Баку моего детства небольшой, камерный, уютный. Всё неподалеку: друзья во дворе, школа за углом, кино видно с крыши, а наша коммуналка – между библиотекой и театром.
Справка
Франгиз Курбанова – заслуженный деятель искусств Азербайджана, художник-постановщик игровых и документальных фильмов («Яблоко от яблони», «Лев ушел из дома» и др.), сценарист, режиссер и художник-постановщик анимационного кино («Аквариум», «Сотвори мечту», «Сон разума» и др.). Профессор Азербайджанской государственной академии изобразительных искусств. Художественный руководитель независимой студии анимационного кино «Бирлик» при Союзе художников Азербайджана.
Мой папа, Агададаш Курбанов, стал заслуженным артистом республики в 24 года. Как прогрессивному деятелю театра, советская власть выделила ему персональную жилплощадь – комнату размером 13 квадратных метров в коммунальной квартире. Там и стали мы жить-поживать, сперва втроем, а потом появилась на свет моя младшая сестра Гюльшан.
…Папа родился в 1911 году в районе Баку, который позже стал известен как Советская. Серьезное было место, и люди там жили серьезные, с крутыми нравами. Среди этих людей мой дед Курбан был авторитетом. Такие авторитеты в Баку назывались «гочи» – они защищали бедных, решали споры, наказывали виноватых. Курбана уважали за доброту и справедливость. К сожалению, однажды он отправился кого-то выручать и не вернулся. В дореволюционном Баку, где многие ходили с оружием, это не было редкостью. Так мой отец, еще малыш, попал под опеку своего деда. Тот тоже был гочи, но добротой не отличался, хотя и носил романтическое прозвище Гёйгёз («Голубоглазый»). Прадед не принял революцию и терпеть не мог всякие идеи нового времени:
– Что-о?! Какие пионеры-шмионеры?! Ах ты шалопай! Чтоб я в моем доме этого больше не слышал! – и, чтобы внушение дошло быстрее, побил внука. Юному пионеру Агададашу пришлось прятать галстук.
Второе увлечение внука – театр – дед тоже не принял. Но сцена манила Агададаша, и вместе с другими мальчишками они сколотили драмкружок. Репетировали на улицах, в парках, в подворотнях... Несколько лет спустя их кружок переродился в настоящий Театр юного зрителя. Играли юные для юных, но пьесы брали взрослые – Шиллера, Мольера, Гоголя, Ахундова...
Уроки драматического мастерства ребятам преподавал известный тогда театральный педагог Туганов, исповедовавший учение Станиславского. Он задавал ученикам своеобразные этюды:
– Так, Агададаш, вот тебе задача: зайди в аптеку и купи горчичники. Но помни: ты иностранец и никакого языка, кроме английского, не знаешь!
И отец, не знавший никакого языка, кроме азербайджанского, шел в аптеку и выполнял наказ. Он вообще был мастером перевоплощений. Однажды даже забрался на минарет и принялся петь азан, да так, что прихожане хоть и удивились, но поверили.
В театре отец с мамой и познакомилась.
Моя мама, Кюбра Курбанова, происходила из аристократической семьи. Ее отец, Хабибулла Абдулла-хан, был консулом Ирана на юге Российской империи. Семья мирно жила в центре Баку, занимая небольшой особняк. Хабибулла принял советскую власть, но в 1930 году был переведен в Среднюю Азию и там скончался. Семья, остававшаяся в Баку, его больше не увидела. Из особняка оставили только две комнаты, остальное конфисковали.
Но в те времена умели радоваться даже малому. Поэтому, когда родители, поженившись, въехали в нашу коммунальную комнатку, было счастье!
***
Помимо нас в четырехкомнатной квартире жило еще две семьи – Хохловых и Гершуновых. Хохловы занимали одну комнату, а Гершуновы – две. На кухне стояли три двухконфорочные плиты и два стола. Для нашего стола места уже не хватило, поэтому мы завтракали, обедали и ужинали у себя на 13 метрах.
Зато у нас со временем появился первый в квартире телевизор – знаменитый КВН. С вредной теткой Хохловой у нас отношения не сложились, а вот Гершуновы – дядя Дуся (Давид) и тетя Лиза – по вечерам, когда в телепрограмме было что-то интересное, приходили к нам. Наряжались словно в театр, чинно стучались, занимали стулья. Соседям отводили лучшие места – прямо перед телевизором, чтобы через линзу всё было хорошо видно. Первые трансляции длились не больше трех часов, с шести до девяти вечера. Я любила смотреть на настроечную таблицу, которую показывали перед началом передач: под нее заводили всякую замечательную музыку.
Когда Гершуновы сдали угол балерине Элле Зельмановской, приехавшей из Свердловска, я стала мечтать о балете. Элла репетировала, а я пыталась подражать ее па – и очень завидовала шикарным пуантам. Завидовала, завидовала да и придумала, как обзавестись собственными. Когда родители куда-то отлучились из дома, я вытащила из шкафа мамины туфли. «Мама их все равно не носит», – подумала я и отрезала от туфель всё «лишнее», оставив только подошвы, носки и лямки…
Мама мне ничего не сказала. Она вообще была очень добрая. Лишь однажды во время прогулки я почувствовала ее гнев. Что-то увлеченно рассказывая, я ненароком употребила слово «зараза». Мама пришла в ужас и хлопнула меня по губам, да так, что вывалился давно шатавшийся молочный зуб. И я немедленно получила две порции вкуснейшего мороженого, которое продавалось в Баку на каждом шагу: одну порцию – в качестве лечения, другую – вероятно, в порядке моральной компенсации.
Больше всего на свете мама любила книги. Ради них и русский язык выучила, ведь мировая литература на азербайджанский язык тогда была переведена недостаточно. Мы часто ходили с ней в библиотеку на улице Басина. Постепенно я тоже полюбила книги. Вскоре мне захотелось нарисовать то, о чем я прочитала. Сперва были иллюстрации, затем раскадровки...
***
Когда мама уезжала в командировку, папа по вечерам брал меня в театр. Я смотрела представления из-за кулис. Со временем стала помогать ему готовиться к ролям. Дело в том, что в ХХ веке азербайджанский язык несколько раз менял алфавит: сперва перешли на латиницу, потом на другую латиницу, перед войной – на кириллицу, сейчас – снова на латиницу. Отец учился еще при арабском алфавите и на кириллицу перейти так и не смог. Вот я ему и диктовала роли, а он их переписывал понятными лишь ему арабскими буквами.
Во дворе, в школе, в нашей большой коммуналке говорили только по-русски. Это был общий язык, связывавший многочисленные народности, жившие в Баку. Но благодаря занятиям с отцом я начала познавать литературный азербайджанский язык.
Сытно жили далеко не всегда. Особенно тяжело приходилось в годы войны. Но так уж принято было в Баку, что никто друг другу не заглядывал в кастрюлю. Кто-то позволял себе курицу, а моя мама порой варила суп из редиски. Не сравнивали, принимали как данность.
Никогда не забуду случай примерно 1946 года. Мама собирала меня в детский сад, а чтобы было удобнее причесывать, посадила на этажерку с книгами. Вдруг вижу – мама расчесывает мои локоны и плачет! Оказывается, из одной из книг выпали продовольственные карточки, которые она потеряла во время войны. Страшно представить, что она тогда пережила и как родители продержались без них целый месяц.
Запах колбасы из театрального буфета до сих пор вызывает у меня море ассоциаций. После спектакля папа приходил поздно, приносил добытую «докторскую», и они с мамой, тонко ее нарезав, садились ужинать, беседовать о театре, о новых постановках, о событиях дня. Я спала за ширмой на сундучке, но просыпалась от запаха колбасы. Что ж, переворачивалась на другой бок и снова засыпала. Моя порция ждала меня утром.
Папа вообще был запасливый и, когда появилась возможность, покупал всего помногу. Масло сразу перетапливал, другие продукты зимой вывешивал за окно – холодильников-то не было. Летом продукты хранили в специальных ларях-ледниках. Я помню, как привозили во двор лед для них, как специальными крюками торговцы вытаскивали морозные бруски. Чуть позже обычный лед заменили сухим.
В мой день рождения родители устраивали большой праздник. Приглашали друзей, коллег. Места у нас не было, поэтому торжество проходило в большой комнате у Гершуновых. На столе обязательно были долма, плов, сыр, зелень, а вот культуры салатов тогда еще не появилось.
***
Вскоре я пошла в школу и там совершила страшное преступление. Я-то не догадывалась, что мой проступок ужасен, но на деле все могло кончиться очень плохо. В те времена все учебники начинались с портрета Сталина – «гениального вождя мирового пролетариата». Но родители не удосужились воспитать во мне благоговение перед «отцом и учителем всех народов». И как-то раз на уроке, вероятно, от скуки, я принялась рисовать жирные точки в глазах у Сталина. Соседка по парте доложила учительнице, а та немедленно вызвала в школу маму: «Кюбра ханым, как вы воспитываете вашу дочь?!» К счастью, историю спустили на тормозах. Сталина я после этого больше любить не стала. Да и школу тоже. А мама меня ни словом не упрекнула.
Впрочем, моя жизнь была далека от политики. Главной радостью было кино. Многие фильмы мы знали практически наизусть. Например, австрийский мюзикл «Дитя Дуная» я смотрела больше десяти раз и помнила все реплики главной героини, официантки Марики, которую играла восхитительная Марика Рёкк.
В квартале от дома были кинотеатры «Форум» и «Низами». На месте «Форума» позже построили жилой дом, сейчас в нем музей-квартира дирижера Ниязи. А «Низами» – солидный, многоэтажный – стоит и сейчас. Помимо обычных залов на самом верху был летний – его экран был виден с нашей крыши. Мы с друзьями забирались на нее через чердак и вглядывались в движущиеся картинки. Звука было не слышно, но фильмы-то были знакомы покадрово!
Во время войны на крыше «Низами» стояли орудия, и в День Победы из них давали залпы праздничного салюта. 9 мая 1945 года мне было всего два года, но я прекрасно помню ту ночь: на улице полно народа, все кричат, радуются, а я выше всех, потому что папа посадил меня на плечи. И руки, руки, руки! А темная улица то и дело озаряется вспышками фейерверков… Помню, что кое-где на окнах еще долго оставались бумажные ленты крест-накрест.
Крыши в Баку всегда играли особую роль. В самую жаркую летнюю пору соседи выносили туда тюфяки – ночевать. На крышах сушили белье. И там же озорничали мальчишки, тоже исключительно по-бакински. Многие соседи хранили на балконах всякую всячину, в том числе продукты. Пацаны сооружали себе этакие пики – длинные шесты с острым гвоздем на конце. С ними они забирались на крышу и охотились на припасенные соседями яблоки. Дома у каждого яблоки тоже были, но ведь интереснее добыть на охоте!
***
Летом от жары спасал ветер. Дул порой так, что против него было невозможно идти. Меня, крошечную и почти невесомую, он мог даже немного приподнять. В бакинском ветре был характер города. Сейчас ветра значительно меньше, и характер его изменился. Да и город стал другим – большим, роскошным. А тогда Баку был простой и уютный. Первые этажи домов еще не превратились в магазины и рестораны, и за каждым окном светилась жизнь, виднелись настольные лампы, цветы в горшках. Было очень интересно гулять и представлять, что там происходит, какие люди живут, о чем разговаривают.
Телефоны были далеко не у всех, поэтому люди чаще встречались. Танцевали на Приморском бульваре под оркестр. Там же могли принять морскую ванну в большой, похожей на дворец купальне. Много ходили пешком. Правда, от маминой подруги, которая жила в двух кварталах от нас, мы неизменно ездили на такси, всякий раз терпеливо ожидая «Победу» с шашечками и зеленым огоньком. Семейный поход в гости подразумевал солидную поездку в автомобиле, хотя бы и за угол.
***
Я занималась рисунком в Доме пионеров. Рисовала много, всё и вся. И в результате решила поступать на художественный факультет ВГИКа имени Сергея Аполлинариевича Герасимова.
Папа тогда снимался в фильме «Аршин мал алан». Оператор-постановщик картины Илья Миньковецкий по секрету от отца вручил мне письмо на имя декана факультета: «Вот, Франгиз, передай. Он мой старый друг, поможет тебе поступить». Я поблагодарила Илью Соломоновича, но письмо передала лишь после того, как поступила самостоятельно.
Во вгиковском общежитии я и встретила Фикрета Ахадова, своего будущего мужа. Когда мы отучились и вернулись в Баку, Фикрет устроился оформителем в Дом политпросвещения на площади Молодежи, и директор выделил ему под мастерскую комнатку на Зевинском спуске. Забираться туда нужно было по крутой винтовой лестнице, удобств практически не было, потолки метр восемьдесят – в общем, каморка каморкой. Но мы прожили там четыре года. Конечно, с милым рай и в шалаше, но порой, признаться, накатывало. Помню, однажды я не выдержала и закричала: «В гробу я видала эту советскую власть!» При открытом-то окне, выходящем на военную комендатуру. Обошлось. Зато каморка на Зевина была постоянным местом встреч с друзьями. Как все размещались? Как я ухитрялась при этом убаюкивать четырехлетнего сына?..
Друзья и любимая работа в кино позволяли забыть обо всех сложностях. Да и просто гуляя по городу, я порой забывала, в какой стране живу. На вечернем променаде бакинская молодежь казалась вышедшей из стильного итальянского кино: девушки в черных чулочках со швом, юноши в костюмах-тройках с галстуками-бабочками и даже с тросточками. Такие здесь люди жили, будто Баку накрыт теплым уютным абажуром, под которым расцветала красота.
В начале 1990-х, с открытием границ народ стал двигаться кто куда. Некоторые мои друзья тоже решили уехать. «А я? А мы?» – размышляла я, грустно бредя по Ольгинской (сейчас улица Расулзаде). И вдруг отчетливо представила, что в кармане у меня авиабилет в один конец, что завтра я навсегда покину мой Баку и никогда больше не увижу эти дома, эту набережную, это море. И прохожие, которые еще секунду назад были совершенно чужими людьми, вдруг стали такими родными и дорогими, что аж сердце защемило.
– Нет, – сказала я себе вслух. – Я не уеду отсюда никогда.
Записал Вячеслав Сапунов
Илююстрации: Варвара Помидор
Журнал "Баку"