая капля для тысячи ожогов?
Двести верных – и еще не всегда – составляли всю силу христиан, тогда как тысяча раз сорок – что есть сорок тысяч – было число их свирепых врагов. И эти последние непрерывно бросали свежие силы на башню, удваивая ужасную битву. Поднялись гул и бряцанье оружием, с двух сторон устремились друг на друга, и оглушительные крики заполнили эфир.
Камни грохотали, сотрясая раскрашенные щиты трещали, шлемы скрежетали, пробиваемые стрелами. Всадники, возвращавшиеся с охоты за добычей, развернулись и вступили в бой, свежие и сытые, напали на башню. Всё-таки, прежде чем удары камней их одолевали, многие умирающие добирались до своих кораблей. И пока они испускали с жалобами последние вздохи, датчанки рвали на себе волосы и заливались слезами [с тех пор как захватчики стали пытаться поселиться в стране, они привозили с собой жен], обращаясь каждая к своему мужу: «Откуда ты приходишь? Ты бежишь от печи? Я знаю, рождённый дьяволом, никто из вас не сможет взять верх и восторжествовать. Не тебе ли я ныне давала дары Цереры и Вакха, и мясо кабана? И поэтому ты спешишь вернуться под кров после того, как был распростёрт на земле? Стало быть, ты хочешь, чтобы тебе снова подали то же? Обжора, вернутся ли так другие? Они заслуживали бы такой же чести».
Так в этих варварских устах всё еще низкая башня получила достойное презрения имя печи с изогнутым сводом. Однако они горели желанием разбить её основание. И вот разверзлась огромная брешь, такая большая, что не выразить словами. Из глубины её появились предводители, чьи имена я уже назвал; все в шлемах, они видят врагов и враги их видят. Замечают каждого из них, но не решаются подступиться. Ведь ужас воспретил им то, что и дерзость не позволила. Потом большое колесо было сброшено сверху башни на датчан. Оно отбросило шестерых и направило их души в преисподнюю; оттащенные за ноги, они прибавились к числу мёртвых.
Тогда они поднесли к дверям огонь – находящийся под попечением Вулкана – в надежде таким способом покарать мужей и захватить башню. Устроили ужасный костёр, страшный дым которого скрывал облака от воинов и почти на час крепость исчезла под смоляными тенями. Но наш сострадательный Господь не пожелал, чтобы мы долго переносили это испытание, и приказал тёмной туче повернуться против народа, который её породил. Марс, охваченный неистовством, старался царить всё сильнее. Вот два знаменосца устремляются сообща к благословенному городу. Оба держат по копью и взбираются на башню; их окрашенные шафраном знамёна с огромными вырезами придают датчанам устрашающий вид. Сотню из них, из чьих тел сотня проворных стрел изгнала с кровью жизнь, утащили за волосы, возвратив к их логовищам и лодкам. Пролившаяся влага смочила опустошенное пожаром.
Поражённый в бою жестокой стрелой, выпущенной пагубным племенем, там же испустил дух счастливый воин Роберт [без понятия, кто это, но речь не о брате Эда], тогда как из простого народа, с божьей помощью, немногие погибли. Но всё же, покрасневшие от стыда, подобные дерзкому волку, который, не сумев схватить никакой добычи, возвращается в глубину чащ, враги потом обратились в тайное бегство, оплакивая триста своих, полученных Хароном, бездыханных собратьев. Наступившая ночь прошла в усердном излечении ран башни. Эти две битвы произошли за три дня до того, как морозный ноябрь, дойдя до предела своего бега, уступает последний период года декабрю [следовательно, первый штурм состоялся 26 ноября, второй – 27-го].
В то время как солнце изливало свои красно-желтые лучи на небо, датчане обходят по берегам Сены область преподобного Дени и трудятся недалеко от круглой церкви святого Германа над обустройством лагеря из округлых валов, в которых были перемешаны сваи, кучи камней и земля [строительство этого лагеря отмечает начало осады как таковой]. Затем эти кровожадные, кто конный, кто пеший [изначально викинги сражались пешими, но к 850 году они начали охотно пользоваться лошадями], прочесывают холмы и поля, леса и открытые равнины с деревнями.
Они предают смерти младенцев, детей, молодёжь и убелённых стариков, равно как и отцов, и детей, и их родительниц. Мужа режут перед глазами его супруги, и жену умерщвляют на глазах у мужа, дети гибнут в присутствии своих отцов и матерей. Раб получает свободу, свободный попадает в рабство; слуга становится хозяином, хозяин, напротив, становится слугой. Виноградарь с земледельцами, как и все виноградники с землёй, испытали бич жестокой смерти. Отныне Франция в горе, поскольку хозяева и слуги её покинули. Нет больше радовавших её героев, и слёзы её орошают. Нет больше дома, твёрдо управляемого живым хозяином. Разграбляются богатые сокровища этой обильной земли.
Кровавые раны, грабежи, в ходе которых срывается всё, чёрные убийства, пожирающий пламень, повсюду одинаковое неистовство. Валят, раздевают, отнимают, жгут, опустошают. Они могут без промедления делать всё, что хотят, потому что им предшествует их кровавый образ. Вооружённые все разом бегут в рощи в благоразумном стремлении спастись. Никто не остается на открытом месте, все бегут. Увы! – Никто не сопротивляется. Так они захватывают столько, сколько могут, убранство прекрасного королевства, так уносят на корабли имущество обильного региона. Однако, посреди ужасных сражений, неустрашимый Париж стоял и держался, смеясь над метательными снарядами, падающими вокруг него.
Как только древний сияющий Феб восходит проворно в благой квадриге и, изгоняя мрачную ночь, поднимается и опускает свои глаза на город, это сатанинское отродье тотчас же устремляется бешено из своего лагеря. Ужасный враг вооружил три строя, из которых наибольший бросил против цитадели, и еще два на раскрашенном плоту против моста, предполагая, что достаточно возобладать здесь, чтобы суметь одержать верх вообще. Она выдерживает штурм, но он выносит много больший тоже.
Она стонала, окрашенная красным из разнообразных ран, он оплакивает кончину мужей, чья сила утекла. Нет дороги, которая входила бы в город нетронутой кровью мужей. Наблюдающий с башни ничего под собой не видит, кроме раскрашенных щитов; покрытая ими земля скрывается из виду. На дальнее расстояние вверху можно различить только жестокие камни и как пролетают, подобно густому пчелиному рою, зловещие дротики. Между небом и башней не было другой жатвы. Сильнейшие крики, величайший страх, и грохот поднимается ввысь. Эти воюют, те сражаются, гремит оружие. Подобные давильне норманны проявляют крайнюю жестокость. Никогда в жизни никому рождённому землёй не было дано наблюдать столько носящих мечи пехотинцев зараз и подивиться такой большой разукрашенной «черепахе».
Охраняя свою жизнь, они изготовили себе собственный небесный свод; никто из них не желал высовывать свою голову наверх, но внизу они взяли с собой многочисленное оружие для отвратительного убийства. Тысяча сражалась, равным образом проявляя стойкость в бою; в то же время тысяча других, кто не смог добраться сразу до башни, стремились включиться в битву отдельными отрядами. Наблюдающие из цитадели за вражеским народом, с разверстыми ртами и голыми клешнями удваивающим усилия в битве, прямые тисовые луки превращают в изогнутые.
И вот метательное копье вонзается в открытый рот одного из штурмующих. Он умирает и тотчас же другой, который пытался прикрыть его круглым щитом, вкушает пищу, которую первый вытащил изо рта. Чтобы завершить благодатное число [а Бог любит Троицу], подходит третий и напрягается, чтобы тайком унести обоих, и сам, пронзённый стрелой, тоже просит пощады у башни. Другие, прикрывающиеся круглыми щитами, их утаскивают, и от этого переполненные еще большей яростью, возобновляют битву.
Сами щиты сотрясаются и горестно гудят, ударяемые камнями. Шлемы, вздымающиеся в эфире, извергают кровожадные голоса. Панцири продырявливаются жестокими остриями. Заботясь о своих творениях, которые он утвердил как свою плоть, Всемогущий, видя, что датчане начинают до некоторой степени брать верх, поддержал сильные души наших мужей, а тех наделил чувством трепета. Тогда погибают низкие, и вооруженные сотоварищи высоко поднимают и несут многих с терзаемыми душами к лёгким судам. Уже Титан озаботился послать заранее быстрых гонцов к Океану, чтобы подготовили ему ложе, где он мог бы скрыть свой отдых. Свирепый плебс взял башню, оплакивающую палатки, которые я уже воспел, сотканные из лесов и забитых бычков.
И той миновавшей ночью, в которую кто-то сражался, а кто-то спал, в ней по кругу пробили ходы, чтобы этой же ночью пускать напоённые желчью оперенные стрелы в дозорных солдат беспримерной цитадели.
Утром при огнях оружие этих свирепых возобновило бой, земля была ими полна, сплотившимися в круг «черепахой». Многие сражались, другие усердно трудились над рвами, окружавшими крепость, и засыпали канавы. Сюда они приносили глыбы земли из пещер и лесную листву, и также лишённые зёрен колосья, и в то же время луговую траву, также хворост, и виноградные лозы без почек, и тут же старых волов, прекрасных быков и тёлок, и наконец, умерщвляли выдернутых из толпы, – увы! – пленников, которых они удерживали, и всё это вместе сваливали во рвы и ямы. Вот что они делали весь день, стоя на поле битвы.
Видя это, благочестивый Гозлин ясным голосом воззвал к родительнице Господа и Спасителя: «Благодетельная родительница искупителя и спасителя мира, звезда моря, сияющая ярче всех светил, соблаговоли выслушать милосердно глашатая и просящего. Если тебе угодно, чтобы я отслужил когда-либо обедню, нечестивых и диких, свирепых, жестоких и ужасных, убийц пленников, улови и опутай сетью смерти!» Внезапно прилетевший из цитадели метательный снаряд отплачивает одному из тех, о ком первосвященник Гозлин слёзно молил, и кто, побеждённый узами смерти, выпускает бич. И вот несчастный протягивает к сообщникам свой круглый щит и ногу. Рот открывается, сила иссякает, он вытягивается на земле, выдыхает рождённую для зла душу, и затем наполняет собой ров, возле лежащих многих жертв его меча.
Феб уходит и ночь возвращается, тёмная и безоблачная. Негодные обильной стражей окружают башню. Пока Аврора вращает небеса, обходят и они вокруг цитадели, потрясая смертоносными метательными снарядами. Готовят «баранов» [тараны], один помещают с рассвета от башни, с высот семизвездия виден другой у ворот, третий занимает закатную сторону.
Наши воины готовят брусья великого веса, из оконечности которых выходит железный зуб, чтобы они могли быстрее пробивать машины датчан. Из соединённых попарно брёвен равной длины изготавливают то, что по собственной прихоти простонародья называют манганами, которые метают огромные камни, и, ударяя ими жалкие галереи грубого племени, часто выбивают мозги из черепов этих несчастных, – ах! – множество измолачивают датчан и еще больше их щитов. Ни один пораженный щит не мог избежать разбития, и кого такой удар настигал, этот ничтожный не мог избежать смерти.
Они же силились разрушить башню «баранами». Но, так как они не сумели подвести их по ровному полю, то в ярости захватили три довольно высоких судна, горящие желанием отяготить их настоящим лесом из покрытых листьями ветвей и, в конце концов, принесли их в жертву огненному Вулкану. Извергая пламя, они постепенно спускаются с востока к западу. Под прикованными к ним взглядами, их тащат канатами вдоль самого берега, чтобы сжечь мост или башню. Лес извергает пламя, волны и потоки иссыхают, земля стонет, зеленая трава умирает в огне. Чернота пронзает небесное царство и распространяется по облакам. От этого земля и поле, воды и воздух сжигаются.
Город скорбит, стражи на башнях устрашаются и на стенах плачут. Увы, какие великие реки слез текут из глаз праведных. Прекрасные юноши, но и убелённые старики, все издают стоны, и матери с высохшими глазами треплют свои гривы по спинам и рвут волосы, катаясь по полю. И вот одни из них бьют кулаками в свои обнаженные груди, другие расцарапывают щёки, увлажнённые слезами.
Тотчас же народ Господа спускается к пожарищу, которое заливается водой, корабли захватываются победителем. И оттого счастливое Божье войско принимается радоваться тому, от чего прежде испускало стоны и очень печалилось. День, а с ним и битва, миновали. Солнце еще не взошло на свою светлую квадригу, как перед рассветом они отнесли украдкой плетёные щиты обратно в лагерь, бросив два «барана», которые страх помешал им унести и которые наши воины с радостью захватили и разорили.
Король их, Зигфрид, который из-за башни желал вырвать себе собственные глаза, отозвал назад всех датчан. И так, с Божьей помощью, жестокий Марс успокоился. Последний день января положил начало трёхдневным боям, которые постарался завершить следующий месяц. Третий день этой войны пришёлся тогда на святое Сретение прославленной родительницы Христа, что нашему народу даровала радоваться триумфу.
О горе! Молчаливой ночью мост обрушился в середине, поднятый гневом неистового наводнения. В самом деле, Сена повсюду разлила своё царство и своей добычей покрыла равнину. Он опирался на южную возвышенность так же, как и башня, основанная на земле блаженного святого. Оба прильнули справа к городу, как один, так и другой.
И вот поднявшиеся утром датчане все вместе идут решительно войной, вступают на плоты, обремененные доспехами и круглыми щитами, переплывают через Сену и вновь окружают несчастную башню. Большой они дали ей бой частыми метательными снарядами. Город трепещет, и сигнальные рога ревут, и слезами орошаются стены, и вся сельская местность стонет, и бурный поток отзывается шумом.
В воздухе повсюду вперемешку камни и стрелы. Кричат наши и вопят датчане; вместе с ними дрожит вся земля; наши скорбят, а те радуются. И хотя граждане хотели бы, но не могут подойти к башне и доставить помощь тяжко дышащим сражающимся мужам. Число этих крепких бойцов под дюжину, даже страшных мечей датчан они никогда не боятся.
Трудно выразить словами, как они бьются, но имена их следующие: Эрменфред, Эривей, Эриланд, Одаукр, Эрвик, Арнольд, Солий, Гозберт, Вуидон, Ардрад, и равным образом Эймард и Гозуэн. Они соединились, чтобы привести многих из врагов к смерти. Увы, беззащитные, они достались мечу дикого племени, и на небо отправились их души в мертвенно-бледном потоке; они примут пальмовую ветвь мучеников и дорого доставшийся венец.
Вскоре, оставшись один, Эривей предстал перед взором язычников. Его сочли королём из-за блистательной внешности и красивого лица, и потому разбойники сберегли его в надежде на дары от него. Повсюду его взгляд различал распростёртых умерщвлённых любимых товарищей. Подобно льву при виде крови, он сам приходит в ярость, пытается ускользнуть от держащих его рук, с силой поворачивается во все стороны, словно опутанный, чтобы схватить оружие и отомстить за раны собственных друзей. Будучи не в состоянии справиться, он остается до того не побеждённым безумцами, что восклицает громовым голосом: «Рубите мне протянутую шею, никаких денег ни за что не вытащите за мою жизнь! Зачем позволять себе жить? Пусть обманется ваша алчность!» Его дыхание угасло не на этот день, но на следующий.
Какие речи, какой язык, какие уста могут объявить о столь многих битвах, устроенных этими храбрецами на лугу высокочтимого? А сколько они умертвили норманнов? А сколько привели с собой живыми в город? Отныне никто из этих врагов не осмеливался больше подниматься с кораблей на широкие поля святого. Такой ужас вызвали у них мужи, о боях которых я рассказываю. Жестокие отдали Сене безжизненные тела тех, похвала славному имени, беспримерной смерти, равно как битвам которых не перестанет летать на устах мужей, покуда солнце приучено украшать лучами потёмки ночи, а луна и звезды подобным образом подготовлять день.
И после этого они валят южную башню, удручённую смертью стражей. Падает замертво поражённый метательным снарядом знаменосец датчан; его дыхание отправляется к Харону. Пусть никто не пытается оспаривать то, что я говорю об этой битве, поскольку никто не рассказал бы о ней правдивее, так как я собственными глазами вбирал её; более того, мой рассказ согласуется с теми, кто сам участвовал в этом деле и смог вплавь спастись от мечей дикарей.
Итак, часть викингов продолжила осаду. Многие отправились дальше — грабить Ле-Ман, Шартр, Эврё и Луару. Этим воспользовался граф Эд. Он вырвался из города и отправился в Италию, просить помощи у короля Карла III Толстого. Франкская армия, под предводительством маркиза Генриха, правителя Нейстрийской марки, двинулась на Париж. Моральный дух осаждающих падал. Зигфрид запросил 60 фунтов серебра дани и, в апреле, снял осаду.
Другая же часть викингов, под командованием Ролло, осталась. В мае в городе стала распространяться чума. Чуть ранее, 16 апреля, умер один из главных организаторов обороны города — епископ Гозлин.
Летом викинги предприняли последний штурм, но были отбиты. Императорская армия прибыла к городу в октябре 886 года. Карл окружил армию Ролло и разбил лагерь на Монмартре. Однако, король не собирался вступать в бой. Он позволил викингам плыть вверх по Сене и разорять Бургундию, не признававшую его власти.
Автор - Тимофей Крани