От костра к Бориске шел боярин. Бориско пуще и пуще хмурился. Должно быть, получилось страшно — издалека боярин стащил шапку и, кланяясь, сверкнул мокрой лысиной.
— Борис Пахомыч, — начал боярин, но закашлялся, — ты не морил бы людей, Борис Пахомыч, гнал бы нас дальше. Село — вот оно. Все по избам нам было бы теплее. Что ж людям в поле мерзнуть?
— Как же, — подбоченился Бориско, — так для вас избы и припасены.
— Авось где уголок и сыщется, село–то большое.
— Отколь тебе знать, какое село, до него не дойдя?
— Как не знать, Борис Пахомыч, ведь это вотчина[210]моя. Зовется селом Андреевским. Село большое, и от Кашина рукой подать.
Бориско вдруг заорал, поднимая плеть:
— Проболтался, лысый пес! Думаешь, в вотчину попадешь, выкрутишься. Не бывать по–твоему. Я теперь и селом вас не погоню. Стороной обойдете. Иди! Чего стоишь? А то… — Бориско не договорил. За спиной знакомым лешачьим басом захохотал кто–то. Парень круто повернулся в седле и обомлел.
— Фома!
— Он самый! — Фома ловким, сильным прыжком перебросил свое могучее тело через широкую придорожную канаву и принялся кланяться: — Здравствуй, воевода новоявленныйБорис сын Пахомов.