Я не хотела быть еврейкой, когда другие дети бросали в меня камни в парке в Будапеште, куда я ходила играть со своими сестрами, которые были старше и смелее меня и защищали меня. Тогда еврейство вызывало у меня такой же стыд и такую же ярость, как и позже, когда я стал парализованным, калекой, хромым, а не инвалидом или инвалидом, как говорят эти имцилы, как будто изменение слова сотрет оскорбление, вернет мне возможность пользоваться ногами. Когда мне было девять или десять лет, в Будапеште, я хотел не того, чтобы мы, евреи, были спасены от нацистов. Я говорю ему и мне стыдно: то, чего я хотел, - это не быть евреем.
Через открытое окно небольшого офиса г-на Саламы проникает теплый воздух, как майским вечером, хотя в тот визит был декабрь, и отчетливо доносится пение муэдзина, усиленное одним из тех рудиментарных громкоговорителей, которые шатко свисают с некоторых минаретов, и густой гул сирены корабля, входящего в порт или покидающего его.