Призванный хранить порядок, усердствуя с этим ревностно, страж покоя мог заглянуть в каждую тарелку в часы обеда. Балты хуже немцев порой, пусть любезнейший Пётр Великий, ввиду оставленного на настоящее время наследства поспорил с этим и дичайше не согласился.
— Вы не знаете, где доселе находится Александр Павлович? — Беркутов язык прикусил от неожиданности. Он только что был в противоположном конце коридора и он мог в этом поклясться, а сейчас стоял пред ним, который так старательно пытался избежать с ним встречи. — вы же у нас все знаете, Никита Павлович…
— Знаю, Александр Христофорович, правы, но льстите. Вам не доложили или ещё не выяснили? Буду рад вам удружить в любом из случаем, хоть это и… Что-то воистину странное… Уехал в Гатчину, изволил не беспокоить. Никому, — улыбнулся натянуто и заискивающе Беркутов, поводя плечами.
— Вот и не беспокойте, раз велел, — а в словах с нажимом читалось, что его это не касается. Особое положение, вид исключения. Никита Павлович сморщился. От мужчины пахло краской, как если бы офицер только пришёл с печатного двора.
«Приставлен за Пушкиным смотреть, за ним бы и смотрел, кончились времена монбельярного товарищества отца, вымостившего ему дорогу, и заслуг былых павловского адъютанта. А его время нет. Хотя, если бы смотрел за Пушкиным давно бы в столице не осталось приличных аглицких клубов» подумал с раздражением Беркутов.
Александр Христофорович сухо кивнул. Завтракал Бенкендорф часто вне дворца и по-военному просто, без изысков, оттого взял себе хлоповую лепёшку на рынке, выехав из дворца, не задерживаясь более ни на минуту. Доносы Пирха — баловство, а у него дела.
Отточенным шагом Бенкендорф проскользнул между дверей, задержавшись у аванзала. На секунду задумался. Александр, наверняка, сейчас может быть лишь в двух темных углах этого склепа. Белый зал или на оконечности острова белого моря, в павильоне Венеры. Маловероятно император присутствует во втором. Последнее время он туда ни ногой, как до Приоратского дворца на Черном озере, стал совсем смотреть по-иному на екатеринский подарок нелюбимому сыну. Такое — хуже каторги, пусть и шантийская мечта. Одно время была в его голове даже мысль сбыть это братьям Орловым обратно, по первой… Пусть дареное и не дарят. А после, проходя меж античных итальянских дев, ни за что бы планы в жизнь свои не воплотил. Несколько недель жил в помещениях антресольного этажа Арсенального каре.
Бенкендорф шёл по бывшему плацу, который так и не зарос травой, будто по нему продолжал проходить фантомный полк, вбивая траву сапогами в землю. Он уже издали видел нужную ему фигуру, обедавшую в парке.
Александр сидел на ротонде Белого озера. Над поверхностью воды стелился мягкой молочной дымкой туман. Император пил зеленый чай с густыми сливками, потому что с мёдом он пил по вечерам. Рядом лежали блюда с поджаренными гренками из белого хлеба и ягодами. Знающие люди знали, что более остальных он любит землянику.
Александр Павлович последние ночи спал куда лучше, чем во время пребывания во дворце, когда плохо, некрепко, вязко. Бессонница стала его спутницей на долгие вечера. Создавалось ощущение, что он погрязает в болоте, мутная вода заполняет легкие, и дернуться наверх нет сил, а он только цепляется из последних за какие-то перегнившие растения с корнями податливыми и опоры нет.
Только провалившись, вновь глаза открывал и его, точно подрывало, чувство паники. И неплодотворны они были на размышления, ночи эти. До утра неприкаянным маяться, бумагу марать. Проблема есть, а решения нет.
Александр прекрасно понимал, что не станет препятствовать тому, о чем ходит слух уже очень давно, понимал сам, но нет ничего поганее, чем ждать и догонять. Плохой из него дедушка, Пётр третий, выходит… И он знает к чему это привело его. Отца. Его приведёт. Ему это снилось часто.
Здесь же, в дворцовом парке, дворце последние два дня только поля лаванды, залитые закатным солнцем родом из далёкого детства, Таврический сад, камень Ораниенбаума… Открывает глаза — Гатчина. Некогда нелюбимый город стал склепом и апофеозом его мыслей.
Александр подолгу сидел на знойном вечернем воздухе, от которого внутри холодило, несмотря на несвойственное августу марево, и пил чай с травами по рекомендации врача, какие-то капли от мигрени, читал свои старые письма. Не давал себе думать.
Достаточно непозволительная роскошь в данный момент, потому что одновременно с тем, не мог позволить себе паниковать, на поле боя не позволял, не говоря о мыслях, и действовать необдуманно. Это было ещё само по себе достаточно азартно, с революционерами в игры играть… Давно перестали быть таковыми. Но пока он предупреждён, а значит вооружён.
Последний раз такое он испытывал с тысяча восемьсот первом, знание это ему счастья не прибавило нисколько, даже, если не навредило. Елизавета Алексеевна пыталась как-то помочь или что-нибудь сделать, дабы император не слишком тяготил себя думами, сгрызая изнутри, хотя она считала это не более обычной беспочвенной грусти, ибо в его черте характера это было изначально, ведь дела государственные он предпочитал лишь контролировать. После реформ исполнять не поднимался не руки, не глаза. А большего от него и не требовалось.
Последние мысли его часто посещали в контексте его ненужности.
Он был препятствием, тормозившим страну, пожалуй, он не давал хода тому, чего от него ждали. Да только в связи с последними событиями непонятно, а ждут ли, или же готовы вершить сами… Самосуд? Возможно. Мысль о табакерке серебряной Зубова всплыла в памяти. Но жене мог лишь улыбаться тепло, да обнимать также, как и пять лет назад, согревающе, ограждая от проблем, в ответ на заботу, кивая головой, что все хорошо, просто задумался, да ни о чем.
Он предпочитал сходить с ума в одиночестве.
Но это было вечерами. А днём и утром обычно он был весьма весел, одухотворён, энергичен и деятелен.
Он не сразу поднял на пришедшего взгляд, словно не в силах был оторваться от своего занятия. По-турецки сидя, заинтересованно водил глазами по какой-то книжке о флотоводстве. Корешка у неё отчего-то не было, это ещё из отцовской библиотеки, но нашел ее занимательной. Как с собой взял — не помнил.
Бенкендорфу не нужно было кресло, оттого он стоял, терпеливо дождавшись внимания.
— Александр Христофорович, — поднялся голову и тотчас сам поднялся Романов. — очень раз вас видеть, сейчас кресло принесут, распоряжусь! Вы ведь не против задержаться ненадолго?
— Почту за честь, Ваше Величество, — ответил Александр Христофорович, попытавшись выдавить что-то наподобие улыбки. В кресло уселся так же ровно, словно военный смотр принимает, а не солнцем любуется. — позволите вопрос?
— Позволю.
— Вы планируете здесь задержаться на несколько дней в уединении? Жена волнуется, дворцовые на ушах, кто не слишком осведомлён… — голос у Александра Христофоровича был вкрадчив и отрывист.
— Может, дней, может, недель. Знаете, тут спокойно. Гораздо спокойнее, чем там. Не знают, им же лучше. Хотя охотливые…
— Охотливые всегда знают чуть больше других.
— Как Николай? — спросил с интересом, но осторожно Александр. Не хотел, чтобы это выглядело болезненной заботой о брате.
— С утра на охоте с князем Беркутовым и Петром Яковлевичем Невским.
— Потом?
— В салон Элеоноры Карловны, но его настроение предутреннее заставляет усомниться в возможности этого. Николай в обещаниях и словах крепок, но тут ничего и никому, — Александр согласно кивнул. Николай сейчас находился в окружении человека, которому Романов доверял, на которого мог положиться, как бы ему не был неприятен Никита Павлович, он прекрасно знал о том, что он держит лицо, являясь воплощением глубокой не прельщающей глаз разнузданности, но за Николая не только словом постоит, но и делом.
Невский же его крайне настораживал, несмотря на то, что он давным друг Николая, которому он тоже мог довериться, как в бывшем себе. Вернулся не уходя и так яро. И себе он бы не доверял. Но его связи с неприятными обществу высшему людьми, путанные истории и случаи нахождения и слуха того, что ему не предназначалось, заставляли задуматься.
— Мое к вам дело… — начал Бенкендорф. — Дело старое, но вскрываются новые обстоятельства, всё приходит в движение, а мы в стороне… Вы понимаете о чем я пришёл вести с вами диалог?
— Предельно, — с неохотой явной отозвался Романов, пряча лицо в ладони, будто разгоняя мигрень. Он был проницателен и знал, какие люди просто так к нему не жалуют, оттого скрестил руки на груди.
— Не угодно ли вам пресечь заговор на корню, пока он не пустил корни и не дал сперва почки, потом цветы и плоды? — он методично ходил вокруг одного и того же, понимал, что так и самому Александру должно быть спокойнее. — Вам стоит только отдать приказ, Ваше Величество.
Бенкендорф изрек это с нажимом. Он был верным псов. За спиной не лаял, команды выполнял умело и беспрекословно.
Однако, пока он прибыл в Гатчину его мысли свивались терном в прозябшие неприятные мысли о о том, что, если Александр Павлович не изменит решения относительно заговорщиков, он вынужден будет обратиться к Николаю. Потому ждать поддержки от начальника Главного штаба, — Дибича, или храни святую Екатерину, Орлова, позорно подумать, ждать не приходилось. Вряд ли что-то изменилось за трое суток.
Александр сразу понял с какой целью приехал к нему Бенкендорф. В глазах горящ, на деле бледен. А здесь только одно дело…
Последних дней суровых, последних лет, и улыбчивое лицо императора изменило оттенок улыбки с солнечного и пленяющего, до прохладного и снисходительного.
— Какой вы серьезный, могли бы и чаю выпить, да боюсь предложить, — пожал плечами Александр, заметив, что ни к чему за время своей речи Бенкендорф не притронулся. — Мы уже обсуждали это, Александр Христофорович, я нахожусь ещё в здравой памяти, — в этом читалось явственное «палец о палец не ударю» медок строчек. — я не могу пресечь то и идти против того, что поощрял активно в своё время, — Александр посмотрел серьезно, глубоко, в глазах напротив пытаясь найти решение проблем, но взгляд был удручённым. — Я этого реализовать попросту не смог… И не смогу, сейчас идёт зло на смену консервативной политики, так пойдёт если, так уберут… — смешок уронил, пропитанный каким-то пониманием дела. — Указ о вольных хлебопашцах доказал, что и реформирование дело бессмысленное, — взгляд цепкий не отводил совсем. — В любом случае, этого не избежать… Не мне, так Николаю на достанется, уж лучше мне.
Семья была для Александра на первом месте, табуированной темой, не требующей обсуждения, ввиду того, что приложено будет все возможное. Больная рытвина. За Николая боялся больше, чем за себя, самого при отце из-за двух обмороков покойным приняли.
— Мы дадим им выступить, после ареста Раевского они зашевелятся… Никого не сдал?
— Молчит, партизаном.
— Удивительно.
Пусть люди знают, что попытка — не пытка, он не пресекает, он даёт возможность. А это не отказ.
— Ложную возможность на победу и подавим. Они не соберут достаточно сил, а даже если и так… Нет, не может, — покачал кудрями медными Романов. — Будет крови много. Очень много. Это разобьёт желание организовывать подобное… Если появится позиция по высказыванию обсуждений со властями, то не задумываясь отклоняйте. Не выбелиться уже, — со вздохом сказал император, глубоким и полным тупого отчаяния, покачал головой вновь. — Власть всегда будет неугодна в любом проявлении. А я хочу гарантировать безопасность и это придётся сделать громко.
Бенкендорф учтиво промолчал про фанфары и не вспомнил мужчине Тильзитский мир и, как он сам откланялся от его условий и условий Английской компании.
— В верхних кругах свои сферы крутятся. Тот же Трубецкой, но повода нет, убирать таких себе дороже и панику сеять, а если не убирать, так бояться постоянно. Устал бояться, — признал император тихо и немного даже подавленно. — диктаторов повесить, остальных сослать. Но только сомневаюсь, что кто-то захочет рисковать своим положением, а там должен стоять кто-то высокий. За Орловым глядите… И за Николаем, не нравится мне и Палена возвращение, и арест этот, — он вспомнил как подписал собственноручный приговор отцу.
— Разделяю ваше мнение, подозревать надо всех, близкое окружение всегда несёт угрозу более значительную, чем кучка офицеров с сумасбродными идеями. Николай Павлович, покуда здравствую и все знаю не со слов, от политики далёк, знакомств, которые вы могли бы счесть нежелательными, не водит, с Орловым, правда, он вчера беседовал, сегодня тоже не без выездов с представителями блудливых мыслей.
Он не хотел думать плохого о брате, но это казалось даже логично. Александр укреплялся в своих думах, изучающих голову. Ему ничего не светит, а масло подливало в огонь, что захватит беспрепятственно, если задастся целью, он же не знает, что Константин отказался.
— И возможность заговора тоже проверьте. Вы тот немногий, кому я могу доверять… Пойми: не могу по-иному. Я ценю вашу прямоту, Александр Христофорович, нежелание что-то делать без меня, оттого предлагаю делать вместе. До вас быстрее доносится, —
он искренне руку на плечо положил в попытке правда быть понятым и принятым, ибо догадывался, что к Константину непримиримому не пойдёт, через Николая действовать будет. А это будет больнее. — Пресечем, поздно не будет, это будет достаточно рискованно, но поймите, что это даст гарантии безопасности и свободны. Жестоко… Но спустить нельзя. Имеете иные соображения? — спросил более из приличия, но потом осознал, что действительно ждёт поддержки.
— Верно ли понял, Ваше Величество: никого не трогать до вашего указания, наблюдать только? — спросил Бенкендорф сухо. — Заговорщики сейчас серьёзной опасности не представляют, некоторых убрать можно было бы практически незаметно.
Именно так бы сделал властный и авторитарный правитель. Фамилии есть, начать с них, сдадут остальных, как миленькие, никуда не денутся. Дать им время — значит дать возможность окрепнуть, втянуть новых участников, новые планы и возможности, себя ставить под угрозу. Красное знамя. Иметь змеиный клубок, хоть и под наблюдением, под собственной подушкой — забава не для слабонервных.
— Мое мнение вы знаете, Александр Павлович. Я бы попытался предотвратить, нежели позволить им выступить, но воля ваша.
— Их можно заставить сотрудничать внутри этого движения и расколоть изнутри, насколько мне известно Союз Благоденствия есть, но в нем два противоборствующих лагеря, объединить и расколоть, как орех… — Александр взял с подноса орех и, приложив усилия, показательно его разломил на две части, повредив скорлупу. Внутри орех был испорчен.
— Расколоть и повесить, — повторил себе под нос Александр Христофорович и впервые за время разговора улыбнулся не натянуто.
— Они уверены, что не повесим… Повесим, неповадно будет, — непонятно это угрозой было или признание своего положения, где выхода не будет другого, кроме как показательной казни, хуже пугачевщины. — Спасибо, вам, — поблагодарил мужчину Александр искренне, вымученно улыбнувшись. — правда. За понимание и… доверие, да, пожалуй,
Камень перестал тяготишь шею Бенкендорфа и он позволил себе на секунду прикрыть глаза.
Государь на самотёк ничего не пустил, руки у него развязаны, за спиной действовать не придётся.
Благодарность императора настолько смутила, что он отвернулся секундно, чтобы смахнуть слезу. Он готов был сказать, что государь вправе на него полагаться и доверять ему всецело, но произнести этого не смог, вместо этого издав хриплый гортанный звук, словно в горле пересохло.
Сам Александр взгляд, как опустил на середине, так и поднять больше не мог. Тяжело было, физически. Слова он говорил правильные, опорой был хорошей… Павел тоже думал, он не может не оглядываться на опыт прошлого! Не мог!
И не было в кармане более лишнего повода держать рядом с собой человека, кроме разве что сказать правду, что одиночество и голова с ума сводит, но у него итак проблем хватает и без него, все работа, работа… Оттого решил, что бесполезное это дело. А сам бы и не против пропустить пару бокалов вина, но разум от этого чище не станет.
— Разрешите к Николаю Павловичу человека для наблюдений приставить? — а разговор нашёлся сам собой.
— У вас есть кандидаты? — с интересом произнёс Романов, опуская подбородок на сложённую в кулак ладонь.
— Катрина фон Хоффман. Нет более надёжных шпионов, чем свои бывшие шпионы, вернувшиеся на родину. Что у мужчины в мыслях, то у дамы на устах. А мы доходчиво сможем вложить ей в голову, что ей последует озвучить.
— Не отстраняйте Невского от двора, — быстро и наперёд догадался Александр.
— Почему нет?
— Если это то, о чем мы думаем, то нам будет проще действовать не со скрытым врагом, а с видимым.
— Отошлю с поручением на несколько дней в Киевскую губернию, в Линцы.
— А это правильно. А мне придётся встретиться с моим давними товарищами. Но подумаю об этом я уже не сегодня. Это такая игра, правила которой меняются в течение самой игры.
#история #исторический роман #роман #творчество #писательство
Следующая часть.
Предыдущая часть.