Евгенька родила девочку.
— Наша, наша, — смотря на неё, говорила мать следователя. — Глазки-то как у Андрюшки.
Следователь на девочку даже не смотрел.
— Убери её, тошно мне, — говорил он матери.
После родов Евгеньки Андрей уехал в город. Его повысили. А потом вернулся ненадолго из города и велел матери пустить слух, что Евгенька ему не жена вовсе, а сестра троюродная.
— О бумагах я позабочусь, главное, языками тут не трещите.
— И на кой мне сестра твоя сдалась без тебя? — бормотала мать. — Ты меня одну оставляешь на старости лет?
— Одну, не одну. Надобно мне уехать. Пока дают возможность, я за неё хватаюсь. Сказано, что сестра, значит сестра. Кто тут знает, что племянница твоя на том свете давно. Никто! С Женькой меня рядом никто не видел. Только с тобой, вот и договоритесь между собой. Зря я затеял всё это. Степанида мужа своего любит, а я ей не нужен.
— Ну уж нет, — мать следователя разволновалась. — Чем тебе тут плохо. Мать рядом, баба под боком, дитё народилось. Живи! К чертям твоё повышение!
Андрей махнул рукой и уехал. Через два дня мать следователя умерла. Ему сообщили. Он обещал приехать на днях. Ждали сына и похоронили без него.
Евгенька осталась в доме одна. Андрей так и не приехал.
Жить без «свекрови» было сложно. Та всё делала по дому, несмотря на то, что и в артели трудилась лучше всех и была передовичкой.
Она как будто и не уставала вовсе. Успевала и за ребёнком посмотреть, пока Евгенька после бессонной ночи отсыпалась.
Раньше дочь Полянского могла не спать по несколько дней и при этом чувствовала себя неплохо. А теперь способность эта утратилась, и она ходила сонная. Голова кружилась, темнело перед глазами.
Когда девочке исполнился месяц, и она стала спокойнее, Евгенька вернулась в артель.
В купеческую колыбель укладывала свою Еленку и пряла, и вязала.
Ночью, услышав громкий лай собак, чьи-то страшные крики, испугалась.
Взяла дочь на руки, вышла на улицу. Думала, что страшное происходит и бежать надобно.
Заметила толпу рядом с домом купца, поспешила туда.
Люди стояли с лампами и факелами.
— Воры, воры, — гудела толпа.
— Сюда их, сюда! Чтобы все видели! Сюда!
Поняв, что поймали воров, Евгенька повернула обратно.
Но услышав: «Расступись», оглянулась.
Толпа расступилась.
По образованному коридору в наручниках вели мужчину. Его лицо было до боли знакомым.
— Подельник, сторож подельник! Всех в тюрьму, — кричала толпа.
Следом за сторожем вели подростков. Их руки были обмотаны тряпками, оба были в полуобморочном состоянии. Процессию замыкал усатый директор артели.
Женька пробежала чуть вперёд.
— Ваня, — прошептала она.
Он вдруг завертел головой.
— Ваня, — повторила Евгенька.
— Женька… — прошептал Иван, продолжая вертеть головой. Он услышал знакомый голос, но не видел её.
— Ваааааня, — дочь Полянского кричала во всё горло.
Толпа её не замечала.
— В тюрьму! На расстрел! Воры!
Ивана затолкали в машину. Одного из подростков уже несли на руках, потерял сознание.
Когда машина уехала, люди стали расходиться.
Осталась рядом с купеческим домом только Евгенька с дочкой на руках. Стояла до рассвета. Еленка посапывала, иногда всхлипывала.
Сердце Евгеньки бешено стучало.
— Ваня, — шептала она. — Как же так, Ваня?
Утром работу артели приостановили из-за проведения следственных экспериментов. Евгения просидела дома весь день.
На следующее утро поспешила на работу.
Она обычно сидела молча, мало с кем общалась. После смерти «свекрови» заняла её место. Работала быстро, получала премии, на неё равнялись другие. Но Женьку не любили из-за молчаливости и диковатости.
Единственное, что Евгенька делала вместе с женщинами из артели — пела.
Голоса сливались, и одну и ту же песню повторяли, бывало, до вечера.
Льётся песня по селу —
Не наслушаться!
Голос мой рассеет мглу
Птицы кружатся!
Я тобой одним живу,
Надышаться бы!
Ты как будто наяву.
Только ястребы
Метят прямо в грудь твою,
Я несчастная!
За околицей стою,
Сокол ясный мой!
Эта песня пролетит
Пусть над стрелами,
И тебя пусть возродит,
Парня смелого!
Я молитву прошепчу,
Грудь затянется!
И нам встретиться с тобой
Лишь останется.
Сегодня песню прервал усатый.
— Завыли, — пробурчал он. — Не надоело по кругу слёзы лить! Вот ты, Марфа, за могилой ухаживаешь, чего голос рвёшь? Затянется, не затянется… Что попусту выть? Не волчица же.
Марфа, немолодая женщина, опустила голову.
Её мужа в самом начале Первой мировой не стало.
— А ты, Серафима! Беду накликать хочешь? Твой жив, здоров. Чего ты воешь со всеми?
— А ты, Василий Игнатьевич, работать не мешай. Планы не выполним — ты под суд пойдёшь.
— Ой, бабоньки, — пискляво произнёс усатый. — Я под суд из-за воров чуть не пошёл. Нанял вот сторожа. А он блаженный. Ну и хорошо, что он вот так уснул. А ребятки-то не промах.
Евгенька сидела подальше от остальных. Услышав, что говорят о ночном происшествии, оставила работу. Поднялась, подошла ближе.
— Блаженный он, — понимаете, — с виду вроде силён, ручища огромные. И молчит. Немой. Я ему говорил: «В набат бей!», а он с места не сдвинулся.
И что с него взять теперь? Он головой вертит, бормочет под нос что-то. Разобрать никто не может. Объяснительную написал, что не виноват. Прощения просит.
Пацаны вину признали. Они теперь на всю жизнь наказаны. Награбленное продать не успели. Место, где прятали носочки ваши, показали. Только вот, беда! Носочки погрызли мыши. Списать я не могу их. Распускайте, что осталось, и вяжите заново.
— А где же сторожа этого вы нашли, — спросила вдруг Евгенька.
Все оглянулись, уставились на неё.
— Да сам пришёл, работу искал. Писал, что кузнец.
У Евгеньки вдруг потемнело перед глазами.
Серафима успела её подхватить, усадила на стул.
— Бедная, — прошептала она, — работаешь на износ и помощи никакой.
Усатый на Евгеньку не обращал внимания, продолжал:
— Я вернуть этого блаженного думаю. Ну не сторожем, а хоть кем-то пристрою. Жалко его стало.
Продолжение тут
