Мемуары. Это слово происходит от французского „память.“ Папа любил этот жанр. Он сам много раз собирался, но по разным причинам так ничего и не записал – а ему было, что вспомнить. В каком-то смысле я сейчас пишу вместо него.
Моя память хранит впечатления разных лет. Одни остались яркими, другие побледнели, третьи я сама старалась стереть. А в результате, как говорила моя бабушка: „Я забываю, но всё помню“.
Интересная вещь – впечатления. Сначала они, складываясь вместе, формируют характер. А сформировавшийся человек иногда оценивает свои старые впечатления совсем иначе, чем раньше.
С самого начала этой работы стало ясно: всего, что вспомнила, поняла, узнала, увидела, сказать не могу, да и не надо. Я пишу о своей семье и поэтому сознательно ограничиваю круг людей, о которых рассказываю.
Эти воспоминания – не итог. В них НЕ ВСЁ и НЕ ВСЕ
Я помню себя с трёх лет. Я была поздним ребёнком, который достался маме очень трудно. Она была измучена войной, голодом, жизнью в оккупации с больным Костей и старыми родителями. Поэтому и я была очень слабенькой – любая болячка была для меня катастрофой. В полгода я умирала от тяжелого коклюша, и мама тоже уже не поднималась с постели. Спасла нас, «выходила», бабушка Шура, которая тогда приехала и всё взяла на себя. Другую бабушку, Сусанну, я не помню. Она недолго пожила с нами в Белой Церкви и Кировограде, так и не смирилась с мамой как с невесткой, уехала в Краснодар (или в Майкоп), в «Ткачёвские» места и папа регулярно высылал ей деньги. Писем не было, никаких подробностей я не знаю. Я помню себя с трёх лет. Я была поздним ребёнком, который достался маме очень трудно. Она была измучена войной, голодом, жизнью в оккупации с больным Костей и старыми родителями. Поэтому и я была очень слабенькой – любая болячка была для меня катастрофой. В полгода я умирала от тяжелого коклюша, и мама тоже уже не поднималась с постели. Спасла нас, «выходила», бабушка Шура, которая тогда приехала и всё взяла на себя. Другую бабушку, Сусанну, я не помню. Она недолго пожила с нами в Белой Церкви и Кировограде, так и не смирилась с мамой как с невесткой, уехала в Краснодар (или в Майкоп), в «Ткачёвские» места и папа регулярно высылал ей деньги. Писем не было, никаких подробностей я не знаю.
Когда папа в очередной раз сломал ногу во время ночных прыжков с парашютом, мы поехали в Крым, в санаторий в Феодосии. Мы жили в большом красивом доме с садом и огромной стеклянной верандой. Я хорошо это запомнила, потому что больше нигде не была. Стояла поздняя осень, было холодно, и родители меня никуда с собой не брали, я всё время оставалась с хозяйкой и её детьми.
А следующим летом случилось вот что: после завтрака мама начала, как обычно, убирать постели, а папа пошёл на работу. Я побежала за ним, звала его, но он не слышал. Когда я выбежала на улицу, он уже завернул за угол. Улица была пуста. Я всё-таки куда-то пошла и вскоре очутилась в незнакомом квартале. Ко мне подошла женщина и спросила: «Что случилось? Почему ты одна и плачешь? Где ты живешь?» Я была девочкой благоразумненькой. Всё знала, рассказала, как зовут меня, родителей, назвала наш адрес, и мы пошли домой, к маме. Мама испугалась, увидев меня с чужой женщиной. Папа ушёл минут 10-15 назад. Она была уверена, что я всё ещё доедаю свой завтрак и убиралась в дальней комнате. Появились соседи, некоторые из них ещё не поняли, в чём дело, другие им объясняли. Я уже успокоилась – я дома, меня не ругали, а хвалили за то, что я всё правильно рассказала и радовались, что всё хорошо кончилось. Время было суровое – люди пропадали, ходили слухи, что детей воруют. Среди других, неожиданно появившихся, оказалась мрачная толстая соседка, «старая большевичка» Кочерещенко, которая, увидев в окне незнакомую женщину, тоже не захотела ничего пропустить. Я не любила эту соседку, она всегда находила, чем меня попугать, например, «не ходи в одном носке – мама умрёт». Но в этот раз она сказала: «С ней никогда ничего плохого не случится – ангел хранит»
Когда папа в очередной раз сломал ногу во время ночных прыжков с парашютом, мы поехали в Крым, в санаторий в Феодосии. Мы жили в большом красивом доме с садом и огромной стеклянной верандой. Я хорошо это запомнила, потому что больше нигде не была. Стояла поздняя осень, было холодно, и родители меня никуда с собой не брали, я всё время оставалась с хозяйкой и её детьми.
А следующим летом случилось вот что: после завтрака мама начала, как обычно, убирать постели, а папа пошёл на работу. Я побежала за ним, звала его, но он не слышал. Когда я выбежала на улицу, он уже завернул за угол. Улица была пуста. Я всё-таки куда-то пошла и вскоре очутилась в незнакомом квартале. Ко мне подошла женщина и спросила: «Что случилось? Почему ты одна и плачешь? Где ты живешь?» Я была девочкой благоразумненькой. Всё знала, рассказала, как зовут меня, родителей, назвала наш адрес, и мы пошли домой, к маме. Мама испугалась, увидев меня с чужой женщиной. Папа ушёл минут 10-15 назад. Она была уверена, что я всё ещё доедаю свой завтрак и убиралась в дальней комнате. Появились соседи, некоторые из них ещё не поняли, в чём дело, другие им объясняли. Я уже успокоилась – я дома, меня не ругали, а хвалили за то, что я всё правильно рассказала и радовались, что всё хорошо кончилось. Время было суровое – люди пропадали, ходили слухи, что детей воруют. Среди других, неожиданно появившихся, оказалась мрачная толстая соседка, «старая большевичка» Кочерещенко, которая, увидев в окне незнакомую женщину, тоже не захотела ничего пропустить. Я не любила эту соседку, она всегда находила, чем меня попугать, например, «не ходи в одном носке – мама умрёт». Но в этот раз она сказала: «С ней никогда ничего плохого не случится – ангел хранит»
Невольно задумаешься о том, как быстро все обо всём узнают.Мама себя ругала за то, что не уследила за мной. Это вообще было свойством её характера – всё брать на себя, за всё быть ответственной, то есть – многолетняя привычка . Папа часто и подолгу отсутствовал, весь дом всегда был на ней. В это время она думала и волновалась о Косте, потому что он был во Львове. Костя – мой старший брат. Я – папина дочка, а Костя – мамин сын: слишком много они вместе пережили во время войны. Тогда он много и тяжело болел. Время прошло. Костя окреп, как говорится, «перерос» свои болезни, стал высоким красавцем, спортсменом, чемпионом города по гимнастике и поехал на соревнования во Львов. В 1951 году много говорили о бандеровцах, а в офицерской среде знали ещё больше и точнее. Мама очень не хотела его отпускать, но тренер, который сделал из болезненного дистрофика чемпиона, всё-таки уговорил её. Всё действительно кончилось хорошо – Костя приехал из Львова чемпионом Украины. После школы он поступил в Одесский Гидротехнический институт. Там он продолжал заниматься спортом и даже принимал участие во всесоюзном физкультурном параде в Москве. Это было большим событием ещё потому, что для участия в параде он получил несколько великолепных спортивных костюмов – летних и тёплых. Такие костюмы вообще не продавались в магазинах. В Одессе Костя жил на квартире с Вилькой (Вильгельмом), рыжим русским немцем, который на каникулах гостил у нас и доканывал маму тем, что включал приёмник на полную громкость. Мама как бы «машинально» делала тише, а он ловил момент, когда она отвернётся и опять врубал. Отвлекаясь, скажу, что однокурсником Кости был и ставший потом известным экономистом Евгений Ясин. Мы с папой навещали Костю в Одессе. Я даже помню адрес: ул. Островидова 84. Тогда же я впервые искупалась в море. Были большие волны, но с папой я ничего не боялась. А, в общем, Костя тогда навсегда уехал из дома и мы с ним так и не стали по- настоящему близкими людьми. Костя прожил непростую жизнь, был два раза женат, оба раза не очень счастливо. Благодаря второй женитьбе сделал карьеру, был начальником какого-то отдела в Госплане, но «перестройка» прервала её (в смысле, карьеру). Он сильно болел: перенёс рак почек, ослеп на один глаз. Его дети получили прекрасное образование, занимают престижные должности. Свои семьи они не сохранили, хотя материально все очень благополучны. Но по большому счёту я ничего о них не знаю.
Возвращаюсь в наш двор в Кировограде. Он был похож на все большие старые интернациональные дворы, которые мы видели в фильмах о старой Москве, Тбилиси, Одессе. В таком дворе в Ростове на улице Обороны жил Юра. Для него двор был богатейшей школой жизни и опыта. Здесь жили его друзья – Рафик Грунтфест, его сестра Софка, Витя Звягин, Игорь Ткачёв (может быть, даже мой дальний родственник). Жили его враги-антисемиты, уголовники и обаятельный рецидивист Сашка Пифтиев. В некоторых семьях крайности сходились, например, один брат – артист оперетты, а другой – вор. Или одна сестра – преподаватель вуза (редкость в послевоенном Ростове), а вторая – подзаборная алкашка. Наш двор в Кировограде не был таким «двором контрастов», хотя публика была достаточно пёстрая. Мама обменивалась с соседками кулинарными рецептами, образцами вышивок. Рукоделие – умение шить, вязать, мастерить, строить – в общем, что-то делать своими руками на долгие годы стало палочкой-выручалочкой (да и теперь такое умение никому не мешает). В магазинах ничего не было. Что сам себе сможешь сделать, то у тебя и будет. Вышивки разного стиля и другое рукоделие было тем, что украшало квартиры – вышитые картины, шторы, скатерти, салфетки, подушки. Мама вышивала скатерти и шторы на парашютном шёлке, картины – на канве, а ковёр – на мешковине. В память о маме я сохранила несколько её работ, в том числе – красивую скатерть. Вышивка была и одноцветная – ажурная, так называемое «ришелье». В моде были вязаные салфеточки, занавески, покрывала. Некоторые вязали крючком что-то вроде носка, затем вымачивали в крепком растворе сахара, определённым образом высушивали, натягивая на вазочку, и носок принимал форму этой вазочки.
Возвращаюсь к родителям. Будучи в хороших отношениях со всеми соседями, они не сходились с ними близко. Тут всегда действовал код «свой – чужой». «Свои» становились друзьями. Друзей всегда не много. Каждую субботу тесный круг собирался по очереди в доме у каждого из друзей, ужинали и танцевали под патефон, если было настроение. Наконец мужчины садились играть в преферанс. Это называлось «расписать пульку». Интересно, что самые близкие называли друг друга по имени–отчеству. Ближайшие – это Виктор Константинович, хирург, начальник госпиталя и Павел Нилович (Палнилыч), штабист. Это был костяк. В компанию входили ещё несколько человек. Жёны, конечно, тоже дружили между собой.
В офицерской среде, как и в любой другой, были свои нюансы. Например, негласное разделение на тех, кто сохранил довоенную семью и тех, кто привёз новую жену с войны. У Виктора Константиновича было очень сложное положение: он до войны развёлся со своей женой и женился на фронте. Но с молодой женой возникли большие проблемы: она была очень нервной, неуравновешенной. Понятно: война – не женское дело. В конце концов она покончила с собой. Под влиянием своих взрослых детей В.К. снова сошёлся с первой женой, у которой к тому времени уже была дебильная, совершенно неуправляемая дочка. Свои чувства бывшие (или будущие) супруги решили проверить в отпуске, в санатории в Сочи. Для поддержки позвали с собой моих родителей. Было решено, что поедет мама, а папа останется со мной. Это был 1-й и последний раз, когда мама уезжала из дома. Мне с папой было хорошо, но на всякий случай, чтобы я сильно не скучала по маме, мне принесли симпатичного ёжика. Был конец октября, ёжик у нас стал готовиться к зимовке. Днём он тихо сидел в уголке, а ночью оживал, фыркал, бегал, громко стуча коготками по полу, шуршал газетами, которые везде валялись, устраивал гнёздышко и тащил туда всё, что плохо лежало. А у нас многое лежало плохо. Мы с папой обсудили ситуацию и решили отдать этого ёжика молочнице, которая приносила нам молоко и жила за городом. Пусть себе живёт на воле и не мучается. А когда стали разбирать его гнездо, нашли, кроме старой бумаги, мои пропавшие варежки, папины носки и ещё много интересного. Мама впервые в жизни беззаботно отдыхала. В то время поездку в Сочи могли себе позволить немногие. Был „бархатный сезон,“ стояла прекрасная погода, поспевали мандарины и хурма. Наши отдыхающие не пропустили ни одной экскурсии. А главным призом был концерт Александра Вертинского, который был мировой знаменитостью и на старости лет решил вернуться в Россию. Несмотря на все старания, семейная жизнь у Виктора Константиновича не заладилась. От всех проблем В.К. отдыхал у нас, он любил нашу семью, а меня считал своей наследницей, то есть хотел, чтобы я стала врачом. Он дарил мне в качестве игрушек шприцы, зажимы, резиновые перчатки и прочие редкости. Моих тряпичных кукол приходилось выбрасывать, так как они были переполнены водой от «уколов». Он притащил к нам в дом старенькое пианино и уговорил моих родителей, отдать меня в музыкальную школу, потому что у хирурга должны быть одинаково развиты правая и левая руки. А когда я поступила в музыкальную школу, было куплено в магазине новое пианино (с трудностями и хитростями, потому что в магазинах в продаже ничего не было, на всё нужно было знакомство и предварительная запись).Виктор Константинович был нашим домашним врачом, в первую очередь, моим. Мне было лет 5, когда он вырезал мне гланды большими кривыми ножницами. Потом он рассказывал, что сам чуть не плакал видя, как доверчиво я открывала свой ротик. Мне было обещано, что после операции я могу съесть много порций мороженого. Была зима, мороженое можно было купить только в кинотеатре. Мама принесла мне 5 стаканчиков пломбира, а я смогла проглотить только пару ложечек, потому что всё болело.
Расскажу немного о кинотеатрах. Поход в кино в то суровое время можно сравнить с посещением концерта рок-звезды сейчас. Большинство кинотеатров были по-старорежимному красивы, в фойе играл оркестр, а в буфете продавалось многое из того, чего не было в обычных магазинах. Но всё -таки главное – фильмы. В СССР снималось по 1 -2 фильма в год. Их герои – трактористы, свинарки и пастухи, ткачихи и шахтёры. Люди смотрели эти фильмы по 100 раз, знали их наизусть. Кроме того, все устали от нищеты в жизни и на экране. И вдруг – кинотеатры ломятся, потому что показывают фильмы, взятые в качестве трофеев. На экране – шикарные красавицы в мехах и бриллиантах, роскошные дворцы, сказочные индийские гробницы, волшебство 1001-й ночи, необыкновенная история про Тарзана. Купить билеты в кассе можно было только по большому везению. Почти всегда их покупали у спекулянтов, которых не пугали большие штрафы. (Так вот, тогда мама договорилась с каким-то спекулянтом, купила билет, но в кино не пошла, и он ей вынес мороженое из буфета.)Продолжая эту захватывающую тему, скажу, что тётя Ева, сестра дедушки Изи, была билетёршей в кинотеатре, и это было большой удачей не только для неё. Благодаря Еве Юра не пропустил ни одного фильма. (Это, конечно, было не в Кировограде, а в Ростове). В 70-е годы Ева всё ещё работала, теперь – в кинотеатре „Россия“ в парке Горького. Это был большой новый кинотеатр – остальные уже обветшали и потеряли привлекательность. В просторном фойе, в оркестре Балаева играли джазмены тех лет. С приходом „оттепели“ и появлением новых фильмов в кинотеатры опять стало трудно попасть, и тётя Ева не раз выручала нас с Юрой.
Возвращаюсь в Кировоград. Я болела. Операция по удалению миндалин не принесла желаемого результата. У меня было то, что тогда называлось малокровием. Не помогали ни усиленное питание, ни пивные дрожжи, ни тогдашние лекарства. Я мучилась от фурункулёза, т.е. всё тело покрывалось россыпью мелких нарывов. Или для разнообразия 1 – 2 крупных, причиняя сильную боль Мама, как всегда, винила себя и говорила, что не имела права рожать в 40 лет после перенесённого голода и пр. На что В.К. ответил: „Что сделано, то сделано. Никто не виноват, но исправлять придётся Вячеславу“. Виктор Константинович решился на самое радикальное лечение – прямое переливание крови. У папы была идеальная группа крови – 1-А, которая совмещается со всеми другими.(Кстати, у Юры была такая же группа) В.К. долго сомневался, собирался, а когда, наконец, всё было готово, мы с папой лежали на соседних столах в операционной госпиталя, и по прозрачным трубочкам от папы ко мне и от меня к папе перетекала наша кровь. Предполагалось, что при переливании я получу прекрасную, идеальную кровь, обогащённую многими иммунитетами.
Уже недавно, в Германии, я узнала, что в 20-е годы прошлого века было много революционных методов лечения (и оздоровления). Сейчас эти методы запрещены (по крайней мере – в Германии). Но тогда мне помогло. Между прочим, вспоминается профессор Преображенский из „Собачьего сердца“. Интересная деталь. Через много лет в стрессовой ситуации, когда папа копал глину для дома в Ростове, у него появился на спине очень крупный нарыв. Такой крупный, что шрам от него принимали за ранение. Вот такое переливание крови.
Снова в Кировоград. Ещё одно впечатление из детства. На зиму было принято резать свинью – «забивать кабанчика». На ярмарку свозили «товар», покупатели выбирали, тут же были люди, которых нанимали, чтобы «забить кабанчика». Потом, когда нанятые люди уходили, В.К., хирург, мастерски разделывал тушу. Окорока отдавались в коптильню, кишки очищались, промывались, и делалась очень вкусная колбаса – «домашняя» или кровяная. Эту колбасу сворачивали кольцами, обжаривали, укладывали в огромные глиняные горшки – макитры и заливали растопленным салом. Куски мяса складывали в такие же макитры (или в бочонки) и засаливали. Получалась солонина. Это – вековой опыт сохранения продуктов без холодильника. Солониной, копчёностями, вяленым мясом и рыбой питались моряки и другие путешественники. Не было холодильников, но ещё оставались прекрасно оборудованные подвалы, погреба, «ледники». Даже в нашем многоквартирном доме был сводчатый, «замковый» келлер. Там и хранились все соленья, копченья, картошка и другие овощи на зиму.
Подходила к концу наша жизнь в Кировограде, где, как мама говорила, мы жили „при коммунизме“. После тяжелейших военных лет – сытая жизнь и материальный достаток. Когда вся страна покупала продукты по карточкам, мы не знали изматывающих очередей. В воинской части была своя пекарня. Папа приходил домой обедать и каждый день приносил свежевыпеченную буханку. В магазине на территории части были и масло, и сахар, и сгущёнка, и колбаса и другие деликатесы того времени. Мама сумела мне объяснить, что из дома ничего не должно выходить, в первую очередь – разговоры. Кроме того, мне было строго запрещено вытаскивать во двор „куски“ – разную еду. Вообще, вызывать зависть тем, что другим людям недоступно (в данном случае – продукты.) Дорогих игрушек у меня просто не было. Я любила своих родителей. И сейчас испытываю чувство благодарности и гордости за них: как они сумели, давая нам практически полную свободу, точно обозначить «вехи», отличать не только хорошее от плохого, а хорошее от СОМНИТЕЛЬНОГО. Это «сомнительное» и есть, конечно, то, чего не стоит делать. Признаюсь, я была не очень послушной девочкой. Но эти ограничители «белое – серое» уже крепко торчали внутри, и благодаря им я не сделала многого из того, о чём бы потом жалела. Мама мне запрещала надевать чужие вещи, даже на короткое время брать игрушки, а позднее – сумки, украшения. В общем, если у меня чего-то не было, я должна была без этого обходиться, «жить так» и не считать себя несчастной. Кстати, прекрасное правило. Если следовать ему, никогда не появится чувство зависти, которое отравляет душу, а самое главное – никогда нельзя чувствовать себя несчастной. В Кировограде мама нашила себе платьев, костюмов и пальто у хороших портных – польских евреев. Очень скоро это стало некуда носить, потому что мы переехали, а потом – всё вышло из моды. А потом мама всё перешивала на меня. Котиковая шуба была продана в комиссионке, чтобы я на каникулах поехала в Ленинград. Ну и так далее. А чернобурка «дожила» до отъезда в Германию и всё-таки кому-то досталась. Тяжёлую домашнюю работу – генеральную уборку (1 раз в месяц) и большую стирку – 1 раз в 2 недели всем соседям во дворе и нам делала одна женщина, Нина. Её муж погиб на фронте, она растила четверых сыновей. Стирка в то время была ужасом и кошмаром. Надо было с вечера замочить бельё в корыте. Назавтра целый день на плите, а летом – на керогазах, кипятили воду. Брали отмоченное бельё, отстирывали загрязнённые места в другом корыте и складывали в выварку – большую трёхведёрную посудину, в которой бельё кипятилось. Мыльная пена «сбегала» в огонь, пар стоял такой, что ничего не было видно. Через 2 часа выварку снимали с огня и опять отстирывали бельё. Потом бельё полоскали, «синили», то есть опять полоскали, но уже в растворе ультрамарина, затем крахмалили. При этом выкручивали каждый раз руками. Наконец, развешивали для сушки, но не досуха, чтобы легче было гладить. Это тяжелейшая работа, требующая не только много сил, но и много воды. И кстати, это был распространённый бизнес, в том числе – семейный и наследственный. В Ростове, в нашем дворе на 13-й линии Вовкина бабушка, Маруся, была прачкой. Иметь пёстрое или тёмное бельё было не классно, хозяйки гордились белизной своих пододеяльников и полотенец, сохраняя в тайне секреты такой белизны. (Например, добавляли конторский клей, не знаю, правда, на какой стадии стирки).
Своё поступление в первый класс я не запомнила. А сейчас думаю: интересно, почему? И почему я не училась вместе с подружками со двора? Я даже не запомнила свою школу. Другое дело – музыкальная. Виктор Константинович всё-таки настоял, чтобы меня отвели туда. Это я помню. Красивое старинное здание, бывшая консерватория. Кировоград вообще красивый город. Так вот, привели меня в музыкальную школу в сентябре, а вступительные экзамены там были летом, мы опоздали. В общем, нам сказали «НЕТ». Но к военным в то время относились по-особенному. Они (военные) приезжали и уезжали внезапно и не распоряжались своей жизнью. Короче, для меня устроили отдельный экзамен. Это было редким исключением, потому что в то время конкурс в музыкальные школы был большим. Желающих учиться было так много, что появились даже частные музыкальные школы. Моя подруга в Ростове Оля Фомичёва и её сестра учились в такой частной школе. Там было около 40 учеников, их учительница платила налоги, но были и подпольные, нелегальные школы. На приёмном экзамене я произвела на всех такое впечатление, что меня взяла к себе бывшая владелица консерватории Людмила Николаевна Лисецкая, уже старенькая (хотя к ней не подходило это слово) очень пожилая дама. Она брала совсем мало учеников, но меня взяла. И я была её любимицей, как она сама говорила. Когда мы через год уезжали из Кировограда, она плакала и говорила: «Боже мой, в какие руки она попадёт?»
Итак, мы переехали в Новоград-Волынский, старинный, маленький даже по сравнению с Кировоградом, западно-украинский городок в Житомирской области. Этот городок был каким-то стратегически важным военным рубежом, и в 1-ю Мировую, и в Отечественную, и в 50-е годы. Здесь мы пережили очень серьёзное испытание, когда папина воинская часть была поднята по тревоге и в резерве ждала отправки в Венгрию. Шёл памятный 1956-й. Слава богу, обошлось, не отправили. Но весь военный городок кипел и бурлил.
Эти места были то русскими, то польскими. На высоком берегу реки Случ (в русской транскрипции река называется „Случь“ – с мягким знаком, однако, в то время, когда мы там жили, надписей на русском языке не было, я запомнила то, что видела), в старинном парке, в бывшем дворце графини Браницкой располагался Дом офицеров. Волынь – особое место, напряжение, противостояние «всех против всех» было разлито в воздухе и в конце концов коснулось и меня. А пока мы снимали 2 маленькие комнаты в крестьянском доме. Раньше мы проводили лето в военных лагерях. Это была своего рода «дача» в лесу, куда воинская часть выезжала на учения каждое лето. Офицеры привозили туда свои семьи и жили в «финских» домиках, а солдаты и «младший комсостав» – в палатках. Центр этого городка формировался вокруг госпиталя, где находились больные и выздоравливающие. Здесь надо опять сделать оговорку. Войска были воздушно-десантные, на учениях отрабатывались прыжки с парашютом, а больными были те, кто получил при этом травму, например, перелом. Это не значит. что в армии у люди не болеют, но они не остаются в летнем полевом лагере. Их лечат в большом стационарном госпитале. Детей в лагере было много. Мы не скучали и находили, чем заняться. Но всё-таки это был не детский лагерь, а взрослая жизнь. Итак, в госпитале было что-то вроде клуба. А на крестьянском дворе – куры с цыплятами, свиньи с поросятами, коровы с телятами. Потрясающие новые впечатления. К нам приезжал на каникулы Костя, много фотографировал (это как раз вошло в моду. У него был фотоаппарат «Зоркий»). Для меня и для нашей кошки Пумы там было, конечно, полное раздолье. Пумка охотилась на цыплят. Хозяйка квартиры была недовольна, и маме приходилось за эту «охоту» платить. Кстати, мама никогда не держала кур, гусей и прочую живность. Она говорила: „ Как я могу её съесть, когда она вскакивает мне на плечо, заглядывает в лицо и говорит Ко-ко- ко“? У родителей уже не было таких друзей, как раньше. Да, собирались, отмечали праздники, ездили на рыбалку и на пикники, но уже не было той близости «своих». К осени папа получил квартиру: 2 комнаты со всеми удобствами в 3-х комнатной квартире в военном городке. Там же, в городке, была моя школа.
Мама не любила жизнь в военном городке, в эту бесцеремонность «военного коммунизма» она не вписывалась. Её раздражала соседка, которая считала, что может без спроса взять нашу стиральную машину как свою, (стиральные машины, очень примитивные, были ещё редкостью. Для выкручивания нужно было пропускать бельё между резиновыми валиками, а для этого крутить ручку, как на мясорубке), без стука входить в нашу комнату, чтобы вешать бельё на нашем же балконе и пр. Таких мелочей было много. Даже папа это заметил. И мама с бабушкой Шурой, которая тогда жила у нас, насели на него, чтобы поменять квартиру. В общем, к лету мы переехали в отдельный дом. В то время очень многие хотели жить в квартире на 3-м этаже с балконом, а не в старом одноэтажном доме, где нужно топить печи для тепла в комнатах, да ещё плиту на кухне. Короче, обмен состоялся. Теперь мы жили в большом доме на высоком берегу реки, со стеклянной верандой, старым запущенным садом, где на одном дереве было привито несколько сортов яблок. Ещё были груши, вишни, малина, смородина и клубника. Бабушка теперь гуляла по саду, а не по балкону. Пумке тоже было лучше – она однажды упала с балкона, погнавшись за мотыльком, и сейчас наконец-то перестала хромать. Больше всех радовалась мама – она всегда мечтала о таком доме. Дом был большой, у всех были свои комнаты, но мы с бабушкой захотели жить вместе. Бабушка была удивительной, чем-то напоминала старика Хоттабыча, о котором я читала ей вслух. Кстати, у нас всегда было принято читать вечерами вслух – телевизоров не было. Эту традицию папа продолжал и после переезда в Ростов. Я тогда навсегда полюбила Гоголя, начиная с « Вечеров на хуторе близ Диканьки» и до «Мёртвых душ». Привычка к чтению осталась у меня на всю жизнь. Бабушка тоже пристрастилась к чтению. У нас было довольно много книг. Но бабушка, которая читала по складам и плохо видела, а очки не носила, признавала только детские книжки (то есть, с крупным шрифтом). Сказки она обожала, но читала их по-своему. Все события в них она рассматривала как ситуации из жизни, все герои, даже сказочные, были для неё совершенно реальными, а волшебство – так, декорация. Когда она читала, комментировала тоже очень непосредственно: «Ах, ты, дурачок, кому же ты веришь?».
«Рано радуешься, мерзавец!», «Вот молодец, догадался всё-таки!». Любимой была индийская сказка про бродячих слепцов, встретивших на дороге процессию со слонами. Слепые стали просить, чтобы им разрешили потрогать слона, потому что они не знают, как он выглядит. Им разрешили, слепые подошли, но процессия уже двинулась. Каждый успел прикоснуться только раз. «Слон похож на колонну», – сказал тот, кто прикоснулся к ноге. «На лист банана», – сказал тот, кто трогал ухо. «На толстую змею» – тот, кто трогал хобот. «Вы все дураки, он похож на обыкновенную верёвку», – сказал тот, кто трогал хвост. Слепые заспорили и передрались. «Ужасно», -сказала бабушка. «Никто никого не слушает и не слышит, каждый считает себя правым. Это – не сказка. Это – жизнь». Настоящим чудом бабушка считала телефон. У нас был городской, который почти всегда молчал, и полевой, точно такой, как в фильме о Шерлоке Холмсе. Надо было снять трубку, покрутить ручку и сказать «Центральная» или «Штаб». Конечно, по этому телефону мы не звонили. А папа, когда был в хорошем настроении, звонил с работы персонально бабушке. Например, «Федотьевна, что там у нас сегодня на ужин?» Эффект был всегда потрясающим. Я подружилась с соседскими ребятами. Они жили в таком же большом доме, но на этом сходство кончалось. Их родители, военные пенсионеры, были инвалидами и дети делали всю домашнюю работу: топили печи, готовили, убирали, покупали продукты, работали в саду и огороде. Их было трое: два брата и сестра. Они были гораздо более зрелыми, чем я, хотя мы были практически ровесниками. Встречались мы на реке, после того, как они заканчивали работу по дому. Однажды мы все чуть не утонули. Нужно было почистить песком закопчённые на огне кастрюли. Песок был на противоположном низком берегу реки. Чтобы не плавать туда каждый раз с другой кастрюлей, мы решили притащить песок на свой берег. Набрали полный чайник хорошего мелкого песочка, но груз оказался слишком тяжелым для нас. Бросить этот чайник с песком никому даже в голову не пришло, и мы все вместе, помогая и мешая друг другу, еле-еле дотащились. И уже потом пришли к выводу, что лучше лишний раз сплавать, чем так рисковать. Умение правильно рассчитывать свои силы даётся трудно.У меня дома не было хозяйственных обязанностей. Бабушка, как лев, бросалась на бой с папой, когда он требовал, чтобы я убирала свою постель. Я понимала, что он прав, но предпочитала не выступать. Между тем наступил сентябрь, я училась в третьем классе в школе, которая теперь находилась очень далеко, на другом берегу реки с единственным мостом. У папы была служебная машина. Иногда он подвозил меня до школы, но из воспитательных соображений делал это только по очень плохой погоде. А сейчас стоял тёплый сентябрь. Коровы всего Новограда паслись на пастбище. Утром стадо выгоняли на луг, днём – домой, на дойку, потом опять на пастбище, а вечером – домой. Какое-то время мне удавалось прийти из школы и не встретиться на мосту со стадом. Но в один ужасный день я очутилась среди огромных животных, и одна корова, наклонив рога, пошла на меня. От ужаса я скатилась кубарем с крутой насыпи, чудом не сломав себе шею и позвоночник. Я испытала настоящий шок, пыталась кричать, но рот только беззвучно открывался. Я испугалась ещё больше и не понимала, почему люди, которые гнали это стадо, не помогли маленькой городской девочке. Они смеялись. Эта ситуация их развлекала. Немного оклемавшись на берегу и дождавшись, когда стадо ушло с моста, я поплелась домой. Дома я ничего не рассказала. Это происшествие было знаком разделения. 1956 год был переломным для нашей семьи. В очередной раз политический « каток» проехался по спокойной жизни и снова всё разломал. После ХХ съезда КПСС с осуждением Сталина были реабилитированы политические заключённые, среди которых были Вячеслав Матвеевич и Константин Константинович Ткачёвы, мои дед и дядя. И одновременно с общим сокращением вооруженных сил СССР, снова увольняют из армии папу. В первый раз его уволили в 1937, когда был расстрелян как «враг народа» его старший брат Александр, Шура. Но настоящим поводом для этого расстрела было, конечно, происхождение и родственники за границей. Прошло почти 20 лет, папа снова в армии, он герой войны, но «опасные» родственники вышли из ГУЛАГА, а папа, полковник ВДВ, начальник разведки дивизии, имеет «допуск», то есть владеет секретной информацией по роду службы. И его снова увольняют из армии. Опять надо было начинать всё с нуля. Папа поехал в Москву, где в военном госпитале его ещё раз обследовали и из-за последствий тяжёлого ранения признали инвалидом войны. После этого он решил посетить своих друзей, которые жили теперь разных концах страны. И не только для того, чтобы повидаться, но и выбрать место проживания для нас. Я помню те напряжённые споры родителей. Маме настолько нравился дом, в котором мы тогда жили (и могли остаться жить после папиного увольнения) ,что она никуда не хотела уезжать. Папа решительно возражал. Он считал, что мы – русские и должны жить в России, желательно – в большом городе, чтобы мне, их дочери, было, где учиться. А точнее – называл регион: юг, «Ткачёвские» места, недалеко от Краснодара. В Краснодаре жила папина двоюродная сестра Мария и туда после Гулага приехали его брат и дядя (им было запрещено жить в крупных городах). Ростов был крупнее Краснодара, и там, как папа думал, было больше перспектив для меня. (Меня считали очень способной. В музыкальной школе Новограда-Волынского была развёрнута целая кампания с привлечением местной прессы по отправке меня в ЦМШ при Киевской Консерватории – по аналогии с Московской). Папа меня не отдал (и правильно сделал), но теперь хотел в крупный город. Почему-то это всегда оказывался Ростов. А мама, во-первых, вообще никуда не хотела уезжать. А во-вторых, и это главное, она не хотела опять сближаться с Марией, Маней, своей младшей сестрой, которую хорошо узнала, прожив с ней несколько лет в оккупации. Конечно, мы поехали в Ростов. Это значит, что мама признала папины доводы убедительными и согласилась с ними. Родители оба были сильными людьми, знали об этом, но силой не мерялись. Папа был настоящим мужчиной, а мама – настоящей женщиной. После войны мама не работала – негде было. Она уверенно вела дом, не загружала папу мелкими поручениями и создавала атмосферу, в которой он мог спокойно отдыхать после тяжелой работы. Ночные подъёмы по тревоге, ночные прыжки с парашютом, которые редко обходились без травм, лёгкой работой не назовёшь. Когда папу вызывали по тревоге, он научился в 3 часа ночи съедать горячий борщ, потому что неизвестно, когда в следующий раз будет возможность поесть. Мама всё это понимала. Она умела сделать так, что нужная ей ситуация возникала как бы по его идее. Он всегда оставался главой семьи, она не позволяла ему растерять эту мужскую уверенность в том, что он отвечает за всё. Итак, они решили ехать в Ростов. Этот переезд тоже не был обычным. Родители знали, что все наши привилегии кончились вместе с увольнением. Армия всем обеспечивалась в первую очередь, главное – продуктами и жильём. В то же время тысячи обыкновенных людей жили очень плохо. Теперь и мы перешли в эту категорию. Сначала предстояло позаботиться о жилье. Папа решил не ждать много лет, пока подойдёт очередь на квартиру. Кроме того, отныне на нём висел груз «порочащих его родственных связей». (Во всех многочисленных анкетах и характеристиках была обязательная формулировка: «Порочащих связей не имеет»).Папа решил сам построить дом. Для этого нужно много различных материалов, в том числе – дерево, «лес». В Новограде-Волынском появилась возможность дёшево купить вагон «леса» и подготовить, то есть нужным образом распилить, сделать оконные рамы, двери, выстрогать доски для полов прочее. Когда всё было готово и вагон снова загружен, папа решил ехать в этом грузовом вагоне с лесом. Другими словами – охранять, чтобы ничего не пропало в пути. Мама сказала, что одного его не отпустит, и мы поехали все вместе в этой так называемой теплушке. Ещё свежи были воспоминания людей об этом транспорте времён войны, эвакуации. В таких вагонах перевозили людей, подлежащих депортации (то есть, переселяли подальше от привычных мест «русских» немцев, крымских татар, чеченцев, в общем, тех, кого подозревали в симпатии к фашистам), и узников ГУЛАГА.А также – военные и их семьи, если, конечно, это были не генеральские семьи, ехали к месту новой службы в таком вагоне. Так переезжала наша семья – родители, бабушка Шура, Костя и я (мне – 2 недели от роду) из Белой Церкви в Кировоград. В этом же вагоне ехали тогда ещё несколько семей – без удобств, без перегородок, без скамеек, ехали, сидя на своих узлах. Вот и мы сейчас, как говорится, вспомнили молодость. Но теперь мы – одни в вагоне. Мы ехали четверо суток, пропуская вперёд пассажирские поезда, бегали на станцию за кипятком и в туалет, боясь отстать от поезда, потому что по радио объявления об отправлении товарных поездов не передавали. Было начало сентября, слава богу, не холодно.
Начинался новый период нашей жизни. Итак, Ростов. Это – наш родной город, город моих родителей, наш с Юрой город. Александра Федотьевна, бабушка Шура, мамина мама была родом из Малороссии, из села Красное. Она родилась в один год с Рахманиновым – 1873. К сожалению, не знаю её девичью фамилию. В Ростове она работала горничной в богатом доме. Хозяева к ней относились очень хорошо. По крайней мере, научили читать и выдали замуж с хорошим приданым. Дедушка, Алексей Иванович Манаенков, был родом с Тамбовщины. Он был пекарем, «старшим пекарем» в пекарне, и был знаменит своим хлебом и выпечкой на весь район. Перед пасхой женщины выстраивались в очередь, чтобы он «поставил» тесто для куличей, которые были совершенно особенными. Дедушка работал, бабушка занималась домом и детьми. Жили в скромном достатке, но для детей хотели другой судьбы. У них родилось 12 детей, 7 умерли маленькими, 5 выросли – 4 сестры и брат. У нас немногие знают о том, что только 3% «кухаркиных детей» имели право на образование. Историческое объяснение введения жестких ограничений не является целью моих записок, но эти ограничения были. 3% «кухаркиных детей» – вот эти сакраментальные цифры. От многих я слышала, что гимназии были недоступны для обыкновенных людей. Это не совсем так – относились, конечно, предвзято, но тех, кто очень хорошо учился, оставляли в числе трёх процентов.
Тётя Лёля (Елена), старшая мамина сестра, первая в семье преодолела этот барьер. Она прошла по конкурсу в гимназию (это значит – успешно сдала вступительные экзамены), отлично училась и там, и потом – в университете, на медицинском.
Она стала хорошим врачом, работала на ликвидации малярии в Средней Азии и чумы в Калмыкии. Тётя Лёля была красивой, хотя её голубые глаза не были того необыкновенного бирюзового оттенка, как у бабушки. Свои удивительные глаза бабушка оставила не дочерям, а сыну Василию. Василий погиб на фронте под Кёнигсбергом, точнее, пропал без вести, тела не нашли. (Мама ходила во время войны к знаменитой гадалке «из бывших», которая когда-то занималась магией на Востоке и гадала на бобовых зёрнах. Гадалка сказала, что Василий погиб, а папа тяжело ранен, но жив и вернётся).Несмотря на красоту и талант, Лёля была несчастлива в личной жизни. Её первый муж, тоже врач, был болезненно ревнив. Ключевое слово здесь «болезненно». В конце концов была официально подтверждена его душевная болезнь, Лёля развелась с ним и уехала в Среднюю Азию. Проработав там около десяти лет, получила звание «Заслуженный врач», вызов на работу в Москву, в Президиум Профсоюзов и квартиру в Москве. В неё влюбился один режиссёр, некто Георгий. Обаятельный и привлекательный, он был на 12 лет моложе. Лёля комплексовала по этому поводу и предчувствия её не обманули. Он ушёл от неё, когда она вышла на пенсию, добившись того, чего хотел в Москве. Наверно, не всё так просто было в их отношениях, возможно, она сама вынудила его уйти, не дожидаясь неприятного для себя финала. Дружеские отношения они сохранили. Лёлин сын Шурик со своей семьёй жил в Джанкое. Вторая сестра, Вера, тоже поступила в гимназию и тоже хорошо училась. Но скоро произошла революция и студенткой Железнодорожного института она стала уже при советской власти. В институте она познакомилась со своим будущим мужем Петей и почти 10 лет они были счастливы. К сожалению, Петя рано умер от туберкулёза. Детей у них не было. Жила тетя Вера в Москве, замуж больше не вышла. Мама тоже поступила в гимназию, но проучилась там всего 2 года – в 1920-м в Ростов пришла советская власть и женская гимназия стала средней школой №13. Это здание (и школа в нём) сохранилось до сих пор и находится в Нахичевани, напротив кинотеатра „Спартак“, рядом с ТЮЗом. Кстати, папа тоже окончил эту школу. Они учились с мамой в одном классе. После школы мама поступила в Индустриальный техникум, который потом стал называться Институтом Сельхозмашиностроения – РИСХМ. Первые выпускники шли прямиком на новый завод СЕЛЬМАШ. Мама работала в отделе Военпреда, то есть на выпуске военной продукции. В качестве награды за успешную работу получила отдельную квартиру – знак большого отличия, потому что отдельные квартиры получали в основном иностранные специалисты, работавшие на Сельмаше.
Для папы, вообще для Ткачёвых, Ростов тоже был родным городом. Ткачёвы – большой и многочисленный казачий род на юге России – от Ростова и Краснодара до Северного Кавказа. У нас сохранилось множество старых фотографий, некоторые – с дарственными надписями или с объяснениями типа: „это – Коля, это – Юра, Это – я“. Давно нет родителей, которые всех знали. Мне не у кого спросить, но кое-что я всё-таки запомнила.
Папа родился в Майкопе. Это всё, что я долгое время знала о нём.
Многое, точнее почти всё было мне неизвестно. Полушутя – полусерьёзно он говорил, что обо всём напишет в мемуарах и мы, наконец, всё узнаем. Папа много раз собирался начать писать. Последний раз он вернулся к этой идее через 25 лет после своего увольнения из армии, когда истёк срок давности на все «допуски» и государственные тайны и информация перестала быть секретной. Но всё-таки он хорошо помнил о том, что при желании всегда можно придраться, и больше не хотел испытывать судьбу, да и сил больше не было. Он никогда не рассказывал ни о войне, ни даже о своей семье. После долгих колебаний он решился рассказать только о своём детстве. И вот теперь, когда я пишу эти заметки практически вместо него, мне не у кого спросить, что-то уточнить. Папа был очень закрытым человеком, который свои проблемы привык решать сам. У Кости я тоже не могла спросить: хотя он был старше меня на 13 лет и, казалось бы, знал больше, чем я, он держался в стороне от семейных дел и секретов. Уже после смерти родителей я задала ему пару вопросов. Ответов он не знал.
Казаки и собственно казачество было реабилитировано только в 90-е годы. Конечно, много дураков да и просто бандитов ходили в то время по Ростову в казачьей форме с нагайками. 90-е годы были ужасными, но к ним я вернусь позже. В 2000-х стали открываться архивы, которые постепенно «оцифровывались» и материалы появлялись в интернете. Уже в Германии я узнала, что в 70-е годы восемнадцатого века наш пра-пра-дед Андрей Ткачёв героически сражался за Крым в армии Потёмкина и был награждён наследным дворянством. Это очень высокая награда.
В архиве интернета я разыскала многих Ткачёвых. Я уверена, что это - наши родственники. Они жили в пределах одного региона, а семьи были тогда были многодетными. Будучи дворянами, все получили хорошее образование. На фотографиях, которым не меньше 150-ти лет, многие - в “статских” мундирах. Но традиционно ценилась военная доблесть.
Папа переписывался со своими двоюродными сёстрами. Одна из них - Мария - жила в Краснодаре, вторая - Татьяна - во Владикавказе. Некоторые фотографии они прислали по его просьбе. В Краснодаре поселились дядя Костя и Вячеслав Матвеевич после Гулага.
Больше всего статей в интернете посвящено Вячеславу Матвеевичу Ткачёву, есть также фильм о нём из цикла «Цивилизация». В Краснодаре его именем названа улица, на доме, где он жил, установлена мемориальная доска, на кладбище - красивый памятник.
Юбилейная дата была отмечена воздушным парадом, где принимали участие прославленные “Стрижи” и “Витязи”. Вячеслав Матвеевич прожил такую яркую и насыщенную событиями жизнь, что хватило бы на несколько приключенческих романов. Очень жаль, что папа не дожил, не прочитал, не посмотрел, не порадовался с нами…
Ещё один Ткачёв, Георгий Иванович, тоже яркий человек, не был ни военным, ни героем, жил в Ростове во второй половине девятнадцатого века. Он был доктором медицины, владельцем театра, (который, конечно, назывался «ткачёвским»), известным меценатом и гласным (имеющим право голоса) Думы, то есть чиновником высокого ранга. Бедных лечил бесплатно, посылал за свой счёт на курорт, с богатых брал дорого за приём. В 1897 году он умер, оставив после себя почти полумиллионное состояние, большую часть которого, включая дома, он завещал городу для просветительских целей, а книги и медицинские инструменты передал Харьковскому университету. В благодарность Дума приняла решение - и Ткачёвским назвали переулок, на котором стоял дом доктора медицины.(Теперь Университетский.) В начале ХХ века театр сгорел, на его месте был построен театр «Миниатюры», который вскоре превратился в кинотеатр, который тоже перестраивался и менял названия, а сейчас называется «Победа».
Перехожу к ближайшим Ткачёвым.
В конце ХIХ века Константин Иванович Ткачёв женился на Сусанне Васильевне Капустиной. Это - родители папы. У них было пятеро сыновей. Всем предназначалась военная карьера. Старшие уже учились в кадетских корпусах, когда в 1914 году началась Первая мировая война. Дедушка погиб в феврале 1915-го года. Об этом сообщалось в журнале «Нева». И его дети как дети героя получили право учиться бесплатно.
Папу, который родился в 1908 году, и его младшего брата Игоря отвезли в Симбирский кадетский корпус. Иван, Константин и Александр учились в других городах. Скоро произошла революция. Старшие кадеты прямо из учебных классов строем ушли на фронт и воевали в белой армии. Среди них – братья папы – Иван и Константин. Иван погиб, Константина долгий, мучительный путь сражений, эмиграции привёл в Париж. Работал на заводе Рено, затем – таксистом. Когда гитлеровцы взяли Париж, Константина мобилизовали и отправили на восточный фронт. Он сдался в плен и оказался в ГУЛАГЕ. Про среднего брата Александра, Шуру – знаю только главное. По возрасту он не мог воевать в белой армии. Когда подошло время, он был призван в красную армию, стал офицером, а в 1937 году был расстрелян как «враг народа». Конечно, роковую роль здесь сыграло происхождение и родственники за границей.
Возвращаюсь в 1918 год. Началась Гражданская война. За младшими кадетами приехали родственники и увезли детей домой. А за папой и Игорем никто не приехал. Симбирск захватили красные, мальчики оказались среди пленных – или среди трофеев – не знаю, как определить. Красная армия с боями пошла дальше по Волге к Царицыну, затем повернула на Дон. Мальчики ехали в обозе. Младший Игорь не выдержал этих
испытаний, он умер. А папа выжил. Получается, что красные спасли его от беспризорничества, от преступлений и тюрьмы, в которой он неминуемо бы оказался, если бы, конечно, к тому времени был ещё жив. Чужие люди не бросили десятилетнего ребёнка, когда он оказался один среди хаоса войны. Чувство признательности к Красной армии папа сохранил на всю жизнь. И поэтому, несмотря на противоречия и вопросы, на которые не было ответов, он служил в армии. Кроме того, в нем была военная косточка, военные гены.
Между тем, красные были уже на Дону, помогли папе найти родню в какой-то станице и распрощались. Папа, который в свои 10 лет хватил впечатлений через край, был снова потрясён, когда увидел, как стены в доме чистят свежим белым хлебом. Во время войны, во время голода.
В этом доме, доме своей тёти, папа жил, как Ванька Жуков из рассказа Чехова. Но письма “на деревню” с запросами во все инстанции и просто ко всем родственникам посылала сама тётка и всё-таки разыскала его мать. Сусанна Васильевна приехала и увезла папу в Майкоп. Через какое-то время они переехали в Ростов. В 9-м классе папа учился в средней школе № 13 в одном классе с мамой.
После школы их пути ненадолго разошлись. Папа поступил в мореходное училище им. Седова. Оно и сейчас существует. После окончания он совершил, как полагается, кругосветное путешествие на паруснике «Вега» (теперь « Товарищ»). После возвращения сделал маме предложение, но мама не сразу его приняла. Во-первых, она поставила условием, чтобы папа отказался от морской службы. А во-вторых, было ещё одно препятствие: по мнению Сусанны Васильевны, мама была неподходящей партией для её сына и мнения этого не изменила даже спустя много лет. Отношения не наладились. Характер у свекрови был тяжелый.
Родители всё же поженились. Папа ушёл с флота в армию, они уехали по назначению
в Ставропольский край. Там, в селе Московском родился Костя. Через несколько лет они переехали в Ростов, мама опять пошла на Сельмаш, вскоре получила квартиру. Стали обживаться на новом месте, купили мебель, другие необходимые вещи. Жизнь вроде стала налаживаться, когда наступил 1937 ужасный год – Шуру расстреляли, все боялись за папу, но его «только» уволили из армии. Он тоже пошёл на Сельмаш, стал классным фрезеровщиком – это хорошая рабочая специальность.
В воздухе пахло войной, но мирная жизнь ещё продолжалась. Папу «простили», опять взяли в армию, он поступил в военную академию.
Костя рос очень слабеньким и болезненным, его определили в санаторный детский сад, который на лето выезжал в Крым, в Евпаторию. Костю проводили на море, а через неделю началась война. Вся жизнь снова круто перевернулась. Заводы начали эвакуацию, в том числе Сельмаш. За мамой прибегает курьер, но она уже едет в санаторий за Костей.
Она успела в последний момент. Санаторий уже был готов к эвакуации, детей увозили за Урал. Мама радовалась, что успела на поезд, но через некоторое время фашисты поезд разбомбили, и они с семилетним Костей пошли пешком в Ростов. Дороги всё время бомбили, но чтобы не заблудиться, далеко отходить было нельзя. Костя плакал и закрывался от бомб зонтиком. 300 км они шли несколько дней. Перепуганные местные жители не впускали их в дом, а некоторые – даже во двор. Приходилось ночевать под открытым небом. Хорошо, что было тепло. Спустя много лет мама рассказывала, что именно тогда поняла, что все разговоры о какой- то особой «духовности» деревни просто бред. Наоборот, всё жёстко, без нюансов.
Наконец, пришли в Ростов. После пережитого нервного потрясения Костя совсем разболелся. За мамой несколько раз прибегал курьер, но её не было, и Сельмаш уехал без неё. Многие другие заводы тоже эвакуировались. Мама потом говорила, что могла бы поехать вдогонку, но теперь знала, что уезжать из своего дома с больным ребёнком, жить среди чужих людей, оставив стареньких бабушку и дедушку – не для неё. Она решила остаться. Это было трудное решение. И опасное: время военное, беспощадное. Забегая вперёд, скажу, что до 80- х годов у мамы был паспорт с индексом ЧЩ – это означало: оставалась на оккупированной территории. Она осталась без работы: завод эвакуировался. Как жить? На что? Была ещё одна опасность: ведь папа – советский офицер, могут немцам донести. Под этим тяжким грузом прожили они годы оккупации.
К голодной зиме постарались подготовиться. Мама продала всё, что можно из сельмашевской квартиры, мебель порубили на дрова. Они с дедушкой поехали в деревню, купили там и привезли домой сухую кукурузу, макуху, отруби. Дедушка – пекарь проявлял чудеса, пытаясь из этого что-то испечь или приготовить. Конечно, приходилось ещё не раз ездить за продуктами, собрав для обмена всё, что можно. Иногда их грабили, они возвращались ни с чем, радуясь, что только ноги унесли.
Были непростые отношения с Маней, младшей сестрой. Дело в том, что муж Мани, Сергей, механик, иногда подрабатывал у немцев. Ситуация была неоднозначная. С одной стороны – все хотели жить, и каждый выживал, как мог. А с другой – мама и Костя, семья советского офицера – находились в полной зависимости от настроения Марии и Сергея. Они не выдали, но шантажировали, что называется, держали на коротком поводке. Получив оплату, Сергей с Марией уходили к себе на 26-ю линию, где снимали квартиру и там проедали заработанное. А когда запасы кончались, снова возвращались на 13-ю. Мама молчала, потому что папа был на фронте. Бабушка тоже молчала. Нацистский штаб был рядом, в здании детского сада. Однажды дедушка из-за чего-то поругался с немцем и его заперли в тюремном подвале. Мама бросилась на выручку. Рисковала. Могло всё кончиться трагично, но все остались живы. Дедушка после этого случая заболел и уже практически не поправился.
Самым трудным был 1942-й. В феврале 1943-го Ростов был освобождён от нацистов. Мама начала получать аттестат за папу (то есть, деньги или продукты) и работать на каком-то заводе. Работа была сменная. Конечно, было страшно ходить ночью по тёмному, разбомблённому городу. Она приходила на работу засветло, а после второй смены оставалась до утра. Но всё-таки жить стало полегче.
Тем временем папа воевал. Он начал воевать под Сталинградом, после окончания военной академии. Служил в ВДВ, был начальником разведки. Был героем. Потому что высокие награды - три ордена Красной звезды, два ордена Красного знамени, не считая медалей, можно было получить только за подвиги. Наверное, он бы мог много чего рассказать, но не рассказывал. Рассказал только, как был ранен под Будапештом. Там шли очень тяжёлые бои. Однажды они перешли на другую позицию, а папа вспомнил, что что-то забыл на старом месте. Это было рядом, он на минуту вернулся, но попал под обстрел. Спас его ординарец, который привёз важный пакет и должен был вручить его лично папе. Тут только все заметили, что его нет, бросились искать, быстро нашли и смогли вытащить. С тех пор появилась новая семейная традиция – не возвращаться, если что-то забыл. Или, если забыл что-то важное, всё отменить, перенести на другой раз.
Ранение было тяжёлое, папе ампутировали лёгкое. Он долго лечился, но всё же вернулся в армию. В то время ранения были практически у всех. Короче говоря, с войны он пришёл не в 1945-м, а в 1946-м. Забрал маму с Костей и они уехали в Белую Церковь. А там уже и я родилась.
Перехожу в Ростов 1957-го года.
В Ростове родители сняли квартиру на 12-й линии в Нахичевани. Нахичевань -– армянская часть города. Когда-то это был отдельный город, соперник Ростова в торговле и ремёслах. Армяне переселились из мусульманского Крыма и основали город Нахичевань и несколько сёл на землях, полученных от Екатерины Второй. Екатерину они до сих пор глубоко почитают. На деньги, собранные по подписке, ей поставили красивый бронзовый памятник. Но страну “исхода” не забыли - одно из больших сёл называется Крым.
Возвращаюсь к нашей истории. Родители начали переговоры с Маней и Сергеем. Обговорили все условия, предусмотрели, кажется, всё. Суть переговоров была в том, что папа и Сергей обращаются в исполком (в муниципалитет) с просьбой разрешить взять в аренду участок земли, прилегающий к домику, в котором жили бабушка, Мария с Сергеем и их сыновья. После этого папа начнёт строить дом, а Костюковы не будут возражать. Все разрешения были получены. Началась стройка. Главной проблемой было отсутствие денег. Это значит, что почти всё надо было делать самим.
Папа копал погреб, выкопанную глину смешивали с водой, соломой и песком и из этой смеси возводили стены. Работа была тяжелейшая. Папа копал и из глубокой ямы выбрасывал наверх глину, мама перетаскала огромное количество вёдер с песком. Песок привозили в соседний двор (вход с Комсомольской ул.) потому что наш двор был очень узким и машины не помещались. Бабушка рассказывала (да и мама ещё помнила), что тот двор и большой дом до революции принадлежали богатому купцу. В большом флигеле жила прислуга и были служебные помещения – кухня и пр. Там, где сейчас сараи, были конюшни с экипажами. Двор был красивый, ухоженный, с фонтаном в центре. При советской власти богатый дом был поделён на коммунальные клетушки, в общем, превратился в ещё одну «воронью слободку». Но люди, которые теперь там жили, не хотели, чтобы их двором пользовались. Поэтому все строительные материалы приходилось немедленно убирать.
Профессиональным плотникам и каменщикам, которые клали печи, нужно было платить. Сергей заболел – саркома позвоночника (злокачественная опухоль). Папа оплатил всё: больницы и лекарства, затем – похороны и многочисленные долги, которые у них были. Маня, которая никогда не работала, должна была теперь устраиваться на работу. (Мир тесен. Она работала на галеновом производстве на Мурлычёвской улице вместе с Валей, Ириной мамой).
Постепенно появлялся дом. Мы перебрались в него, хотя он был ещё не достроен. Там было сыро и холодно. Кстати, печники сложили печи как-то неправильно – холодно было всегда. Такие же «мастера» были и водопроводчики. То ли потому, что в доме было холодно, то ли потому, что мы привыкли находиться вместе, вечерами мы сидели в кухне. Там топилась печка и было тепло. Мы больше не читали вслух – родители очень уставали. Каждый читал свою книжку, но сидели все вместе.
Прошло 2 года нашей жизни в Ростове. За это время Костя развёлся со своей первой женой, Галей, и мама должна (?) была взять к нам его дочку Ларису, которой было полтора года. Вскоре заболела бабушка Шура – тяжелейший варикоз закончился гангреной. Так как Мария была целый день на работе, ухаживала за бабушкой мама, а жила бабушка с Марией. Это всегда было деликатный вопрос - бабушкина пенсия была помощью в их бюджете. Кстати, теперь у бабушки появилась отдельная комната, маленькая и тёмная – с окном в забор – но своя. Эта комнатка была зеркальным отражением нашей кухни и появилась потому, что папа построил дом.
Раньше бабушка любила жить у нас – всегда в просторной квартире, в достатке и покое. В Ростове внуки Толик и Игорь шутили с ней по-своему. Бабушка была маленькая. Толик тихо подходил сзади и с высоты своего роста опускал перед ней помидорный хвостик на ниточке. Бабушка принимала этот хвостик за огромного паука и страшно пугалась. Этого мальчишки и добивались. Это к ним в первую очередь относилось бабушкино ходячее выражение «подлючие деточки», потому что другие «шутки» были не лучше. Бабушка часто приезжала к нам. Но через 2 месяца должна была явиться перед почтальоном, который приносил пенсию, так сказать « в живом виде». Потом можно было снова на 2 месяца уехать. Родители много раз предлагали ей остаться жить у нас и перевести сюда пенсию, а деньги отсылать в Ростов. Собственно, так папа без всякой пенсии посылал деньги Сусанне Васильевне. Бабушка не соглашалась. Она говорила: «Я уже стара. Вдруг умру здесь, и меня похоронят далеко от Алексея Ивановича».
В общем, жизнь текла своим чередом. Родители оберегали меня от проблем, да я в них вообще-то и не вникала. На зимних каникулах я должна была поехать в Москву, на ёлку в Кремль. Муж тёти Лёли, Георгий, достал мне билет. Но я так перенервничала, что в ночь перед отъездом у меня поднялась температура до сорока. Конечно, поездку отменили
Несмотря на режим жёсткой экономии мне был куплен велосипед. Велосипеды (как и часы), особенно у школьников были редкостью. По неписаному правилу часы получали в подарок к совершеннолетию. После войны в стране было много “трофейных” вещей - кукол, других игрушек и, конечно, часов. Часами дорожили, часовщики считались механиками высшего класса и зарабатывали очень много.
У нас в семье не было “трофеев”. Единственная импортная вещь - венгерская шёлковая шаль. Накинутая на проволочный каркас, она много лет служила абажуром. Абажуры тогда заменяли люстры в квартирах.
Часы у нас были тоже непростые: авиационный хронометр, снятый с самолёта. Со светящимися цифрами и стрелками. Часы были вделаны в мраморную подставку, специально выточенную каким-то умельцем
Мама часы не носила, а у папы были карманные, на цепочке. Часы на руках ему мешали. В молодости он был награждён замечательными серебряными часами. На верхней крышке - красивый рельеф - схватка англичан в пробковых шлемах с туземцами. На внутренней крышке - гравировка: “Лейтенанту Ткачёву за…” что-то там. Это были часы фирмы Буре. Карманные.
Дорогой мебели у нас никогда не было. Были ковры - хорошие, дорогие, ручной работы. Безворсовые - кавказские и молдавские. Маминой слабостью была красивая фарфоровая посуда и керамика.
Недалеко от Новограда-Волынского был небольшой а там - фарфоровый завод с маленьким магазинчиком. Однажды военачальники, в том числе папа, приехали туда за посудой и узнали интересную историю. Какая-то знаменитость заказала на заводе сервиз по собственным эскизам. Полгода завод стоял на ушах, потому что самая большая трудность этого заказа состояла в том, чтобы стенки чашки были не толще яичной скорлупы. Наконец всё было готово, знаменитость приехала, отобрала предметы для сервиза, а всё остальное было признано браком и продавалось в магазинчике за бесценок.
У этой истории было продолжение. Уже в Ростове, в морозный день, то ли после лыжной прогулки, то ли после катка мы с друзьями пришли к нам греться и пить чай.(Мы
- это полкласса). Родителей не было дома. Мы попили из этих чашек чай, потом сложили на большой поднос и понесли мыть. Одно неверное движение и огромная пирамида из посуды оказалась на полу. Тут как раз и родители вернулись. Мама была так расстроена, что у неё даже не было сил меня ругать. За что ругать? Я же не взяла праздничный сервиз, это были повседневные чашки, мы каждый день пили из них. А то, что не нужно пирамиду выстраивать, так теперь, конечно, не буду.
Осталось только несколько чашечек. На память. И ещё - фарфоровые фигурки, которые очень нравились Юре. Поэтому после нашего приезда в Германию он начал собирать свою коллекцию.
К велосипеду. Среди моих знакомых велосипед считался просто большой игрушкой. Далеко ездить было опасно - велосипед отнимут да ещё и отлупят. Даже в ближних
парках оставались ещё воровские “малины”.
. Мы просто “катались” по асфальтированным улицам, которых, кстати, было очень мало. В основном и мостовые, и тротуары были вымощены булыжником. Кататься мы приходили на 1-ю Майскую улицу. Она была заасфальтирована, машины ездили редко.
Когда я стала счастливой обладательницей велосипеда, то была сильно удивлена - как много появилось у меня друзей. Каждый раз повторялось одно и то же: окружённая “близкими друзьями”, я с трудом вытаскивала на улицу тяжёлый велосипед, ехала по булыжникам до Майской. А там оказывалась в общей очереди желающих покататься. Ездить мне удавалось мало - я так и не научилась делать крутой разворот: если нужно было развернуться, я останавливалась, слезала с велосипеда, разворачивала его, потом опять садилась и ехала в обратную сторону.
К большому огорчению родителей, я быстро потеряла интерес к велосипеду. Зато получила хорошую прививку против лести. Меня больше не обманывали сладкие комплименты, иммунитет выработался на всю жизнь и это можно считать положительным влиянием велосипеда. Возможно, друзья искренне были мне благодарны. Но ведь и я тоже давала им кататься совершенно бескорыстно, не требовала за это ни мелких услуг, ни чего-то другого. Я просто хотела, чтобы МОЙ велосипед перестал считаться общественным. Я тогда ещё не знала, что детский максимализм у взрослых называется “отнять и поделить”, но уже тогда мне это не нравилось.
Жизнь меняется не только стремительно, но и непредсказуемо. Мой опыт совсем не пригодился, когда на велосипед сел мой сын. Велосипеды больше не были редкостью, практически все улицы были были заасфальтированы, но по ним теперь нёсся густой поток машин. Я умирала от страха, представляя себе, как Боря и его приятели едут в этом потоке на другой конец города или даже в соседний городок Аксай, по шоссе.Так и было, я случайно узнала об этом и была просто счастлива, когда велосипед у него украли. Я щадила родителей и не делилась с ними своими страхами. Конечно, любящий дедушка купил внуку новый велосипед. И снова совершенно случайно я узнаю, что Боря и его друзья свои утомительные поездки заканчивали на пляже Зелёного острова.
Без комментариев.
В школе у меня всё шло прекрасно. Я легко училась, была лидером. Меня приглашали на дни рождения ко всем, даже к тем, с которыми я не то что не дружила, а просто их не замечала. И именно в домах этих “серых мышек” бросалась в глаза непривычная для меня роскошь. Но у меня было то, чего не было ни у кого из моих друзей и знакомых - своя отдельная комната. Благодаря моим родителям, собственная комната была у меня всегда. Я считала это нормальным, совершенно не особенным, но смогла это оценить намного позже, как, впрочем ,всё, что касалось моих родителей.
Они страшно уставали. Папа пошёл на работу в тир ДОСААФ. Мама переживала, что он с его единственным лёгким сидит в этом подвале. Но он предпочитал находиться вдалеке от тёплых местечек, от начальственного глаза. Желающих сидеть в этом подвале было немного, а значит – не было интриг, и он чувствовал себя относительно независимо. Мама разрывалась между больной бабушкой, маленькой Ларисой и домашним хозяйством. Здесь папа был неизменно строг. Он, как и раньше, приходил домой обедать, к его приходу, безусловно, всё должно было быть готово и стол уже накрыт. После обеда он на 20 – 30 минут ложился спать, и ничто не могло этому помешать. Как-то раз прямо после обеда нужно было куда-то идти или что-то делать – я не помню, что именно. Никто не помнил. Знали только, что в этот день ПАПА НЕ СПАЛ. Событие само по себе потрясающее.
Подошло время Толику, старшему сыну Марии, идти в армию. Папа превзошёл сам себя и договорился в Военкомате, что Толика далеко не отправят. Так и вышло: он служил в Новочеркасске. Там он подружился с Женей Молчановым и Вадимом Родионовым, которые стали его друзьями на всю жизнь, к сожалению, недолгую: он умер в 33 года. Женя был крёстным отцом Вики, его дочери.
Младший сын Марии, Игорь, поступил в политехникум связи. Забегая вперёд, скажу, что он стал хорошим специалистом по радиотехнике. Игорь сблизился с семьёй своего отца, Сергея. Сергей тоже был из многодетной семьи, у него было два брата и две сестры. Старшая из сестёр Шура была очень положительной, остальные сильно пили. Работали все в «сфере обслуживания». Сергей был механиком, его братья – портными, сёстры – шляпницами.
Мои мама и папа вместе учились в школе. У Марии (или как её дома называли, Мани), ситуация была похожей. Её подружка, тоже Мария (Муся) вышла замуж и познакомила её с братом своего мужа – Сергеем. В компании была ещё одна Мария (Мура). Муся работала на железной дороге, туда же она устроила своего мужа Бориса, который продолжал подрабатывать шитьём. Муся с Борисом и двумя детьми получили 12-ти метровую комнату в железнодорожном доме на Театральной площади. Остальные 2 комнаты в квартире занимала семья начальника, у которого было 4-ро детей.
Через много лет мы с Юрой и маленьким Борей тоже недолго пожили там. Нам сдала эту 12-ти метровую комнату Лера, дочь Муси и Бориса. Мы прожили там три месяца и вынуждены были уйти из-за скандала между бывшими соседями.
У Муси и Бориса были хорошие дети: Лера, очень красивая, эффектная блондинка, была замужем за Юрой, специалистом по радиотехнике. К сожалению, она рано умерла от рака, совсем молодой. Особенно гордилась Муся своим младшим сыном, Эдиком. Он окончил хореографическое училище и танцевал в Киевском театре оперы и балета. У него была проблема – слабые руки, из-за которых он не мог выполнять поддержки. То есть, он не был солистом, а танцевал в кордебалете. Но всё-таки выезжал на гастроли за границу, а в то время это звучало волшебно. Женат он был на изящной рыжей балерине по имени Майя.
Воспоминания непредсказуемы и возникают неожиданно. Например, недавно в Германии я купила средство для кухонной посуды, открыла флакон, и знакомый запах асидола поплыл по кухне, запах из моего детства. Этим средством папа чистил «золотые» пуговицы на военном мундире. Мне было запрещено прикасаться к едкому средству, но запах запомнился. У папы была специальная тонкая дощечка с прорезью, он просовывал пуговицы в круглое отверстие, как бы пристёгивая к дощечке, потом протягивал их, одну за другой по узкой щели. Пуговицы оказывались близко друг к другу, а дощечка прикрывала мундир, чтобы средство не попало на него. Потом папа намазывал пуговицы асидолом и полировал их суконкой.
Между тем в нашей семье произошли важные события: во-первых, умерла бабушка. Во-вторых, к нам приехал сначала брат папы Константин, а через некоторое время – Вячеслав Матвеевич Ткачёв.
Мне было очень жаль бабушку. От гангрены было одно лечение – ампутация. Если бы она даже согласилась на операцию, никто бы не взялся оперировать 86-ти летнюю пациентку. Она очень страдала от ужасной боли, которую заглушали только уколы морфия.
А вот оценить приезд старших Ткачёвых я тогда не смогла. Меня, кажется, старались отодвинуть, чтобы я не сболтнула, где не надо. Но всё-таки в памяти застрял обрывок разговора за общим столом. Речь шла о Первой мировой войне. В СССР тогда было принято оглуплять и высмеивать всё, что касалось жизни до революции. Первая мировая война называлась Империалистической, в нашей социалистической жизни её как бы не было. В одном из устойчивых мифов того времени говорилось о том, что солдаты на фронте голодали, а офицеры - не знали голода. Как это могло быть? Вячеслав Матвеевич объяснил, что в армии всегда разделялись офицерские и солдатские столовые, как, собственно, это принято было и в советской армии. Но в критической ситуации, например, при наступлении, а тем более, в окружении, была общая полевая кухня.
Офицеры не голодали, потому что ели кашу из овса, которую солдаты есть категорически отказывались, считая лошадиным кормом. Вот такое простое объяснение
В интернете я прочитала, что в царской армии норма мяса для солдат составляла один фунт в день.( В Германии 1 фунт - это 500 г. Но даже английский фунт 400 г - тоже неплохо). Наверное, были случаи, когда полевая кухня отставала от передовых частей. Но разговоры о голоде, конечно, явное преувеличение.
Хорошо бы сейчас оказаться за тем столом! Наша Маня, которую, к обеду, конечно, не пригласили, обиделась и, почувствовав новый секрет, снова воодушевилась и начала давить.
Перечитав свои заметки, вижу, что Маня – Мария получается у меня какой-то феей Карабос, эдакой «злой мачехой». Что ж, видно, так и есть. Если бы каждую «злую мачеху» было видно издалека, их обходили бы десятой дорогой. Характер у Мани был лёгкий. С нею было просто и весело. Тем больнее были её неожиданные «укусы», и серьёзные и мелкие. Я даже не верила маме, когда она пыталась поделиться со мной, рассказать об очередном «номере». Я пропускала это мимо ушей, «ну, что ты, мама, не может быть, тебе показалось.» На что мама только качала головой. Я поверила только тогда, когда мамы уже не было и «кусали» уже нас с Юрой.
Кстати, Вика с Ниной активно подключились к Мане. Получился мощный триумвират. Конечно, женское одиночество характер не улучшает( И Маня, и Нина рано овдовели, Вика замуж не вышла). Их, конечно, все жалели, помогали по мере сил. Но реакция была непредсказуема, им было всегда мало.
Марии уже давно нет на свете, как говорится, бог ей судья. Но у меня нет желания общаться ни с Викой, ни с Ниной, хотя сердце ёкает, когда в Ростове проезжаю мимо 13-й линии.
Мои родители окончательно замкнулись в себе. Они купили телевизор, что в 60-е годы было ещё редкостью. Но расслабиться им не удалось и опять из-за Костюковых. Получилось вот что: родственники Сергея, Марииного мужа, устроили Толика в часовую мастерскую, а Нину, его жену, в мастерскую оптики. Часовщики всегда зарабатывали очень хорошо. Однако Толик запил по-чёрному. И каждый вечер, будучи очень пьяным, наевшись чеснока и лука, шёл к нам смотреть телевизор. Собственно, приходили они всей семьёй. Мама просто угорала от этого коктейля из запахов пота, перегара и чеснока. Иногда он засыпал и начинал храпеть. Мне было проще: я уходила в свою комнату, закрывала за собой дверь и всё. Родителям было хуже. Даже если передача была неинтересная, нельзя было просто выключить телевизор, потому что Костюковы хотели смотреть. Конечно, большинство первых владельцев телевизоров оказывались в подобной ловушке. Но Костюковы, я уверена, делали это нарочно. Ведь не вваливались бы они в таком виде каждый день к кому-нибудь другому. А тут – по-родственному, по-простому.
Родители начали ссориться. Мама говорила: « Я знала, что так будет, не надо было сюда ехать. От таких людей надо просто держаться подальше.» Папа чувствовал себя виноватым и вяло возражал.
Это продолжалось несколько лет, пока Костюковы не купили себе телевизор, не забыв попрекнуть нас этим.
Я училась уже в 9-м классе. Учителя меня хвалили. Особенно математик Эмиль Александрович Мазин, который одновременно преподавал в университете и способных студентов искал ещё в школе. Гриша Маркман тоже учился у Мазина, сначала в нашей школе, а потом в университете.
В то время люди старались забыть о тяжёлых временах, хотели дать детям то, чего сами были лишены, пытались угадать для них перспективную профессию. СССР был закрытым государством. Это значит, что талантливые специалисты никуда не уезжали, работали в своей стране, и, конечно, благодаря им и произошёл такой прорыв в музыке, спорте и пр.
Моей преподавательницей в музыкальной школе была Эсфирь Соломоновна Шпилюк. Она закончила Московскую консерваторию с отличием по классу профессора Якова Флиера, который входил в пятёрку известнейших пианистов своего времени. Она была великолепной пианисткой, но тоже сделала свой выбор: её трое детей и муж - офицер были ей дороже, чем карьера солистки филармонии. Поэтому и работала она в музыкальной школе, а не в филармонии. Про меня она папе говорила, что на урок я всегда приносила ей готовое (в смысле трактовки) произведение и она это во мне очень ценила. Я всё ещё легко училась, и это в конце концов сослужило мне плохую службу. Во-первых: я всем занималась охотно, легко и с интересом, но пристрастия ни к чему не имела. Мне было всё равно, чем заниматься. Во-вторых, и это главное, из-за того, что всё давалось легко, привычка к работе, к преодолению, у меня не выработалась. В музыкальном училище я поняла, что наступил предел – там я училась с по-настоящему талантливыми людьми. Конечно, это Игорь Волков.
Игорь Волков в каком-то смысле выглядел, как Моцарт: прослушав на разболтанном приёмнике новые для нас в то время джазовые вещи, он садился за пианино и играл их. Он играл всё, что вылавливал из приёмника, сохраняя стиль авторской оркестровки, учился по-настоящему легко на двух отделениях – фортепианном и нашем, теоретическом. Как пианист он играл сложнейшие классические произведения. Как теоретик – записывал 2-х и 3-х голосные диктанты с одного раза. Задачи по гармонии щёлкал, как семечки. А этот раздел меня очень интересовал ,потому что задачи по гармонии он всегда решал и для меня. Сейчас он – декан джазового факультета Ростовской консерватории.
Я сохранила тесные отношения со школьными друзьями. Компания расширилась, потому что все уже окончили школу и привели своих новых друзей. Мы собирались теперь не для занятий, а только для отдыха - поболтать, пофлиртовать, потанцевать.
Мальчики каким -то чудом доставали записи модной музыки (ясно, где - конечно, на чёрном рынке. Иногда это были большие коричневые бобины наших первых магнитофонов, иногда - “музыка на костях”, то есть самодельные пластинки на рентгеновских снимках.) Имена тех звёзд, шлягеры того времени - многое не забыто даже сейчас. Всё это было ярким контрастом тому миру, где мы все выросли. Где из репродукторов, которые не должны были выключаться, чтобы не пропустить важное объявление, раздавались песни о партии, песни о Ленине, “Марши коммунистических бригад” и пр. Мы немного устали от суровой жизни наших родителей и надеялись на перемены.
Ещё один соученик, Виктор, разительно отличался от всех моих знакомых.
Виктор был очень серьёзен, суперсерьёзен, страшно далёк от того, чем интересовались мы. Он был настоящим диссидентом. Мы даже немного побаивались его разговоров о том, что у Ленина был сифилис. Только что узнали много всякого про Сталина, а тут ещё и Ленин. Ему (Виктору) некогда, да и неинтересно было танцевать рок-н- ролл. Его день был расписан по минутам. Он тоже стремился заниматься на двух отделениях – теоретическом и фортепианном, исключительно из честолюбия. Успехи давались ему трудом.
Через несколько лет, в 1973-м в СССР готовились отмечать 100 лет со дня рождения Рахманинова. Собирались как бы забыть, что он эмигрировал. Появились статьи о нём, даже книги, его произведения стали исполняться в больших концертах. У студентов вошли в моду 2-й и 3-й ф-ные концерты Рахманинова. Виктор работал над 2-м концертом.
И если бы он получил на экзамене по ф-но 5, в деканате бы признали, что он учится на 2-х отделениях. Кроме того, он занимался с одним белоэмигрантом английским языком (изучение иностранного языка было подозрительно) и восточными единоборствами, что было уже совсем экзотично. Восточными единоборствами он занимается до сих пор. Мой внук Юрочка нашёл его в интернете.
Белоэмигрант приехал из Китая. В 60-е годы в Китае была так называемая культурная революция. Суть её в том, что молодые хулиганы – революционеры, «хунвейбины», объявили, что все проблемы и несчастья в Китае – от интеллигентов и начали от них в буквальном смысле избавляться. Вот тогда-то этот белоэмигрант, который преподавал в Китае в английском колледже, оказался в России. Понятно, что это был секрет и этот преподаватель скрывался. А также понятна природа его диссидентства.
60-е годы в России принято связывать с оттепелью. Не с погодой, а с некоторыми изменениями в обществе. Оттепель, как и любое время перемен, несла с собой и благо и проблемы. Плюсы, конечно, видеть было приятно. А проблемы - оттого, что всё новое приходило как бы с оглядкой и не доводилось до ума. Оттепель была связана прежде всего с именем Хрущёва и отразила все противоречия его личности.
Внешне перемены заметнее всего были в архитектуре. Образно выражаясь, после торта с кремовыми розами хотелось чёрного хлеба. “Чёрным хлебом” была новая архитектура - стекло и бетон, никаких излишеств, простота и функциональность. Но одновременно почему-то были лишены всех наград, званий заслуженные архитекторы, а некоторые даже уволены.(Сейчас то, что было построено в 30-50-е годы, тщательно реставрируется - комплекс ВДНХ, метрополитен, московские высотки и др.)
Бесспорно, миллионы людей были счастливы, получив новые квартиры в “хрущёвках”. Открылся магазин “Детский мир” - символ возвращения в новую жизнь, вместе с необходимыми вещами там было и то, что называется “ маленькими радостями”, например, мыло в форме слоников. Это не мелочь, это, в самом деле, возвращение нормальной жизни.
Оттепель - время телевизоров и останкинской башни. “Вечера весёлых вопросов” плавно переросли в КВН, который сохранился до сих пор.
Наделали много шума “ стиляги” - броско одевающиеся молодые люди.
После эпохи трофейных фильмов возникает интерес уже к нашему кино. ”Я шагаю по Москве”, “Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён”, кинофестивали - это тоже оттепель.
Кремль теперь не “закрытый город”, он стал обыкновенным музеем.
Появляются новые темы в литературе. Можно не опасаясь говорить о войне 1812-го года, о декабристах. Как тогда шутили, "война 1812-го года декабристы, Пушкин - бермудский треугольник всех шестидесятников".
Попытаюсь объяснить, чем была оттепель для меня. Это было время моего взросления. Я была начитанной и любознательной, училась в училище искусств. Как раз в искусстве произошло очень много изменений. Появились новые имена в литературе, в кино, в живописи, в музыке. Конечно, новыми они были только для нас, во всём мире – давно известные, признанные. Наши руководители, а значит и преподаватели, открывали для нас дверь в этот мир очень осторожно. Можно сказать, только приоткрывали. Но процесс уже пошёл.
Когда к нам стали приезжать звёзды, конечно, все рвались на концерты. Хотелось увидеть своими глазами то, чего ещё никогда не видели. Для Ростова это было не актуально - звёзды приезжали только в столицы. Но я знаю людей, которые летали в Москву на один концерт, позднее - на один спектакль. Именно они привезли в Ростов довольно злую “шутку”: “Концерт для отца, сына и святого духа” - когда Иегуди Менухин, маленький и щуплый, играл с Игорем и Валерием Ойстрахом Концерт для трёх скрипок Баха. Иногда нам везло - борьба за авторские права ещё не была такой яростной, как сейчас, и концерты транслировались по радио. Постепенно наши замечательные музыканты, наши корифеи Рихтер и Гилельс, Ойстрах и Коган (не буду перечислять остальных), снова заняли лидирующие места. Но их детям досталось крепко. Именно тогда в наши головы стала внедряться мысль о том, что на детях гениев природа
отдыхает, что, по-моему, полная ерунда. Дочку Леонида Утёсова, Эдит, просто заклевали, она ушла со сцены. А пела, судя по сохранившимся записям, неплохо. По законам профессии мы обязаны были посещать все концерты (сначала как студенты, потом - как преподаватели). У нас был специальный пропуск. После концерта надо было писать рецензию. Мне это не нравилось: на плохих концертах еле высиживаешь, на хороших - негде сесть. С развитием звукозаписи, особенно с появлением долгоиграющих пластинок всё изменилось. Я, безусловно, предпочитаю запись. Никто не кашляет, не шуршит бумагой, не проходит по ряду,
наступая на ноги как раз в то время, когда звучит любимый эпизод.
Издержки профессии: до сих пор воспринимаю посещение концерта как работу.
О театрах.
В СССР всё должно было подчиняться единому стандарту или, по крайней мере, соответствовать вкусам начальства. Считалось, что театр должен работать по системе Станиславского. Она стала единой и незыблемой, как марксизм - ленинизм. Суть этой системы “вхождения в образ” - призыв к актёру временно сойти с ума, чтобы точнее выразить чувства персонажа Некоторые “войдя в образ” уже просто не могли из него выйти. Лучше всего этот метод описан в “Театральном романе” Булгакова. Эта система всем надоела и с приходом оттепели ждали перемен. Но система Станиславского не собиралась легко сдаваться. У неё был сильный и авторитетный сторонник - Голливуд. В кино, в отличие от сцены, нужно максимальное правдоподобие. И поэтому мхатовский артист и ученик Станиславского Михаил Чехов, двоюродный брат нашего Антона Павловича, уехав из России в 20-е годы, стал самым высокооплачиваемым театральным педагогом Голливуда.
Забавно, что главных соперников, - кино театр, - объединила система Станиславского.
В начале 60-х в центре внимания любителей искусства был московский театр Вахтангова со спектаклем “ Принцесса Турандот”. Этот спектакль воспринимался как необычный и новаторский. Актёры - клоуны комментировали сюжет, даже вступали в перепалку со зрителями. И только самые искушенные из них знали, что эта пьеса Гольдони 18-го века, создавалась в стиле комедии дель арте, т.е. комедии масок и предназначалась для такой импровизации. Собственно, для пьес стиля дель арте текст даже не писался, была только основа сюжета, потому что сам театр - это маленький злободневный ярмарочный балаганчик. Но этот стиль и спектакль вахтанговцев дал толчок для возникновения КВН.
Ещё один отец-основатель театра пережил возрождение - Бертольд Брехт. Театр Брехта - политический, театр - лозунг. Развитие сюжета там тоже прерывается, но не клоунами, а самими актерами. Они выходят на авансцену как бы для речи и поют “зонги” - песни, в которых высказывают своё отношение к персонажу. Например, знаменитый зонг Мекки Мессера, который выходит вперед и поет сам о себе, какой он ужасный гангстер. Нельзя не отметить, что успехом этого всемирно популярного зонга театр обязан композитору Вайлю.
Таким идеологизированным театром - лозунгом стал самый популярный в СССР театр на Таганке. Его идеолог - создатель, Юрий Любимов взял для своего театра целый выпускной курс Щукинского училища, т.е. ВУЗа при театре Вахтангова. Любимов точно понял, что для успеха нужен, прежде всего, брехтовский стиль, стиль политического митинга, но сделал этот митинг антикоммунистическим, антисоветским. А зонги было кому петь, ведь в театре появился Высоцкий.
Оттепель - время не перемен, а намёков на перемены. Театр сразу стал самым популярным и модным. Зрители приходили на спектакль, чтобы переглянуться с соседом, когда со сцены звучал намёк на крамолу. Актёрам тоже нравилось чувствовать себя бунтарями. Это имело тяжёлые последствия: Когда Любимов остался на западе, театру потребовался новый режиссёр. Им стал талантливый и успешный Анатолий Эфрос. В своих постановках он делал упор на общечеловеческие ценности, но актёры уже были заточены на антисоветчину. Они встретили идеи Эфроса в штыки и довели своего режиссера до инфаркта, который он не пережил.
УФФ, какое длинное отступление получилось, целый трактат. Сначала я хотела его выбросить, но потом передумала и решила оставить. Всё, что тогда происходило, было частью нашей жизни, характеризовало время, в котором мы жили.
Тогда же появился новый журнал “Юность”, который сразу стал невероятно популярным. Там печатали свои стихи Евтушенко, Ахмадулина, Юнна Мориц, Вознесенский, там же появились бестселлеры Аксёнова “ Звёздный билет” и “Апельсины из Марокко” и т. д. Но это ещё не всё. Журналу удалось найти ту особую доверительную интонацию, которая называется полным попаданием и слиянием с читателем. Сейчас никто не помнит, кто такой Виктор Славкин. Он вёл в журнале отдел юмора. Его пьеса “Взрослая дочь молодого человека” полюбилась читателям, была поставлена в театре и помогла многим 40-летним поверить, что они - не старички предпенсионного возраста и жизнь ещё не окончена. Было бы преувеличением говорить, что пьеса В. Славкина изменила привычные жёсткие возрастные рамки. Новые идеи, конечно, носились в воздухе. Журнал, как всегда, их уловил, внёс свою лепту и вывел поколение 40-летних из категории пожилых.
Дыхание времени, конечно, не пустой звук. Сейчас, перечитывая некоторые юморески, даже не улыбнусь. А тогда - смеялись и запоминали.
Постоянных читателей журнала “Юность” можно было узнать по характерным выражениям, по цитатам из любимых произведений. “Козёл на саксе”- это кумир любителей джаза Алексей Козлов.
Я тогда увлекалась историческими романами и обратила внимание, что герои этих книг, в сущности , малообразованные люди - даже короли (не говоря уже о пиратах, которые не всегда умели писать), обладали талантом быстро принимать единственно правильное решение. И хотя я сама не всегда принимаю правильное решение, тем более - быстро, очень ценю это качество и считаю его одним из самых главных.
Под влиянием Виктора я заинтересовалась Англией, т.е. английской литературой. В том числе – Киплингом. У нас этот писатель, лауреат Нобелевской премии, до сих пор шёл под знаком «минус». С приходом оттепели мы узнавали то, что раньше нам было недоступно. И теперь могли прочитать не только то, что Киплинг –« певец колониализма
и реакционер», но и его произведения – рассказы, стихи. Все, кто в то время таскал за плечами гитару, обязательно имели в репертуаре:
«День – ночь, ночь – день, мы идём по Африке….
И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…..»
«Где это видано, где это слыхано» – каждому с детства знакомые строчки. Автор Самуил Маршак. Стихотворение стало ещё популярнее, превратившись в песенку. Авторство Маршака сомнений не вызывало. Позднее наиболее смелые издатели стали добавлять слово «Перевод», перевод Маршака. И только, заинтересовавшись собственно переводами Маршака (а он познакомил нас со многими шедеврами мировой литературы) можно было узнать, что это – перевод стихотворения Киплинга. Киплинг, который был офицером, служил в восточных колониях Англии – Индии, Пакистане, Афганистане и прочих. Он сам прошагал много километров по пыли, камням и пустыне и записал много историй, которые узнал в тех краях. Но даже те, которые он придумал сам, проникнуты философией Востока. Киплинг хорошо знал Восток, полюбил его, но не считал, что культура Запада хуже. Восток и Запад должны дополнять друг друга, а не подавлять. Ставшее знаменитым «Запад – есть Запад, а Восток – есть Восток, и вместе им не сойтись» - вырванная из контекста цитата искажает его мысль.
Сейчас идёт перекос в другую сторону – восточная медицина, восточная кухня, восточный Новый Год со своим гороскопом и прочее.
Большое впечатление на меня произвело его (Киплинга) кредо, стихотворение «Если». Уже потом я узнала, что такие жизненные программы были у многих поэтов. Но это позже. А пока – «Если» в переводе Маршака (Пастернака ещё не простили) я даже сейчас помню наизусть:
«О, если ты спокоен, не растерян, когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен, когда в тебя не верит лучший друг,
И если ты своей владеешь страстью, а не тобою властвует она,
И будешь твёрд в удаче и в несчастье, которым, в сущности, цена одна,
И если можешь сердце, нервы, жилы так завести, чтобы вперёд нестись,
Когда с годами изменяют силы и только воля говорит: «Держись!»...
И если ты способен всё, что стало тебе привычным, выложить на стол,
Всё проиграть и вновь начать сначала, не пожалев того, что приобрёл…
Земля твоё, мой мальчик, достоянье. И более того, ты - человек.
Что же здесь реакционного? Здесь всё, каждое слово как будто о моих родителях, именно так они и жили. С одной, правда, оговоркой. Родители были ЛЮДЬМИ в нравственном, высокоморальном смысле. А в обычном - житейском - победителями они не выглядели.
А «Маугли»? В джунглях, которые всегда у нас считались воплощением дикого беззакония, мирно уживаются все звери. Нужно только соблюдать «закон джунглей», а чужаков приветствовать уважительным «заветным словом». Но как всегда, есть и те, кто не хочет подчиняться закону: Шер-Хан, бандерлоги….
Виктор настолько сильно отличался от остальных, что я, ясное дело, влюбилась. На зимних каникулах мы с ним поехали в Москву. Музеи, филармония, концерт додекафонной музыки в Консерватории – столько всего. Я жила в новой семье Кости, Виктор остановился в доме своей сестры. Конечно, я не всё время проводила с ним – знакомилась с новыми родственниками, с ними мы были в гостях у тёти Лёли. Георгий, её муж, достал билеты в знаменитые театры, туда мы ходили с Викой, Костиной женой.
И вот в эту бочку мёда попадает ложка дёгтя. Совершенно случайно, уже в Ростове я узнаю, что главной целью поездки Виктора в Москву было показаться преподавателям в консерватории для последующего поступления. Ну что ж, дело житейское. Для меня было неприятным не то, что он ездил на консультацию. А то, что человек, который так легко расставался с чужими секретами, так тщательно оберегал свой. Разумеется, он не обязан мне всё выкладывать. Но и не посчитал достаточно близкой, чтобы поделиться. Пелена с глаз мгновенно упала, карета превратилась в тыкву.
Почему-то для меня детали всегда оказываются очень важными. Мимолётный взгляд, привычный жест могут иногда прозвучать, как резкий диссонанс, заставить внимательнее, другими глазами вглядеться в привычную картинку и всё изменить. Бывает и наоборот – мелочи вдруг сливаются в гармоничный аккорд. Это свойство моего характера всегда помогало мне.
Оттепель ещё продолжалась. Среди вернувшихся из Гулага измученных, усталых людей, отвыкших от нормального общения и даже, может быть, к нему и не стремившихся, были и те, кто не хотел ничего забывать. И даже наоборот, задались целью как можно больше рассказать о ГУЛАГЕ.
Детская память цепкая, эмоции часто бывают точнее длинных объяснений. Мне было 11 – 12 лет, когда к нам приехал сначала дядя Константин, а потом – Вячеслав Матвеевич. Их манера себя вести отличалась разительно. Константин старался быть незаметным, забиться в уголок, разговаривал тихо, со мной обращался, как с 3-х летним ребёнком. Думая об этом сейчас, я понимаю, что нормальной жизнью он, собственно, и не жил. С детства – кадетский корпус, 17-ти летним юнкером в общем строю ушёл на войну, затем была бесприютная жизнь эмигранта 1-й волны, затем опять мобилизация – на восточный фронт, затем – Гулаг, затем – одинокая старость. Позднее я узнавала его черты в Иване Денисовиче у Солженицына. Отвлекаясь, скажу, что не питая симпатии к Солженицыну, отдаю ему должное.
Полная противоположность – Вячеслав Матвеевич. Главная часть его жизни, активная молодость и зрелость прошли в центре мировых событий, рядом с людьми, делавшими историю: был близким другом Нестерова, работал в штабах Брусилова и Врангеля. В эмиграции он оказался, уже будучи генералом, основоположником стратегической и истребительной авиации, автором учебников по воздушному бою, кавалером всех высших орденов и Золотого оружия (впоследствии он отказался от орденов, полученных
в Гражданской войне). В эмиграции он сознательно выбрал для проживания Сербию, т.е. страну, которая, как он считал, никогда не будет воевать с Россией. Принципиально не сотрудничал с нацистами, обучая английских и французских лётчиков. При приближении советской армии он отказался эвакуироваться, был арестован, и только ходатайство самого Черчилля перед Берией спасло его от расстрела. Он получил “ только” 10 лет строгой изоляции. Всё это, конечно, я узнала только недавно, когда открылись архивы.
Но его сильный дух, харизму угадала обострённой детской интуицией. Безусловно, он сам знал, какое впечатление производит на окружающих. Наверное, это помогало ему достойно «нести свой крест», живя на нищенскую зарплату артели инвалидов, в подвальной комнате.
У Вячеслава Матвеевича была любимая жена, но не было детей. У дяди Константина не было и жены. Я думаю, что В.М. приехал к нам не только для того, чтобы подарить свою книгу. Мне кажется, что он относился к папе - боевому офицеру, у которого хорошая семья и есть дети, как к наследнику. Даже больше - не как к племяннику, а как к сыну.
Вячеслава Матвеевича и дяди Константина уже не было на свете, когда на одном из семинаров о современном искусстве мы познакомились с Юрой. Он только что пришёл из армии и старался наверстать то, что, как ему казалось, упустил за 3 года.
На лекциях нам терпеливо объясняли, как надо понимать произведения из капиталистического мира. А в конце, в качестве приза показывали какой-нибудь фильм, который не шёл в обычных кинотеатрах. Иногда «добрый» лектор спрашивал, что бы мы хотели посмотреть. Мы неизменно кричали: «Кризис зарубежного кино!» И тогда нам показывали Хичкока, или Феллини, или Висконти и пр.
Эти показы были главной приманкой, присутствующие оказывались как бы избранными, они видели нечто «не для всех». Такой лекторий был на базе ВТО (всесоюзного театрального общества) и располагался на самом верхнем этаже в правой «гусенице» знаменитого ростовского театра. Там собирались люди из всех вузов, не только студенты, но и молодые преподаватели. Конечно, состав менялся. Одни скоро уходили, другие задерживались. Постепенно у нас образовался свой круг более или менее близких, очень интересных людей. Чтобы рассказать о каждом из них, получилась бы целая книга новелл, своеобразный «Декамерон». Я имею в виду историю создания этих новелл вместе с предысторией. Напомню, компания молодых людей, спасаясь от эпидемии, уезжает из родных мест. Оказавшись в безопасности, они коротают вечера, пересказывая забавные приключения знакомых (и незнакомых) людей.
Тем временем мы с Юрой начали серьёзно встречаться, а наши добрые друзья активно обсуждали: как долго мы – такие разные – сможем продержаться.
На этом я свои записки заканчиваю. Я пока не нахожу в себе сил, чтобы заново пережить те почти 50 лет, что мы были вместе. Я счастлива, что большую часть жизни рядом со мной был яркий, талантливый, умный, тонкий и деликатный человек, который меня очень любил. Счастлива, что у нашего сына хорошая настоящая семья и у меня есть замечательные внуки.
Как говорится, если доживу до того времени, когда боль утраты немного утихнет, я напишу продолжение.
Татьяна Ткачёва Июль 2017.