Порядок в доме Мария навела быстро. Красный угол просто завесила рушником, но глаза то и дело искали там знакомые образа. Потом привыкла. Если нужно было помолиться, то становилась на привычное место и представляла, что иконы на месте.
Корней Спиридонович безрезультатно добивался внимания калмычки. Она стала грубоватой. Отвечала резко, громко и раздражалась, когда он пытался поговорить. Несмотря на то, что юрист научился практически всё делать по дому, облегчив ежедневный труд Марии, она мягче к нему не становилась.
Всё у Марии было как при жизни Петра Николаевича: накрахмаленные салфетки и скатерти, несколько раз в день вымытый пол, начищенные зеркала и окна.
Мария, увидев на стекле или зеркале невидимое пятнышко, торопилась от него избавиться. И с каждым днём её тяга к чистоте становилась всё сильнее и вскоре дошла до безумства.
Корней Спиридонович как-то выхватил у неё тряпку для мытья пола (Мария тёрла одно место на полу уже несколько часов).
Прижал к себе гордую калмычку, не лез к ней с поцелуями, просто держал крепко. Она поначалу сопротивлялась, потом успокоилась. Корней держал её до тех пор, пока Мария не оттаяла. Тело её стало мягким, а сама она прильнула к нему, положила голову на плечо.
— Прости, — прошептала Мария, — устала я…
Она теперь ждала поцелуев. Подняла голову, долго смотрела в глаза юристу.
А он отпустил её и произнёс:
— Ну вот и славно. И забудь ты про эти полы, а не то рядом с Женькой присядешь, и будете вдвоём как маятники в часах качаться… Чтобы больше я тебя с тряпкой не видел.
Мария послушно кивнула.
Сын Евгеньки был похож на Демида. Как тяжело было Марии смотреть на него! Иногда казалось, что не ребёнок лежит у неё на руках, а сам Демид смотрит исподлобья.
Когда смотреть на Андрея во время кормления было уже невмоготу, Мария прикрывала тряпочкой его лоб и глаза. И теперь могла видеть только его маленький ненасытный ротик. После Евгенькиного сына кормила своего Коленьку, но тому уже мало доставалось.
Тревожные вести всё приходили и приходили из города.
После второго погрома в доме, когда из него вынесли все кровати и столы, Мария приняла для себя сложное решение.
Никто её не поддержал. Она предложила переехать в дом, где жила с отцом и бабушкой.
Евгенька даже подпрыгнула, забыв о своём покачивании.
— Никуда я отсюда не пойду, — ответила она. — Отдать вот так всё на растерзание? Да тут в первую же ночь, когда уйдём, всё заберут. А мой отец как же?
— Нет отца, — укоризненно говорила Мария. — Нет его больше в нашей жизни и нечего на него уповать. Я же спасти вас хочу. Простой дом никто не тронет. Неужели не понятно, что вся эта роскошь до добра не доведёт?
Но Евгенька упрямилась.
— И не бросишь же тебя, дурочку! Ты давай уже качели свои прекращай! Смотреть тошно! И на сына хоть глазком взгляни. Из тебя он вышел, а я должна пестовать его, потому что он ангел, и не важно, что его отец…
Мария не договорила, Евгенька подскочила к ней.
— А если ещё раз на сына мне укажешь, я его мигом на небеса отправлю. Нет у меня детей! Ни одного! Я от Ванечки только детей иметь буду.
— От Ванечки, от Ванечки… раньше нужно было думать, а не носом воротить. Не лисонька ты, а ворона! Прокаркала своё счастье.
Мария разошлась не на шутку. Ругалась с Евгенькой до тех пор, пока Корней не выдержал и не унёс её насильно в комнату.
Мария вырывалась из его рук, кусалась, била кулаками. Корней всё стерпел.
Потихоньку Мария переносила в отцовский дом то постельное, то полотенца и занавески.
В доме Полянского спали теперь на полу.
В марте 1919 года после третьего погрома, переехали всё-таки в родной дом Марии. Комнаты там были тесными. Евгенька помнила этот дом. И ей там стало намного легче.
— Это Ванечкин дух меня лечит, — бормотала она. — Ему тут легче стало, и мне теперь…
Мария очень быстро организовала быт.
И Евгенька, и Корней очень удивлялись такой расторопности. В доме было всего две спальни. В одной расположилась Евгенька и старший сын Марии Петенька, а в другой Мария, Корней и дети Николай и Андрей.
В мае 1919 года почтальон принёс записку, адресованную Полянской Евгении Петровне.
В письме было сказано явиться с вещами первой необходимости в бывший дом её отца.
Мария почернела от горя. Собирала Евгеньке самое необходимое. Сама Евгенька отнеслась к этому спокойно. Как будто ждала этого приглашения.
— Слава Богу, — произнесла Евгенька на пороге. — Я больше не услышу этот ядовитый писк дьявольского отродья и его лепет, и его причмокивание. Будьте здоровы, родственнички.
Эти слова больно кольнули сердце Марии.
Корней долго потом успокаивал калмычку.
Снаружи весь дом Полянского был обвешан флагами. Евгенька постучалась. Чувство было непривычное. Стучаться в родной дом не приходилось ни разу.
Дверь открыл пожилой мужчина, высунул руку и грубо потребовал:
— Давай письмо и жди тут.
Евгенька протянула письмо и еле успела убрать руку, дверь захлопнулась.
Ждать пришлось долго.
Из дома никто не выходил, но было слышно, как внутри кто-то на кого-то покрикивает.
Звенели тарелки и даже, кажется, бились.
Ближе к вечеру тот же мужик выглянул и позвал:
— Купчиха Петровна, проследуйте за мной в царские ваши палаты.
И засмеялся. От такого смеха холодок побежал по телу Евгеньки.
Она встала, медленно подошла к двери и как заорёт:
— Кланяться надобно и ручку целовать!
Мужик от неожиданности припал на одно колено и поцеловал таки руку купчихи.
А потом опомнился, вскочил на ноги и, озираясь по сторонам, произнёс:
— Вот же ж, паскудина какая! Покажу я тебе, как руки целовать надобно.
Схватил Евгеньку за руку и потащил к отцовскому кабинету. А Евгенька заливалась смехом.
— Я никак, товарищ Фёдор не виноват. Она сама провокаторша. Готов понести наказание и…
Товарищ Фёдор стоял спиной к двери у окна. Вокруг него была густая пелена дыма. Не поворачиваясь, произнёс:
— С тобой я потом разберусь. Оставь нас.
Голос… Этот голос пронзил Евгеньку. Он был таким знакомым!
Товарищ Фёдор так и смотрел в окно, а потом обернулся.
Евгенька вскрикнула и упала в обморок.
— Вставай, вставай, — этот голос навис над дочерью Полянского.
Мягкие пальцы пощипывали щёки.
А Евгенька не могла открыть глаза, они словно склеились у неё.
Продолжение тут