Смерть выводит на прогулку своих подопечных, в авангарде процессии важные г-н и г-жа Торшеры, они следующие, но собираются жить вечно, ведь это люди будущего, бессмертные трансформеры: пропуск в вечность — влияние, капитал и дорогое полезное питание. Торшеры ухмыляются, заметив писателя, у них «свои требования, свои представления о писателях». Похоже, Торшеры здесь навсегда; хотя кто знает, какие субстанции останутся, когда планету окончательно переработают крепкие желудки.
Был красивый зимний день, лед и снег блестели на солнце. После четырех часов борьбы с собой я выбился из сил неимоверно и вышел посидеть на веранде, потому что больше не было толку — я больше не мог ни лежать, ни слушать песнопения Аэлиты, голоса и вздохи других, кто участвовал в церемонии, меня сильно беспокоили, они эхом откликались в моей голове, повторяясь и повторяясь, до дурноты. Я завидовал тем, кто провалился в паутину видений и бредил, завидовал тем, кто смог окунуться, добросовестно отключиться и выйти из трипа, — они озирались, потные и усталые, как после родов, для них все разрешилось, и они испытывали облегчение. А у меня ничего не вышло, и я был зол на себя, раздражен. У меня сорвалась четвертая церемония, я знаю, по каким причинам все срывается, я знаю, что меня не пускает: мои думы, моя голова, я не могу с ней совладать.
Завернувшись в одеяло, я вышел на веранду. Надо освежиться, сказал я себе, привести себя в порядок, пора трезветь, в таком состоянии нельзя долго находиться, это вредно для нервов, сказал я себе и сел в плетеное кресло, которое обычно занимает Аэлита. Я сидел, глядя на сосны, песчаные холмики, покрытые пучками осоки, снегом и льдом, кое-где торчали кусты шиповника — все поблескивало, на веточках кустов был иней, и меня совершенно не удивляло, что, сидя на веранде, в нескольких десятках метрах от куста, я мог рассмотреть каждую веточку, все его иголочки, все шипы и смерзшиеся листочки, я не удивлялся, что вижу сложные узоры кристаллов льда на замерзших, похожих на коконы, листьях; невзирая на мое слабое зрение, я видел открытую воду вдалеке, видел чаек, их маленькие, гладкие, словно обтянутые плавательными шапочками, головы, живые возмущенные взгляды и острые клювы; я видел отдельно плавающие куски льда, обломок какой-то доски, — и ничему не удивлялся, все эти подробности я воспринимал так же естественно, как если бы я считывал каждую букву в строке, как это бывает, когда изучаешь иностранный язык — долго привыкаешь к незнакомому алфавиту, шрифту, словам, а однажды в тебе вдруг что-то прорезается, и в сознании распахивается зонтик, как экран, на котором возникают не только слова с их значениями, но и картины, которые описывает автор, и даже что-то еще, ведь за словами, за их смыслом, даже за обычными картинами, которые описывает человек, всегда таится нечто большее, его собственная сложная внутренняя организация, поэты далеко не всегда сами понимают, ради чего они описывают гать или море, горы или старые заброшенные дома, они нам рассказывают не о мире вне себя, но о том мире, который внутри них, ибо все в конце концов находится в нас.
Трубка в моей руке погасла. Поскрипывали качели, раскачивая мое сердце. Я закрыл глаза. Детский смех, доносившийся из отдаления, превращался в мерцание музыки, воздух вокруг меня ожил, его взбивали крыльями маленькие прозрачные птички — и я ничему не удивлялся. Моя вытянутая левая нога сделалась бесконечным мостом над бурлящим горным потоком, который нес обломки льдин; льдины сталкивались, ломались, хрустели, скрипели, ревели — не то как скотина, не то как инструменты в оркестровой яме.
Я открываю глаза. Разноцветные узоры сияющей слюды плавают и искрятся, медленно тая. Стекла вновь становятся грязными, неровными, и они дребезжат, будто мимо едет товарный состав, и шум моря делается шумом поезда. Сборы, сборы, вот-вот мы все встанем и поедем, но так не хочется сниматься с теплого насиженного места. Я снова на станции, и голос диспетчера произносит… Что? Что она сказала? Какой поезд? Какая станция? Кривулино? Я не разобрал… и волнение, карканье, тени спешат, чемоданы гремят, озираешься, лица рядом стоящих смазаны, кто-то уходит, а кто-то ждет, глядя в застекленную машину расписаний, падают, переворачиваясь, страницы городов, смывая смысл с человеческих лиц… вот вращение прекращается, и пассажиры уходят… а я остаюсь — с запахом сырости, скисшей одеждой, старой обувью, с пустыми бутылками, пепельницей и дребезжащими окнами… Ну и станция! Куда меня занесло? В семидесятые… Ветер подхватывает засохшие листья и швыряет в стекла. Скребется змейка песка. Прижатые ветром, листья держатся, как летучие мыши, медленно сползают, скрипя острыми коготками. Ветер возвращается, зачерпывает эту пеструю компанию и вертит. Они кувыркаются, как лилипуты, танцующие в манеже, падают, с тихим покорным шелестом уползают на асфальтовую дорожку, по которой твердым шагом шествуют великаны: соседи. Я не сразу их узнаю. Это же Торшеры! Они только что сняли свои медицинские маски. Женщина помахивает своей игриво, но она раздражена, небрежно взмахивает, хочет поскорей ее выкинуть. Я различаю злость на лице, ее губы искажены. Но тут они проходят сквозь стеклянное искривление, и их лица преображаются — Торшерз улыбаются, они довольны… Добротная одежда, ореол важности. Тяжелые брезгливые лица, которые не потерпят шуток над собой. Они впечатывают свои хорошо обутые ноги, давят сухую листву, давят мои мысли. Их очки блестят. Глаза устремлены вперед. Хотя впереди почти ничего нет: улица кончается быстро. Таково и будущее этих людей: оно простирается не дальше взгляда, долетает до конца улицы и в тупичке сворачивается, там ждет обед, телевизор, разговор, торшер, книга, ужин. Жить скучно тоже нужно уметь. Это целая наука. А мы своим арлекиновым существованием подвергаем сомнению эту науку. Мы — ниспровергатели житейской мудрости. Мы — отщепенцы и извращенцы, основатели вредных привычек и распространители всякой заразы. Варители аяхуаски и курители всякой дряни, мы вредны для здоровья, мы опасны для ужина и торшера! Рядом с нами даже стоваттная лампочка светит слабей. Мы пришли заявить, что Земля сквозистая, человек может летать, проходить сквозь тончайшие щели, обращаться в мотылька и довольствоваться малым. Похороните силу гравитации на ваших клумбах, зашейте ваши чулки с банкнотами, а еще лучше — сожгите их на кострах в Иванову ночь! Забудьте имена ваших начальников! Вы свободны! Историю можно смять в комочек и спустить в унитаз. Цивилизация зашла в тупик. Засрано все, что можно было засрать. Ограбили и поработили всех, кого только могли. Продали все, что можно было украсть. Посмеялись над всем, над чем даже было грешно. Культура стала похожа на долговую тюрьму из книжки Диккенса: если ты зашел побеседовать с заключенным, не забудь вовремя вернуться — можешь в ней застрять навсегда! Почему бы не сжечь флаги? Зачем продолжать нести свои старые кости на жернова этой мельницы, если муки все равно не хватит на всех? Чем вы накормите ваших внуков, когда будете лежать в могилках? Они вас откопают и сожрут.
Они вздрогнули. По их лицам пробежала гримаса. Неужели почувствовали мою ярость? Нет, конечно. Это всего лишь небольшое искривление в стекле, которое осквернило их портрет. Но Торшеры что-то почуяли, они бросают взгляды на дом Кристофера, на веранду, на стекла. Наконец, она смотрит сквозь стекло, взгляд скользит по мне, не сразу узнавая. На этой плохо сколоченной и кое-как застекленной веранде я, наверное, похож на оракула в вендинговом автомате. Вот меня опознали. Расстройство: ну все, торшер сломается, весь вечер пойдет коту под хвост! Недовольная г-жа Торшер что-то сказала г-ну Торшеру. Наверное: вот он, этот «eesti kirjanik1»… Где? Г-н Торшер повернул голову и посмотрел, прищурившись, как учитель зоологии, взирающий на лягушку в банке. Мда, изрек г-н Торшер, только посмотрите на него, в каком он убогом обрамлении: мутное стекло, чье-то бельишко, веники сушеной травы, дурацкая искрящаяся надпись MERRY XMAS… Вот-вот, говорит г-жа Торшер, и он смеет себя звать европейским писателем, хо-хо-хо!..
Мы знаем, что про нас думают, пишут и говорят… К сожалению, когда много пишешь, становишься едва ли тяжелей сухой опавшей листвы — и швыряет и носит по всяким углам… Да, мы нелепо одеваемся, зимой носим смешной армянский кафтан… У четы Торшерз свои требования, свои представления о писателях; их писатель должен носить добротные костюмы, он может себе позволить не побриться, но у него должны быть запонки, дорогое перо, хорошие ботинки, он не может быть безработным, — эти люди не будут читать бездомного автора, проходимца и пьяницу! Их автор должен сидеть в кабинете какого-нибудь университета, в крайнем случае, он должен вести свою мастерскую или какие-нибудь курсы Creative Writings (самое бессмысленное подлое дерьмо, которое только можно придумать!). По его книжкам должны снимать фильмы и сериалы, он должен мелькать на экране, светиться от счастья позитивным образом мысли — вот такой автор нужен классу людей вроде Торшерз. Торшеры не станут читать книги какого-то русского, чей доход составляет чуть более пятисот евро в месяц — и как он умудряется выживать? и что такой бедняк им может рассказать? г-н Торшер не станет тратить свое драгоценное время на чтение его рассказов о бродягах и беженцах, такие персонажи ему не интересны, такие люди для него не существуют. Он спрашивает г-жу Торшер: откуда этот дурак их выуживает? Г-жа Торшер уверена, что дурак их выдумывает, таких людей не бывает в природе, хотя бы потому что Торшерз их никогда не видели… они проходили мимо них неоднократно, но не замечали…
Основательные соседи идут в свой основательно построенный и хорошо декорированный дом. Их ждет хорошо отшлифованный вечер.
Трудно поверить, что эти люди вышли из того же советского календаря, но теперь нас как будто подхватили разные реки, и меня уносит в иное море. Они старше меня лет на пять, не больше, но я рядом с ними чувствую себя ребенком. Заглядывая в их глаза, я вижу другой мир, абсолютно мне чуждый. По ним и не скажешь, что мы живем в одной стране! Они шагают тяжело, как две статуи; зеленоватое фосфорное сияние над их головами. Еще один взгляд на вывеску: Books&Coffee. Еще усмешки…
«Во что они превратили дом», — наверное говорит г-н Торшер.
«Не говори», — вторит она, наверное.
Вдоль трассы, по которой Торшеры ездят каждый день на работу, расставлены огромные рекламные щиты, на них улыбаются гигантские лица глянцевых политиков, блестящие физиономии — из пикселей высшего качества, наши современные политики похожи на звезд Голливуда. «Мы можем жить лучше! — убеждает команда офисных трансформеров. — Давайте жить лучше вместе!» Еще немного и они взвизгнут хором: let’s make Estonia great again!!! Торшеры мечтают оказаться на плакате. Однажды оказавшись на таком плакате, ты уже никогда не станешь собой, ты превратишься в трансформера, в человека будущего.
Они идут мимо нас и не знают, что за их спинами, образуя нестройные ряды, плетутся скелеты в ободранных платьях. Мертвецы переговариваются, толкаются, кривляются, ковыляют как пьяные. Одежда покойников, как и дорогой костюм г-на Торшера и платье г-жи Торшер, тоже когда-то были хорошо сшитыми из добротного материала, но теперь она похожа на жалкие лоскуты, тряпочки, которые свисают с обглоданной червем и мышью кости. Как и Торшеры, трухлявые мертвецы когда-то важно вышагивали по этой дорожке. Посмотрите, что осталось от них! Практически ничего. Даже если бы г-н Торшер оглянулся и на мгновение прозрел, он почти ничего не разглядел бы, в лучшем случае ему показалось бы, будто у него перед носом пляшет какая-то паутинка, он поморщился бы и пошел дальше. А ведь каких-нибудь тридцать лет, и Торшеры присоединятся к покойникам, каких-нибудь тридцать лет — и все, хорошо, если тридцать, может, и меньше… каких-нибудь пятнадцать… и что это будут за пятнадцать лет, господин Торшер? Вы можете мне сказать, чем вы будете заниматься? Мечтать о своей призрачной жизни на постере, о своем капитале, о своем влиянии, вы будете пожирать устриц на банкетах, жрать фаршированные яйца, корзинки канапе, мясной сексер, рулеты, сыры… смотреть популярные фильмы, ходить в театр и оперу, пить красное вино за счет своей компании и повторять за кем-нибудь анекдот… Будет ли что-нибудь достойное в вашей жизни в предстоящие пятнадцать лет? Есть ли место для подвига в вашей жизни, г-н Торшер?! Подвиг, хотя бы один… хотя бы раз пройти мимо виллы без этой ухмылки на лице, неужели о многом прошу? Я не прошу вас стать на путь Дон Кихота, не прошу проникнуться сознанием ничтожности всего тварного… Я прошу всего лишь не ухмыляться, глядя на виллу Кристофера, потому что ваша ухмылка, г-н Торшер, хуже брошенного в стекло камня!
Торшеры прошли мимо, ломая с хрустом лед, давя сухие листья, наступая на перья, упавшие со шляпы покойницы; все превращается в прах под их ногами: мои мысли, стихи Фелиции, музыка Кристофера, стекляшки Сэмми, который, слава богу, не видит Торшеров, не видел и никогда не замечал, у него совсем другая жизнь, он живет в другом мире… en andre hemmelig verden2, из которого Сэмми приносил крашеных жучков, рваные бумажки, он подвешивал их на проволочки и заставлял вертеться, ловя солнечный луч.
Сэмми уехал в свою Исландию и наверняка забыл о нас, об этой вилле у моря, где я сижу на веранде, глядя на следы его красок. Застывшие разноцветные капли растеклись и засохли на дереве. Вот стоят старые деревянные боты, в которых он, подобно танцору буто, шагал по нашей читальне, не совсем понимая, что мы в ней делаем, и почему нельзя обращаться к посетителям на исландском наречии, почему нельзя рисовать на одежде незнакомых людей, они для него были не более чем манекены. Сэмми в Исландии, а я здесь, на сквозистой веранде, в сумеречном остекленении, замерзаю, завернувшись в плед, но не ухожу, я наслаждаюсь зрелищем: рассматриваю шляпы на черепах призраков, от них поднимается пыль, летят перья, паутинки, шляпы дымятся сморчками, по которым щелкнули пальцем; на спинах покойников идиомы птичьего помета; их ботинки и сапоги стоптаны до невозможности: неужто покойников хоронят не в новенькой обуви? Да, говорит мне Смерть, но я частенько выгоняю их на прогулки, у меня не залежишься! В моих ушах кислый скрип старых сапог и звон костяного хохота. А вон тот занимательный старикан, в штопанных мышами штанах, у него из карманов тянутся телеграфные ленты, выпадают марки, открытки и телеграммы… У других несчастных из рукавов лезут бинты и полосы нарезанных старых газет, из подолов вываливаются письма тайной переписки. Если б основательные Торшеры знали, в авангарде какой армии шагают они! Как марионетки, танцуют мертвецы; их челюсти щелкают, когда они пересказывают новости, такие же ржавые, как те пули и монетки, что я выковыривал из газонов на улице моего детства.
1 эстонский писатель (эст.)
2 другой таинственный мир (дат.).