грива, – подумалось почему-то Татьяне Михайловне, – вот она закалывает их на затылке, тёмные пряди, завитушки обрамляют её белое, бледное и кукольное, как и у матери, лицо. А как смотрит на неё тот долговязый умный мальчик. Он влюблён, это точно Чернявский, это он».
– Как выпустите? Там щенки. Они не смогут, они плохо питаются, их сожрут в лесу. Это же клеточные гибриды.
– Мама! Ты предлагаешь держать их в невольниках на затравке? Они же там от страха с ума сойдут. Их там сожрут в итоге.
– Но только постепенно, – проговорил кто-то.
Татьяна Михайловна как бы помешалась, она подняла на дочь своё лицо, крупный массивный нос в капельках пота, небольшие карие глаза с поволокой испуга и неизбежности:
– И Канадца?
– Ну мам. Всех!
– А Канадца?
– Мама. Без разницы, канадец или японец. Им всё равно.
– Да, – подтвердил Зинов. – Фабрика переключается на норок окончательно и бесповоротно.
– Не может быть!
– Пушнина от охотников как принималась, так и будет приниматься, клеточных лис просто не станет, – сказал Пахомов.
– То есть, – Татьяна Михайловна заговаривалась, – вот белок приносят, привозят, сдают, и теперь лис так же, как белок, да?
– Да, мама.
– А Канадец ваш порченый, с номерком, его только на шапку, – уверенно, как и всегда, сказала Галя Клайда.