Все началось много лет назад, еще когда Корри был шестилетним мальчишкой с копной пепельных волос и огромными любознательными глазами.
Однажды, идя по Мельничной улице, мальчик заметил, что на вершине Рокочущей горы, такой грозной, что ее боялись даже взрослые, изгибается дуга радуги. Кроха просто замер посреди улицы, из-за чего мальчишку едва не задавила повозка с сеном.
— Заснул что ли? — прохрипел возница и цокнул рябой кобыле, объезжая помеху.
Корри даже не заметил этого. Его внимание полностью поглотила радуга на вершине горы. Поразительнейший контраст опасности, силы и величественности — с одной стороны, а с другой — красота, радость, добродушие. Всего этого Корри не мог выразить словами, но чувство, поглотившее его, было столь огромно, что, попытавшись показать его размер руками, он развел бы их так широко, что, потеряв равновесие, непременно плюхнулся бы оземь. Корри с необычной для шестилетнего ясностью осознал: он должен взобраться на вершину.
Ничто в городке его не держало, и мальчишка, утерев зудящую ссадину на подбородке, отправился исполнять отчаянный замысел.
Сначала он шел лесом, продираясь сквозь тернистую чащу, шипы ежевики и акации, поросли алого плюща. Потом, когда лес отступил — взбирался на каменную кручу. Гора была не так, чтобы совсем отвесна, но вовсе не полога. Множество скальников и опасных навесов с громоздящимися на них валунами, в случае малейшего шороха готовых сорваться вниз — эта дорога устрашила бы всякого, кроме, пожалуй, Корри. Быть может, оттого, что ему было всего шесть, и мальчишка не ведал, что творил, а, может, оттого, что юное, совсем недавно родившееся на свет существо вдруг со всей ответственностью и силой ощутило призыв, потребность сделать что-то. Ощутило необходимость, долг. Этих слов Корри тоже не знал. Он испытывал неодолимое любопытство и что-то еще, нечто большее. Он не мог отступить. Поднимая голову, малыш видел, что радуга, раскинувшаяся над вершиной, становится все ближе.
Спустя шесть часов измазанный в грязи и саже, с перепачканными, как у трубочиста, волосами и ободранными коленками Корри, тяжело дыша, добрался до вершины Рокочущей горы. Он не понимал, почему гора так называется и удивился бы, узнав, какую опасность таит спящая каменная крепость. Он был очарован простой, но титанической красотой громады.
И вот, добравшись до вершины, Корри, тяжело сопя, перевалил через последний уступ и упал на каменную гладь, но почти сразу поднял голову, не в силах оторвать глаз от открывшегося зрелища.
В самом центре плоской вершины, точно под изгибающимся семицветным мостом лежало, ослепительно сверкая, крохотное золотистого оттенка яйцо.
Широко распахнув глаза и открыв рот буквой «О», Корри, с трудом приподнимаясь на локтях, медленно пополз к диковинному предмету. Не в силах подняться на ослабевшие ноги, но и не могущий отступить. Яйцо словно бы звало его. Манило. Пот застилал глаза. Руки ужасно болели. В боку неимоверно кололо.
Совсем обессилев, Корри растянулся на холодном камне и только простирал руку, пытаясь дотронуться до сверкающей поверхности. Он вдруг с пугающей ясностью понял: это обязательно нужно сделать. Сама радуга вроде бы уменьшилась, выгнулась еще круче и едва заметно дрожала от напряжения, переживая, что малышу не хватит сил. Яйцо неподвижно лежало, но мальчик чувствовал исходящую от него энергию. Призыв о помощи.
И тогда Корри, надрываясь и вскрикнув от боли так, что слезы брызнули из глаз, рванулся вперед и дотронулся до яйца. Оно оказалось слегка теплым. Угасающим. Корри замер, боясь отнять руку, не в силах шевельнуться. Конечность немела. Тепло уходило из яйца. Все быстрее и быстрее, пока оно не охладело совсем. Потом вдруг нагрелось, с ужасной скоростью, так что обожгло руку, словно раздутый докрасна уголь.
Мальчик снова закричал, от боли, но больше — от потрясения. И тогда по золотистому яйцу пробежала крохотная сеть трещин, из которых, поначалу тонкими струйками, потом все плотнее и гуще, струились дым и свет. Скорлупа с хлопком разлетелась, точно от маленького взрыва, и крик удивления ребенка слился с изумительно мелодичным, тонким и прекрасным криком новой жизни. Во вспышке света и дыма перед Корри предстал крохотный распахнувший крылья феникс.
— Вот это да, — только и смог сказать малец.
А новорожденное существо, похлопав крылышками, с тонким благодарным писком прильнуло к ладони, и боль из разодранной и обожженной руки тут же исчезла.
Корри сам не понимал, как — ведь он едва мог просто лежать и дышать. Он был предельно истощен, на грани голодного обморока и бессильной прострации. И все же, взяв птаху в ладонь и прижав к груди, мальчик встал и тронулся в обратный путь. Скалы и кручи неслись мимо них, оставались позади, а исчезающая радуга над вершиной с печальной улыбкой смотрела им вслед, пока не истаяла совсем.
Продираясь сквозь кусты с фениксом на руках, Корри вдруг подумал — всего на мгновение, — что если бы он не успел вовремя, яйцо превратилось бы в камень. Мысль эта ускользнула из сознания и вскоре забылась.
На смену радости свершения пришли заботы. Крошечная огненно-рубиновая птичка требовательно хлопала крыльями, бессильно щипала ладонь и открывала клюв.
В ту пору вокруг Пригорного Дола не было стен. В центре города здания ютились, жались друг к дружке, образуя лабиринт узких улочек, а к окраинам расселины расширялись, оставляя целые пустыри и заброшенный районы. Корри жил на самой отшибе, в старой покосившейся от времени хибаре.
И вот, перерыв свое жилище сверху донизу, он в панике предлагал птице любую еду, какую только мог найти: кусок зачерствелого хлеба, краюху лепешки, даже настоящий деликатес — обрезок свиной колбасы, добытый ценой неимоверных стараний и удара палкой, от которого до сих пор стонала спина.
Феникс не желал ничего. Только капризно вертел головкой, хлопал крылышками и жалобно пищал.
— Да что же тебе нужно?! — вскричал малец. — Скажи мне, что, и я дам тебе это! Я не знаю, чего ты хочешь, глупая птица!
Феникс, сверкнув глазами, больно клюнул его в ладонь. От неожиданности Корри вскрикнул и выпустил строптивца, а тот, расправив крылья, не упал — спланировал на запылившийся стол, по которому было шаром покати — только ржавый наперсток с сиротливой дыркой в самом неугодном месте, да пара дохлых, ссохшихся мух. Феникс деловито подошел к первой мухе и невозмутимо заглотал ее, словно первосортный аперитив. Повернулся к мальчугану, склонив головку набок, словно спрашивая: «Доходит, нет?»
— Да! — обрадовался родитель шести лет отроду.
Остаток того дня он провел, ловя мушек, комаров и водомерок, окончательно измотался и обессилел, но чувствовал себя как никогда прежде — обновленным, счастливым. Нужным.
В ту ночь кроха-феникс заснул на заботливо свитом из ивы насесте-гнездышке, а Корри — в своей продавленной кровати с соломенным матрацем. На спящем лице мальчишки застыла широкая улыбка.
Кроме того, поняв, за что птенец клюнул его, Корри усвоил урок. Больше он никогда не называл феникса глупым и не позволял себе отчаиваться.
Большую часть времени Корри проводил, блуждая по городским окраинам, изредка отваживаясь заглядывать в оживленную часть Дола. Шестилетка обшаривал свалки, рылся в отбросах и блуждал по торговым и кухарским улочкам, выискивая пропитание. Разумеется, Корри мог довольно долго продержаться на дарах леса: ягодах и корешках, грибах, орехах и меде. Однако мальчику не хотелось без необходимости истощать природную кладовую, когда и в городе можно достать еду. К тому же на исследование леса уходило много времени, а у Корри теперь было дело, которому он отдавал всего себя. Так что он самоотверженно блуждал по Долу и принимал закономерные последствия таких прогулок — столкновения с другими детьми. Иногда те обзывались, кричали и корчили рожицы, порой — кидались глиной и камнями. Часто — все вместе. Корри беззлобно обходил забияк, потирая шишки и ссадины, стряхивая грязь и землю с худой одежды.
Чаще всего заводилой у шпаны был белобрысый плечистый мальчишка, почти на голову выше Корри, с пронзительными синими глазами. Он лучше всех бросался камнями, и слова его были самыми обидными. Видно, за это его и уважали остальные. Подражая ему, дети показывали те же странные жесты, улыбались и тыкали в него пальцами, выкрикивая обвинения, клички, обидные слова.
Корри не слушал их, твердя себе:
— Это все неправда. Мне не обидно. Я знаю то, чего не знает никто.
Раз белобрысый услышал шепот Корри и тогда выкрикнул:
— А я тоже знаю кое-что, чего не знаешь ты. Это знает весь город!
И он снова и снова выкрикивал обзывательства. Дети гримасничали и повторяли.
Корри уходил, опустив голову, закрывая ушибы, изредка — смахивая слезы. Но грусть вскоре отступала — у малыша было дело. Кто-то ждал его дома. Кто-то, кому он нужен. Кто-то удивительный.
Он решил назвать феникса Лучиком. Возвращаясь из очередной вылазки, мальчик всякий раз приносил какую-нибудь вкусность: горстку мушек, несколько личинок или жуков, порой — комаров или слепней. Лучик уплетал все, и, кажется, чем противней с виду казалась еда, тем с большим аппетитом.
Феникс быстро рос, но пока оставался крохой. Частенько он сидел на плече Корри, пока тот прибирался по дому, искал что-то, или во время прогулок по лесу. Мальцу нравилось ощущать на плече бережное, но цепкое прикосновение крохотных лапок. Словно кто-то говорил ему вернее, чем словами: я рядом, я здесь, я с тобой. А что еще нужно человеку для счастья? Особенно, когда ты — ребенок?
Да, Корри был счастлив в те дни. Постепенно он все лучше узнавал Лучика, и все больше удивлялся. Уже на третий день у феникса обнаружилась странная привычка: он громко и резко хлопал крыльями, при этом то ли чихая, то ли вскрикивая. Когда он впервые «чихнул», Корри едва не помер со страху. От голоса Лучика и этого хлопка во всем доме выбило стекла, а сам мальчуган едва не оглох.
— Будь здоров, — ошалело проговорил Корри, глядя на разруху. Лучик смотрел виновато, но вместе с тем шаловливо.
С той поры он закрывал оконные проемы досками и пластами коры. Стекол достать он не мог, да и это было бы напрасной работой — у Лучика вошло в привычку время от времени «чихать». Как подозревал Корри, феникс наслаждался произведенным эффектом, и в особенности — выражением лица мальчика после «взрыва».
Как-то раз они ходили купаться. Стоя на берегу бурной реки с Лучиком на плече, Корри опасался, не смоет ли феникса течением. А если он не умеет плавать? Вдруг ему нельзя в воду?
Лучик ободряюще сжал его плечо лапой, как бы говоря: «Давай уже. Было бы чего бояться».
— Да уж, — вздохнул мальчик. Раздевшись, он несмело зашагал к воде. Феникс уверенно сидел на плече.
Юнец повернулся, встретившись с птицей взглядом.
— Уверен, что хочешь?
Лучик весело чирикнул. Черные глазки задорно блестели. Перья на затылке смешно вздыбились, как бы выказывая боевитый настрой.
— Если что, просто чихни, и воды кругом не останется, — без особой веселости сказал Корри и шагнул в воду.
Поначалу невыносимо холодная, вода вдруг показалась манящей обителью, настоящим пристанищем от сует и забот этого мира; колыбелью, долго и верно дожидавшейся его. К тому же стояла невыносимая жара. Глубоко вздохнув, Корри поддался зову стихии, нырнул с головой. И только под водой с ужасом вспомнил: Лучик!
Закричав от ужаса так, что изо рта вырвались пузыри, Корри всплыл на поверхность, смахнул со лба намокшую челку. И тогда феникс слетел с его плеча, и, поднявшись примерно на метр, отряхнулся, совсем как искупавшийся щенок, а потом вдруг вспыхнул. Желтоватый шар, родившийся где-то в груди птицы, быстро расширился, распространился вокруг, поглотив Лучика, и мгновением позже рассеялся вспышкой света и волной дымящегося воздуха. Лучик парил, сухой и довольный. Он впервые взлетел.
Охваченный внезапным, почти животным страхом, Корри выбрался на берег.
— Лучик, давай сюда!
Феникс весело чирикнул, продолжая висеть в воздухе над потоком.
— Лети ко мне, говорю! — со смесью страха и злобы крикнул мальчишка.
Задумчиво посмотрев на него, феникс послушался. Подлетев, завис напротив человеческого лица, внимательно глядя Корри в глаза. Быстро схватив и прижав птаху к груди, мальчик бросился домой, едва не забыв прихватить одежду.
Он оставил Лучика в комнате, а сам плотно закрыл те из ставень, что еще не попадали, точно переспелые плоды по осени, а потом накрепко заложил все щели досками и корой.
Только убедившись, что прорех не осталось, Корри вернулся в дом и закрыл дверь. Феникс недоуменно смотрел на него. Мальчик сел на пол возле кровати, обхватив колени руками. Он тяжело дышал. По лбу катился пот. Руки мелко тряслись.
— Никогда больше так не делай, — дрожащим голосом произнес он.
Феникс вопросительно чирикнул.
— Никогда! — выкрикнул Корри.
Та ночь не принесла отдыха. Мальчику снился кошмар. Один и тот же — снова и снова. Феникс улетал и больше не возвращался. Бросал его одного, в этой прогнившей дыре, среди злых и шумных детей; чужих и холодных, как статуи, взрослых. Корри еще некоторое время пребывал в убеждении, что все взрослые в их городе вырезаны изо льда и оживлены магией. Не могут живые люди быть столь отчужденными! И теперь единственное живое существо, которому не было все равно, оставит его?..
Корри проснулся, взмокший от холодного пота, трясущийся, ослабевший. Перед глазами плыло. Малыша едва не рвало от страха и боли. В животе крутился ощетинившийся кинжалами водоворот. Мальчик быстро посмотрел на насест — Лучик безмятежно спал. Остаток ночи человечек провел за работой.
Следующим утром, на рассвете, Корри по обыкновению пошел отворить окно, и феникс с радостью устремился за ним — не сидел, чирикая и переминаясь с лапы на лапу, как раньше, а взлетел. Отметив это, Корри ощутил жестокий укол боли в сердце.
Мальчик распахнул ставни. Лучик сел ему на плечо, вдыхая чистый утренний воздух, щурясь от согревающего прикосновения солнечных лучей, осветивших дом. И когда феникс взлетел, чтобы ворваться в этот свежий утренний мир, на его лапке затянулась веревочная петля.
— Прости. Я не могу допустить, чтобы ты бросил меня.
Поначалу дитя огня не поняло, что происходит, удивленно чирикнуло. Через мгновение, обернувшись и увидев, Лучик изменился. Глаза налились болью и яростью. Строптиво взмахнув крыльями, он попытался вырваться, но веревка оказалась крепкой. Корри стал тянуть, увлекая птицу в дом.
Феникс рвался, кричал и бился, как пойманный тигр, показав удивительную для таких размеров силу — ему едва не удалось освободиться. Но все же Корри был сильнее. Он притянул феникса и попытался схватить. Клекот обиды, преданной дружбы, отчаяния вырвался из клюва Лучика. Извернувшись, он полоснул Корри когтями. Мальчик закричал от боли и удивления. Руку обожгло словно огнем. И все же он схватил феникса и отнес в смастеренную ночью клетку из прутьев и коры. Закрыл дверцу. Быстро взглянул на руку — три длинные царапины, полные пульсирующей боли — и снова посмотрел на Лучика.
Феникс бился в клетке, кричал, рвался наружу, пытаясь порвать прутья. Он никак не желал садиться на уготованный ему насест.
— Прости, — с горечью воскликнул Корри. На глаза навернулись слезы. — Прости! Я не могу тебя потерять. Если ты улетишь, я... Эй, ты забыл, что это я спас тебе жизнь?! Так ты меня благодаришь?
Лучик перестал биться. Сел — на пол клетки, а не на шесток — и посмотрел на Корри. Долгим немигающим взором, полным горького разочарования и презрения. И затем отвернулся.
Дни шли за днями, а все оставалось по-прежнему. Лучик сидел в своем узилище, повернувшись спиной к комнате, сгорбившись и поникнув. Птица отказывалась есть и пить. Он не откликался на зов, не поворачивал головы.
Корри было не легче. Да, он удержал феникса при себе, но испытывал ли от этого радость? Отнюдь. Словно кто-то вынул его сердце, тщательно разбил на тысячу осколков, пошерудил ими, а потом затолкал обратно в грудь горстью битого стекла. Ушел аппетит, пропал сон. Глаза Корри с каждым днем все сильнее западали, окруженные темными кругами.
Вечерами он уходил в лес, туда, где чаща темнее всего, и кричал. Просто бессловесно орал, пытаясь выпустить пожирающую его боль, вытолкнуть этот ужасный шар осколков, разрывающий его изнутри. Корри предпочел бы вовсе избавиться от сердца. Стать бесчувственным, спокойным и отрешенным, холодным. Может, это и значит повзрослеть? Может, именно это происходит со всяким, кто становится большим, важно одетым и безразличным?
Но все дело в том, что жить без сердца нельзя. А те немногие, кто выучились этому, уже мало чем напоминали людей. Мы же можем лишь выбрать: сохранить сердце целым или разбить его, превратив в режущие душу осколки — и жить с этим выбором. Радоваться или страдать. И Корри страдал. Время от времени он смотрел на руку, поцарапанную Лучиком. Длинные красноватые борозды переливались рубиновым отсветом — сияние это различалось даже под повязкой.
Через неделю Корри, измученный и осунувшийся, едва шевеля ногами, подошел к клетке. Лучик все так же сидел на полу, игнорируя насест, пищу и воду, отвернувшись к стене.
— Послушай, мне правда жаль, — устало вымолвил мальчик. — Но ты — все, что у меня есть. Если я выпущу тебя, ты улетишь. Как же я буду тогда?
Феникс не отвечал. С каждым днем он словно усыхал, превращаясь в живое нескладное чучело, смастеренное бездарным работником. Голова безвольно поникла, но так и не повернулась. Лучик умирал.
Не зная, что делать, не видя выхода и не в силах сделать мучительный выбор, Корри решил отправиться в город, поискать книги о фениксах в тамошней библиотеке. Может, мудрецы прошлого подскажут ответ?
Сказать правду, Корри ужасно боялся, что взрослые остановят его, станут расспрашивать, что с ним и почему он так ужасно выглядит — худоба, шаркающая походка, круги под глазами. Но больше всего мальчика пугали светящиеся порезы. Если кто-то увидит их, что ему говорить? Как объясниться?
И все же выбора не оставалось. Корри боялся, что если не найдет ответа, к завтрашнему утру Лучик умрет.
И он побрел, волоча ноги. В библиотеку.
Где-то на Мясницкой сзади послышался знакомый топот.
— Эй, ты! А ну обернись, чудила!
Корри узнал голос, но продолжал идти.
— А ну стой, ты...
Снова последовало странное слово, значение которого Корри не знал и не хотел знать. Понимания, что оно унизительное и служит причиной его отчужденности, было вполне достаточно.
Снова шаги, совсем близко. Корри понял, что его сейчас ударят. Что ж, лучше получить удар в грудь, чем в затылок — не так больно и меньше обидно.
Корри повернулся и встретился взглядом с пронзительно-синими глазами Заводилы. Корри не знал его имени. Белобрысые волосы воинственно вздыблены, рот искривлен в презрительно-насмешливой гримасе. Мальчишка стоял, подняв руку с камнем. Корри смотрел на него.
Злобная улыбка сползла с лица забияки. Он видел, как похудел Корри — одежда висела на нем мешком. Воспаленные глаза, выступающие кости скул, усталый и безразличный взгляд затуманенных глаз. Впалая грудь, подгибающиеся ноги. Только теперь заводила понял, что делал все время. Рука с камнем медленно опустилась.
— Иди, — едва слышно сказал он. Больше синеглазый никогда не приставал к мальчику. И другим не позволял делать этого. У уличного хулигана открылись глаза.
Корри безразлично отвернулся, двинулся своей дорогой. Даже изваляй его в грязи и вышвырни в канаву, он вылез бы. Продолжил бы путь. Это все, что он должен сделать.
Кроха боялся, что взрослые остановят его, станут задавать вопросы. Боялся, что заметят светящиеся раны. Как оказалось — напрасно.
Библиотекарша лишь окинула мальчика брезгливым взором, с каким смотрят на выброшенный под окном мусор, но сделать ничего не могла — библиотеку разрешалось посещать всем.
Корри долго копался в книгах, пока наконец не нашел то, что искал. Долго и внимательно читал, вдумываясь в смысл. Проникая в значение каждого слова и осмысливая. И поначалу нечеткие черточки мыслей постепенно складывались в его голове в окончательное решение.
Он вернулся домой с закатом, принес пригоршню ос, которых прихлопнул, пока те витали над выброшенным арбузом. Как и следовало ожидать, Лучик не притронулся к еде. Даже не пошевелился, когда Корри просовывал их в клетку. Он мог бы гневно заклекотать, мог бы клюнуть или снова оцарапать, но не делал — и от этого становилось еще больнее. Мальчика для него больше не существовало. «Предательство не прощают», — говорил весь его вид.
— Да, я понимаю, — кивнул Корри, потирая взмокшие глаза. Снова проклятые слезы! Да сколько же их? Почему они не заканчиваются? — Я прочитал сегодня в книге то, что и так уже понял. Феникса нельзя держать в клетке. Знаю, ты меня не простишь. Я и не прошу. Может, оно и к лучшему.
Корри с трудом отнес потяжелевшую — как ему показалось из-за собственной слабости — клетку к окну. Над лесом умирал закат.
— Ты свободен.
Дверца открылась. Феникс поднял голову. Посмотрел на мальчика, не веря в случившееся. В затуманенных черных глазах что-то промелькнуло.
Тень надежды шевельнулась в душе Корри. Неужели он не улетит? Может, он все же останется со мной? Даже несмотря на то, что я...
Лучик вырвался из клетки с такой силой, что прутья едва не разорвало. Быстрее стрелы он поднялся ввысь, и там, на свободе, в багряных лучах, расправил прекрасные широкие крылья, вздыбил перья. В своем праведном гневе он был удивительно красив.
Протяжный, полный укора и злобы крик вырвался из клюва Лучика. Потом он взмахнул крыльями и исчез за деревьями, словно его и не было.
Корри стоял у окна. Впервые за последнюю неделю улыбаясь. Горькая улыбка человека, принесшего необходимую, но смертельно тяжелую жертву. Золотистые дорожки слез бежали по запыленному исхудалому лицу.
— Прости и прощай, Лучик.
Чужой, осипший голос. Шар осколков внутри расширился, вонзаясь острыми гранями во внутренности. Сколько же будет продолжаться эта боль? Почему ему не лучше? Неужели он сейчас умрет здесь, просто так, от этой самой сводящей с ума муки? Корри посмотрел на рубашку, уверенный, что грудь в крови от пронзенных стеклом ран. Но рубашка оставалась такой же как прежде: залатанной, грязной и сухой.
Он лег спать, но так и не сомкнул глаз. Провалялся, сотрясаясь от дрожи и приступов рыданий. Утром вскочил в безумной надежде увидеть Лучика на его любимом гнезде-насесте. Разумеется, там никого не было.
Вместо завтрака он вынес на улицу опротивевшую клетку и веревку, которой недавно пленил бесценное сокровище, собственными руками загубив свое же счастье. Изломал и сложил в кучу, поджег трясущимися руками. Клетка горела, чернея и деформируясь в прожорливом огне, а Корри смотрел на нее и плакал. Временами из его распахнутого рта доносились лишь отдаленно напоминавшие человеческие стоны. Они были ближе к стенанию зверя, к плачу гиены в ночи. Клетка сгорела, рассыпавшись пеплом. Корри посмотрел в небо. Пусто.
Весь день он бесцельно бродил по лесу, ища пропитания. В городе было душно и тошно. Временами находил съедобные коренья и землянику. Вкус их сделался как у древесины. Корри не обращал внимания.
Под вечер ему вроде бы стало лучше. Он решил, что все позади и Лучик забыт. Завтра он проснется и заживет привычной жизнью искателя провианта. Улыбнувшись этой мысли, Корри заснул.
Проснулся на рассвете, опустошенный, уставший. Высушенный. Шара из осколков в груди больше не было — он рассосался, и теперь осколки распространились по всему телу. Болели руки и ноги, голова и живот, спина и грудь. В каждом сантиметре кожи застряли иглы, боль от которых сводила с ума.
Корри не хотел ни есть, ни пить. Сама жизнь опротивела ему. За ночь он понял одно: без Лучика он не хочет жить. Хуже того — не может. Мальчуган никогда не сочинял стихов. Сейчас его рот раскрылся сам собой, и опустошенный разум изрек странные слова:
Крылья феникса трепещут,
Во свободный мчась полет.
Пламя его перьев блещет.
Только ввысь! Прочь от невзгод!
Слова показались красивыми и радостными. Корри ощутил позыв пустить слезу, но лишь почувствовал сухую боль в уголках глаз. Наконец-то.
Он понял простую вещь: ему суждено умереть вот так, от истощения. Вчерашняя еда давно вышла из него вместе с рвотой, желчью и слюной. Вместе с пролитыми слезами. Жизнь уходила из него подобно улетающей к закату птице.
Остаток дня Корри провел, блуждая по дому, потом рухнул, как ему показалось, на кровать. На деле он не дополз до нее несколько метров и лежал на земляном полу. Пожалуй, он оставит этот мир на закате. Почему нет? Звучит красиво: умереть на закате. Хоть что-то будет в его жизни, относящееся к красоте.
Дальше Корри погрузился в забытье, и в сознанье мелькали лишь несвязанные друг с другом дикие образы. Наверное, именно это видят в горячечном бреду.
Корри открыл глаза, морщась от ужасного звука. Словно кто провел ножом по железному листу. Снова этот звук.
Воздух над его головой трепетал, затылка то и дело касался ветер, приходящий порывами. Словно от бьющихся крыльев. С этой мыслью Корри перевернулся на спину так быстро, что его вырвало бы, останься в желудке хоть что-то, что можно извергнуть.
Под самым потолком, размахивая огромными огненными крыльями, порхал Лучик. Увидев, что Корри зашевелился, феникс сел на потолочную балку и укоризненно посмотрел на него.
— Ты вернулся? — не веря глазам, спросил малыш.
Вместо ответа к его ногам упало мертвое существо. Корри вскрикнул и отодвинулся, узнав тигриного шершня — огромную злобную тварь, укус которой считался смертельным. У нее недоставало головы.
— Ты принес мне поесть?..
Феникс что-то едва слышно проронил. Совсем как человеческое ворчание.
— Лучик, ты... ты сможешь простить меня? — всхлипывая, произнес Корри. Слезы снова побежали по щекам.
Птица гневно чирикнула, слетела вниз и больно ударила Корри крыльями по лицу. Затем Лучик поднялся в воздух и приземлился на спинку кровати, глядя на него с высокомерным... снисхождением?
Лучик горделиво расправил крылья: широкие, облаченные длинными прекрасными перьями золотисто-рубинового отлива. Словно это и не он совсем недавно умещался в крохотной клетке. Он снова ожил, воспрянул и изрядно пополнел.
— Что ты там делал два дня — обжирался шершнями? — вздохнул Корри и вдруг рассмеялся. Громко, пронзительно, истерично. Смех счастливца, разминувшегося со смертью.
Лучик присоединился к нему веселым чириканьем. В тот вечер царапины на предплечье Корри наконец зажили.
***
Глубоко в чаще, где дубы столь огромны, что кроны их кажутся могучими зелеными тучами, прятался крохотный пригорок с уютной полянкой под раскидистым вязом на вершине. Прогалину окружали пахучие кусты сирени, а с ее вершины открывался изумительный вид на бегущую по лесу речушку. Это было любимое место Корри и Лучика. Их тайное убежище.
Мальчик сидел, прислонившись спиной к древесному стволу, чувствуя, как там, глубоко под корой медленно и статно струится спокойная и добрая живая сила. Феникс деловито лакомился свежепойманной болотной гадюкой.
— Как ты думаешь, — медленно проговорил Корри, — человек способен измениться? Когда я вспоминаю, что сделал, я... чувствую себя монстром. Ты показал мне это — сам я не видел. Но теперь, когда я знаю, я ведь... — Голос крохи сорвался. Некоторое время он молчал, собираясь с силами. Потом закончил:
— ... могу измениться, стать лучше?.. Как ты считаешь?
Феникс внимательно смотрел на него. Задумчиво, с оттенком грусти. Потом тихо проворковал что-то.
— Правда? — воскликнул мальчик. — Но раз есть исключения, я...
Феникс нетерпеливо чирикнул.
— Да, — просиял ребенок. — Я постараюсь. Изо всех сил, обещаю! Ты увидишь! Я...
Лучик, покончив с обедом, раздраженно взмахнул прекрасными сияющими крыльями, прерывая надоевший разговор. Сверкающие глаза как бы говорили: «Хватит сопли-то разводить. У нас еще дела».
— Да, — улыбнулся Корри. — Давно пора проведать, что там, за рекой.
Мальчик вскочил, а феникс, вспорхнув, изящно и быстро пролетел кругом, шутливо задев человечка перьями по щеке. Они помчались вниз по лесной тропинке: Корри бежал изо всех сил, а феникс летел, то и дело меняя направление, проделывая удивительных кульбиты, маневрируя среди деревьев и попутно умудряясь хватать наиболее жирных комаров.
Корри перебрался через реку по гладкому сухому стволу, и они понеслись сначала по лесу, затем устремились по простиравшемуся за тем полю.
Веселый ветер развевал пепельные волосы, шуршал высокой сочной травой луга, теребил перья Лучика. Смех крохи сливался с радостным чириканьем птицы. Свободный ветер вторил им задорным свистом.
Они мчались наперегонки — Корри по прямой, Лучик — зигзагами. Конечно, феникс и тогда легко обгонял коротконогого юнца, поэтому птаха усложняла себе задачу: крутилась в воздухе, петляла, то и дело, поднимаясь к самым облакам, падала едва ли не камнем, взмывая лишь у самой земли, к затаенному ужасу в груди человека и собственному удовольствию.
Из-за поросшего клевером холма донеслось многоголосое конское ржание. На вершине показался прекрасный жеребец. Стройный, могучий, с великолепной развивающейся угольной гривой. Увидев бегущих, мустанг заржал и воодушевленно бросился наперерез, как бы бросая вызов самому быстрому. Феникс, озорно чирикнув, устремился параллельно, принимая игру.
Корри, быстро отстав, с хохотом остановился, и, постояв на полусогнутых, восстанавливая дыхание, выпрямился, отирая пот и продолжая смеяться, счастливым взором провожал несущихся быстрее ветра жеребца и феникса. Лучик парил прямо над конем, они летели, как две выпущенные стрелы.
Мальчик светился от счастья. Это удивительное огненное существо показало ему самое главное, научила важнейшим правилам жизни. Никогда не отчаивайся. Никогда не говори плохо о том, кого не знаешь. И последнее, но самое важное: если любишь кого-то, не пытайся его подчинить. Контроль разрушает узы. Если истинны твои чувства, ты, уже подарив этому существу сердце, дашь ему свободу, возможность уйти, даже ценой пустоты в собственной груди. И только тогда, если вдруг улыбнется капризная Дама-Судьба, быть может, тебе ответят таким же даром.
Мальчик смеялся беззаботным смехом счастливого существа: конь и птица неслись в унисон по сочной зелени дикого, свободного края.
Лучик уже не помещался на плече человека. Порой, изъявляя желание, феникс подлетал, и тогда Корри подставлял ему незащищенное, голое предплечье. И феникс садился, сжимая плоть, впиваясь острыми коготками под кожу. Корри каждый раз чуть морщился, но терпел, понимая, почему Лучик так делает, сознавая, что заслужил это. Вскоре боль уходила, а ранки заживали сами собой, едва Лучик отпускал его.
Феникс часто улетал без Корри. Бывало, он отправлялся рано утром, едва успев позавтракать и что-то прочирикать мальчику, и возвращался затемно. Корри ужасно тосковал и переживал за друга. Как-то он там? Все ли в порядке? А если на него нападет ястреб? Не потеряется ли? Но как бы плохо не было человеку, он больше ни разу не позволил себе даже мысли о давлении. Попытайся он снова удержать Лучика — потерял бы его навсегда. Да и одного воспоминания о том, как страдал тогда еще птенец, хватало, чтобы в груди снова зашевелились предательские иглы.
Так что Корри покорно терпел все выходки Лучика. Иной раз птица отлучалась даже по нескольку дней. Порой ребенку казалось, феникс нарочно не возвращается, желая помучить его. Дразнит, игнорирует, мстя за то, что ребенок когда-то сделал с ним. Но в глубине души Корри понимал, что причина не в этом. Лучик — удивительная, живая и крайне любопытная птаха. Иногда он разведывал окрестности, порой его увлекало что-то. Быть может, он искал нечто. Кто знает? Феникс не мог отдавать Корри все свое время, и человечек понимал это.
Поэтому во время таких разлук мальчик всегда поступал одинаково: искал любимые лакомства Лучика — жуков-оленей, шершней и всякую другую живность. Когда феникс возвращался (почти всегда — на закате), Корри с радостным криком бросался к нему, обнимал и принимался потчевать заботливо добытыми яствами. Лучик, благодарно лучась нежным золотистым светом, кушал. Порой — хоть и далеко не всегда — даже позволял кормить себя с руки.
Однажды, прогуливаясь по лесу, Корри замер. Ему показалось, где-то в отдалении заворчал гром. Тихий, ускользающе неразборчивый рокот, таящий угрозу. Через мгновение мальчик понял ошибку: то был не гром — рычание зверя. Из кустов показался ягуар. Видя, что жертве не сбежать, гроза леса не таился и в открытую вышел к добыче, как бы дразня, показывая, что та обречена. Огромные зеленые глаза с вертикальными зрачками в злобном удовольствие следили за пятившимся человеком.
С пронзительным гневным криком из-за деревьев появился Лучик. Ягуар, сощурившись, следил за быстро приближающейся птахой. Одна добыча или две? Так даже лучше.
Феникс завис, раскрыв крылья, глубоко вздохнул и...
Лучик чихнул. Вернее, это было то, что Корри раньше называл чиханием. Мгновенная огненная вспышка — во все стороны от феникса распространилась волна ослепляющего пламени и опаляющего воздуха. Удивительно, но ни один листик не почернел от ужасного жара, не загорелось ни травинки. Даже Корри остался невредим (хотя был уверен, что ему спалят брови и ресницы заодно с волосами). Не пострадал никто кроме ягуара. Запахло паленой шерстью. С жалобным воем дымящийся кот рванул в заросли. В нем больше не осталось и следа той колючей холодной злобы, что делала его грозой леса — только страх обожженной кошки.
Как-то в канун дня рождения Лучика Корри долго думал, чем бы порадовать прекрасную птицу. В конце концов, после мучительных терзаний он определился, и последующие несколько дней мастерил то, что задумал. И вот, в день праздника малыш с гордостью подарил любопытно курлыкающему фениксу... щетку.
— Это специально для чистки перьев, — с гордостью пояснял Корри, не замечая оторопелого взгляда угольков-глаз. — Видишь, щетинки я сделал из конского волоса. Не поверишь, как трудно их добыть — эти сволочи лягаются! — Он воздержался от подробного рассказа, только обиженно потер ушибленное место пониже спины. — А скрепил я их с помощью абрикосовой смолы! Видишь, как красиво переливается?
По взгляду феникса нельзя было сказать, что его восторгало творение неумелых детских ручонок, а уж тем более — сама возможность того, что ЭТО прикоснется к его перышкам. Совсем даже наоборот. Малец между тем продолжал:
— А ручку, ручку я вырезал из яблони! Ну же, давай, я почищу тебе перья! Вот увидишь, это будет...
Едва уродливая громадина с топорщащимися во все стороны волосьями потянулась к нему, Лучик уже не мог сдерживаться. Круглые глаза горели яростью и возмущением, из ноздрей повалили клубы дыма...
— Пфырх!
— А-а-а-а!
Феникс, нахохлившись, удовлетворенно глядел, как покрывшийся копотью Корри кашляет и отмахивается от дыма, затем переводит удивленный взгляд на обгоревшую головешку...
— Я же хотел тебя порадовать... — проронил мальчик и вдруг расплакался.
Не от обиды, что пропал результат долгих и тяжких трудов. Корри плакал, потому что не смог порадовать феникса, сделать приятное. Только разозлил. Какой же он неумеха!
Феникс сначала глядел с недовольством, потом с сочувствием, наконец — с жалостью...
Та история кончилась тем, что довольный мальчуган сделал новую щетку, еще громаднее и уродливее первой, а Лучик, стоически закатив глаза и плотно сжав клюв, терпел, пока юнец причесывал его перья.
Феникс быстро рос. Его первый насест-гнездышко давно пришел в негодность, и Корри сплел любимцу новый, еще больше и красивее. Он напоминал поднятый над полом огромный уютный венок, в который Лучик забирался для сна.
Ночами в их доме никогда не было темно. Пока феникс бодрствовал, снаружи казалось, что в комнате полыхает пожар — насколько сильный переливчатый свет струился из всех щелей и дыр развалины. Когда же Лучик погружался в спокойный сон, свечение вокруг него меркло, становилось статичнее, размереннее. Корри словно попадал внутрь огромного рубинового калейдоскопа: по комнате медленно плыли, вращаясь и переливаясь оттенками карминовые и гранатовые отсветы, фигурные пятна и блики.
С того времени малыш забыл, что такое плохой сон и ночные кошмары. Отныне он всегда спал крепко и сладко, а во сне к нему всегда приходило доброе, чистое и веселое пламя, разгоняющее холод и мрак.
Они провели вместе три удивительных, прекрасных года.
Однажды утром, сонно зевая, Корри подошел к окну, на котором сидел феникс.
— Держи.
Лучик с благодарностью сжевал сушеную земляную осу, но потом с прежней задумчивостью воззрился в расцветающее небо. Его словно звало что-то.
— Я надеялся, этот день не придет, — вздохнул Корри. — Я помню. Прочитал об этом в книге. Это нужно всем фениксам. Послушай, я...
Лучик взглянул на него. С участием, но твердо.
— Я понимаю. — Ребенок старался, чтобы горечь не просачивалась в голосе. — Значит, действительно на целых девять лет?
Лучик кивнул.
— А потом ты вернешься?
Феникс возмущенно чирикнул и не сильно клюнул протянутую руку.
— Ай! Да прости же! А вдруг тебе понравится где-то там, и ты захочешь остаться...
Корри с трудом увернулся от удара крылом.
— Хорошо, хорошо. Но почему так долго? Что ты будешь делать? — И спустя мучительно длинный миг сам же ответил:
— Путешествовать, странствовать, узнавать мир... Почему я не могу отправиться с тобой?
Феникс скептически посмотрел на него.
— Да, у меня ведь нет крыльев, — вздохнул кроха, убирая пепельную прядку, упавшую на лицо. — Но ты обещаешь, что потом вернешься? Ровно через девять лет?
И тогда Лучик сделал то, чего никогда прежде не делал. Приподнялся на лапках и потерся шершавой от маленьких чешуек-перышек щекой о щеку Корри. Нежно-жаркое тепло разлилось по всему телу. На коже еще долго оставался багряный румянец.
— Хорошо, — улыбаясь через слезы, кивнул мальчик. — Лети, Лучик. Я буду тебя ждать. Знаешь, я обещаю, что никогда не забуду...
На этот раз удар крылом пришелся в цель. Отплевываясь и растирая зудящий нос, Корри с удивлением воззрился на друга:
— Как — завтра? Правда?!
В тот последний день они до упаду резвились, бегали и носились по лесу, даже купались, а потом Лучик одним своим «чихом» высушил их, едва не обезводив заодно и всю реку... Это был прекрасный, веселый и удивительный день, и когда он закончился, сердца обоих переполняло счастье.
В ту ночь они спали рядом. Осторожно укутав Лучика одеялом, Корри трепетно обнял его и, прижавшись, тихонько лежал, ощущая под рукой методичное биение крохотного жаркого сердца.
Утром, с первым лучом весеннего солнца, феникс улетел, а ребенок, утирая слезы, стоял на их любимой опушке и махал вслед уменьшающейся вдали точке, пока она не растворилась в расплавленной меди восходящего светила.
***
Корри сидел, прислонившись спиной к старому вязу на их любимом холме. Легкий ветерок ерошил длинные серебряный волосы — в свои восемнадцать он полностью поседел.
Позади остались годы детских обид и скитаний. Теперь он, когда желал того, свободно разгуливал по городу, и никто его не трогал. Корри по-прежнему сторонились и не вступали в разговоры, но юношу это не беспокоило. В его груди жило тепло. Цвела надежда.
Прогуливаясь, он частенько забредал на этот пригорок и, бывало, подолгу сидел, всматриваясь в зыбкую нить горизонта. Однако сегодня был особенный день. Молодой человек сидел под деревом, и легкая улыбка блуждала на его губах. Улыбка, потому что рядом с ним, в маленьком залатанном мешочке (Корри сплел его сам) лежали сушеные тигриные шершни, добытые с огромным трудом и риском для жизни. С улыбкой, потому что рядом с мешочком, заботливо уложенная на листе папоротника, покоилась свежеизготовленная украшенная резьбой щетка с аккуратно подобранными волосками — настоящее произведение искусства. С улыбкой, потому что на стене в захудалой хибаре, где он до сих пор жил, были зачеркнуты три тысячи двести восемьдесят пять дней, а это означало, что долгожданный час вот-вот пробьет. Корри неотрывно наблюдал за горизонтом, и лишь вспотевшие, чуть подрагивающие руки выдавали его волнение.
По дорожке мимо холма прошел высокий статный мужчина с курчавыми светло-русыми волосами. Под руку он вел обворожительную девушку. Ярко синие глаза мужчины, блуждая по окрестностям, остановились на сидящем возле дерева седовласом юноше. Он смотрел куда-то в пространство, не замечая идущих неподалеку людей. Мужчина покачал головой.
— ...бедный парнишка...
Корри не разобрал остальных слов. Он не видел, как мужчина, с тоской взглянув на него, продолжил моцион, давая подруге увлечь себя разговором. Корри не интересовало все это. Только одно: линия горизонта.
День догорал, а поседевший юноша продолжал неподвижно сидеть, ожидая чего-то, что, как он надеялся, должно случиться в самое ближайшее время. Ему незачем было идти домой — в загнивающую хибару, пропитанную пылью и запустением. Его никто не ждал ни на лужайке перед домом, ни во всем Пригорном Доле. Жители часто переходили на другую сторону улицы, когда он, одетый в вечные полуистлевшие лохмотья, регулярно починяемые им же самим, шел по улице с растрепанными седыми волосами. Корри не обижался на людей. Его оставили в покое — это главное. Лишь одно волновало его...
Временами он дотрагивался то до мешочка с угощениями, то до чудесной щетки-расчески, гадая, не перепутал ли день, появится ли тот, для кого предназначены все эти подарки. Тот, кому принадлежала жизнь Корри. Порой, совсем редко, в его душу закрадывалась тревожная, безотчетная в своей глупости мысль, и тогда он снова вспоминал, как в детстве дети обзывали его. Порой это же слово срывалось с губ обеспокоенной матери, уводящей ребенка, оглядывающегося на Корри с любопытством и озабоченностью. Корри почти не обижался, иногда даже всерьез думал об этом. Почему во время похода в библиотеку никто не заметил светящихся ран на его руке? Почему никто не заглянул к ним ночью, когда из всех щелей хижины били лучи света? Неужели никто ничего не замечает? Или те дети, обзывая его тем странным словом, были правы...
И тогда единственный вопрос закрадывался в душу: если так, разве он прилетит?.. Но потом юноша гнал сомнения прочь, и они уходили, подчиняясь его простой, неискушенной в лукавстве воле. Корри не сомневался: он прилетит. Должен прилететь. Должен, но...
— ...ведь уже вечер. Почему его тогда до сих пор нет? — вслух спросил юноша.
Ответа не было.
Он заснул с последним лучом солнца, опустив уставшую голову на грудь, и темнота, распространяясь по внешнему миру, проникла и в его душу. Он погрузился в глубокое забытье без сновидений, и стрекот цикад был ему колыбельной.
В сознании что-то шевельнулось, вздрогнуло. Что это за хлопки? Звук как от крыльев...
С замиранием сердца Корри распахнул глаза. Ночь расцветала.
Автор: Алесандр Фальтеро
Источник: https://litclubbs.ru/writers/3964-krylja-feniksa-trepeschut.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#феникс #сказка #фэнтези #крылья #огонь #возрождение
