В селе Юксеево Красноярского края в маленьком ухоженном домике живёт пенсионерка, труженица тыла Рокшина Александра Александровна. С добрыми глазами, красивой, выразительной внешностью, очень гостеприимная, необыкновенно удивительная рассказчица. В ее речи и юмор, и народная мудрость, и удивительный лаконизм. Пословицы – это неотъемлемый лексический запас Александры Александровны.
Во время войны ей было пятнадцать лет. Учиться было некогда. Чтобы выжить, нужно было трудиться.
Иногда эта русская женщина, много познавшая, много повидавшая, берется за сердце и говорит: «Что-то мотор барахлит». В памяти Александры Александровны много всего. Трудно вспоминать военные годы. Они так тревожат душу, что она порой плачет по ночам. Но время такое пришло, что молодое поколение нуждается в ее рассказах.
Несмотря на преклонный возраст, Александра Александровна любит общаться, петь, заниматься хозяйственными делами. Ее рассказы о войне – это трудовая хроника 40-х годов. В них и горечь, и сожаление, и радость, и потери. Люди, трудившиеся в тылу во время Великой Отечественной войны, стареют, уходят из жизни, а вместе с ними уходят и воспоминания о войне.
Из воспоминаний Александры Александровны Рокшиной:
- В деревне мужиков почти не было. А если и были, то по каким-то причинам их не брали на фронт. Бабы часто шутили в их адрес: «Рылом не вышли». На что мужики обижались, затягивались самосадом, долго кашляли, но сквозь кашель цедили: «Доберемся до вас!». На их грубость никто не обращал внимание, потому что знали, что этим мужикам достается по полной программе.
Хлеб в войну убирали вручную. Жили на стане. Бревенчатый дом, в котором посередине стояла печка, напоминал избушку Бабы-Яги. Крыша крыта соломой, окна затянуты тряпками, а двери всегда открыты настежь. Вечерами топили печку, возле печки были натянуты веревки, на которых сушились портянки, одежда. Спали на соломенных тюфяках.
На стане с утра стоял звон. Мужики тюкали молотком по наковальне, выправляя косы. Иной раз какой-нибудь мужицкий матерный оборот речи задевал за живое женщин, и начинался «шараш-монтаж». Девушки вязали снопы. Для меня эта работа не казалась очень трудной, хотя от кос у женщин образовывались кровяные мозоли. Снопы складывались в скирды. С утра смотришь- стоит нескошенное поле. Налитые колосья покачиваются на ветру, а к вечеру на этом поле - снопы. Уставшая, подойду к снопам, уткнусь в них и плачу. А слезы катятся по стеблям и прямо на подол платья. А бабы всё заметят.
- Что, Шурка, слезы снопам дарила?
И на их шутку, я всегда находила свою шутку или частушку. Бабы знали, что я была хорошей заводилой. Хоть на гармошке сыграю, хоть станцую. И я хваталась за гармошку. В моих натруженных руках от тяжёлых колосьев гармошка казалась лёгкой. Бабы пели и плясали.
По вечерам на стане спать не хотелось. Эта бревенчатая хата превращалась в дом особого назначения, в котором решались все важные проблемы. Вдоль стен стояли лавки, на столе приспосабливали какой-нибудь огарок свечи в консервной банке. Свеча была маленькая, поэтому пламя о нее было тусклым и едва освещало комнату. Но на помощь приходил месяц. Иногда читали замусоленные письма с фронта. До сих пор помню чье-то письмо, в котором были слова: «Живите ради других людей». Эта фраза врезалась в моё сознание. И я научилась в этой жизни всегда жить для других. Трудно соседу - всегда помогу.
Иногда по вечерам просто плакали.
Если в деревню привозили похоронку, то ее привозили с обозом, который приходил за снопами. О похоронке знали все. И плакали все. Беда одного человека была бедой всей деревни. Поминали скупо. На дощатом неструганном столе стояли самогон, огурцы, капуста, картошка, сало, хлеб. Бригадир наливал в стаканы самогон. Белая, дурно пахнущая жидкость, вызывала у меня отвращение.
На дно бутылки с самогоном опускалась звёздочка, которую бросал бригадир. Эта звёздочка была самой первой, когда пришла первая похоронка в деревню. Она считалась символом памяти. Опустив звёздочку в жидкость, бригадир взбалтывал бутылку столько раз, сколько было похоронок. Бригадир молча опрокидывал стакан с самогоном, закусывал огурцом, доставал трубку, стучал ею об стол, а потом насыпал в нее табак и жадно курил. Бабы с красными от самогона лицами тихо плакали, вытирая глаза краями поношенных кофт.
- Пей, Шурка,- настаивал бригадир - тебе уже пятнадцать.
А когда заканчивалась жатва, и последний сноп загружали в обоз, на стане был настоящий праздник. Играла гармошка, люди веселились. И мне казалось, что нет войны. Но когда веселье заканчивалось, снова воспоминания о похоронках возвращались.
Мне разрешили на коне возить воду. Звали коня Буян. Получил он эту кличку за свой буйный нрав. Если что не по нему, сейчас удила закусит и на дыбы. Силенок- то у меня в руках было маловато. Не могла я его удержать. Однажды вывалилась из телеги и прямо в лужу. На стан идти стыдно, мужики засмеют. Поплакала, поплакала и пошла искать. А он стоит себе преспокойно на поляне и сено жуёт. «Потеря ты моя», - шепнула я Буяну. Он шевельнул ушами и стал есть дальше. Ждала, пока наестся. А Буяна с того дня называла Потерей. Животные, как и люди, тоже бывают голодными, а долг человека – кормить их досыта. Поэтому Буяна я стала подкармливать: то овса ему дам лишнюю мерку, то кусок хлеба, посыпанный солью.
Буян, как только заслышит мой голос, уши прижмёт, копытом по земле бьёт. А бабы кричат мне: « Шурка, жеребец жрать хочет». Его замшевые ноздри щекочут руки, а я радостно смеюсь. С тех пор он меня ни разу не скидывал с телеги.
Во время уборки хлеба нас домой не возили. Здесь же на стане мылись в бане. Рядом с избушкой был сарай, в нем на время уборки ставилась железная печь. На эту печь ставили большой котёл с водой. Вода в котле кипела, и в сарае было тепло. Мылись по очереди, так как было два-три таза. Но какое это было счастье! Все ждали этот банный день. В этот день бригадир привозил каждой семье по куску душистого мыла. Бабы нюхали его и радовались. Мыло напоминало прошлую довоенную жизнь.
В банный день работу заканчивали пораньше. Бабы с утра уже переругивались, кому идти в баню первой. Дело доходило прямо до рукоприкладства. Приходил бригадир и спор разрешал очень просто: «Передовицы моются первыми». А если кому-то не хватало воды, то терпели до следующей бани. Сколько лет прошло, но лучше этих банных дней в моей жизни не было.
Здесь же на стане стояла «Доска почета». На ней углём бригадир писал, у кого сколько навязано снопов, сколько вывезено. За работу платили мало, рассчитывались хлебом. И этот хлеб был таким дорогим, потому что я его зарабатывала сама.
Александра Александровна уже ушла из жизни, но сохранились её воспоминания.
