- А что-то Агиль не пишет... – говорит Ирма, и непонятно, то ли мне говорит, то ли самой себе.
Вспоминаю:
- А про неё говорили что-то... я толком не понял...
- Что говорили?
Отчаянно пытаюсь вспомнить, не могу:
- А коверные бомбардировки, это как?
- Ковро... – Ирма не договаривает, бледнеет, бросается туда, где эти (он не видит их, только чувствует), набрасывается на них с криком, да какого черта, да вы что творите-то вообще, да вы хоть башкой своей думайте, куда отправляете, да убить вас всех мало, да какая реальная жизнь, это, блин, реальная смерть, а не реальная жизнь, будьте вы прокляты...
Начинаю о чем-то догадываться, сам не понимаю, о чем. Выжидаю, когда Ирма успокоится, если она вообще успокоится, осторожно спрашиваю:
- А Агиль... чего?
- А... все хорошо у неё....
- А коверные...
- А, ну это она ковер себе купила... видишь, обживается потихоньку...
- А что не пишет?
- Ну, ты сам подумай, у неё там сьемки, выступления, когда ей писать-то...
- А, тоже верно...
.
Вечером нас опять вспоминают. Я не хочу вспоминаться, но не так не хочу, как обычно, потому что знаю, что будет тесно, душно, грязно, и вода раз в три дня, я не хочу из-за того, что будет там, дальше, я уже чувствую, что там будет что-то такое, о чем лучше не вспоминать, не знать, не думать, вообще никогда.
Меня заставляют, меня вспоминают – больно, сильно, безжалостно. Снова проваливаюсь в тесноту и духоту, меня снова везут куда-то в никуда, я даже не думаю о том, что меня везут, все мысли о воде, которая будет раз в три дня, и о еде, которая будет когда-нибудь, надо только подождать, знать бы еще, сколько времени прошло, а времени больше нет, время кончилось, умерло на экране телефона. У этого, который слева, было механическое время, но тот, который слева, умер, и механическое время умерло вместе с ним. Он его как-то оживлял, только я не знаю, как именно.
Я вспоминаю – нет, не я, меня вспоминают, бессильную злобу, беспомощную ярость, пустите, пустите, пустите, черт бы вас задрал, да как вы смеете меня удерживать, да вы кто такие вообще, да я, да вы... До ярости был страх, обжигающий, и в то же время леденящий, пустите-пустите-пустите, я ничего не сделал, я ни в чем не виноват... потом память проваливается куда-то в никуда, чтобы вынырнуть по ту сторону прошлого, чтобы вспомнить... вспомнить...
...вырываюсь из памяти, захлебываюсь, отплевываюсь, отбиваюсь от собственного прошлого, нет, нет, нет, не надо, пожалуйста, не хочу. Я не хочу помнить, что такое ковровые бомбардировки, а теперь помню, я не хочу помнить города, которые ночью с высоты казались живыми существами, ощеренными артериями магистралей, которые тут же гасли, как только я...
...нет, не хочу вспоминать.
Не хочу.
Не надо.
Пожалуйста, не надо...
.
- А ты... ты чего?
Смотрю на Ирму, куда она собралась со своим рюкзачком, наружу её, что ли, выпускают, надо бы с ней повторить, как покупки делать, как дорогу переходить, как...
- А я ухожу.
- Ты... ч-чего... совсем, что ли... туда?
- Ага.
Не понимаю, не верю, быть такого не может...
- Да ты чего там забыла-то вообще?
Смотрю на неё, не верю, не понимаю, быть не может, чтобы Ирму понесло туда, прочь от иных измерений и пространств.
- Ну, ты понимаешь... я должна всем рассказать...
Не договаривает – что рассказать, догадываюсь, так вот она что задумала, вот она что жадно вытягивала из них измерения, пространства, временные петли, какие-то заковыристые формулы, в которых я не понимал ни слова...
Хватаю Ирму за руку, ты чего, ты с ума рехнулась, никуда я тебя не отпущу, и не думай даже. Ирма понимает мой жест по-своему, улыбается, кивает, ну пошли вместе тогда, вместе веселее...
- Да нет, ты не поняла...
Пытаюсь объяснить ей, про города, которые сверху кажутся живыми, про ковровые, которые совсем не про ковер, про...
- ...да знаю я. Знаю.
- А знаешь, так чего... жить надоело?
- Ну... я попробую... а если получится... а вдруг...
Даже не успеваю сказать, что ничегошеньки-ничего у неё не получится, - Ирма выскальзывает за дверь, бросаюсь за ней – за дверью уже никого нет, только пустошь, подернутая туманом, редкие деревца.
.
Вечером приходят те, я жду, что они будут вспоминать меня – они не вспоминают, они как будто вообще не помнят обо мне. Я спрашиваю про Ирму, - мне не отвечают, не так не отвечают, как когда не знают, а так не отвечают, как когда не хотят отвечать.
Утром я жду, кто на этот раз отправится туда, наружу, - не понимаю, почему никто, почему никого не отправляют, не увозят, почему ничего не происходит. Мы ждем, когда нас выведут в бутафорский город, будут учить, как найти нужную улицу, как сделать покупки, как устроиться на работу, знать бы еще, что за работа такая. Никто не ведет нас в бутафорский город, никто не учит пользоваться скидочными картами и банкоматами.
Где Ирма, спрашиваю я за обедом, почему она нам ничего не пишет.
Они молчат.
Вечером мне приходит письмо от Ирмы, целую, обнимаю, все хорошо, устроилась, а меня в научный институт взяли, я им там все рассказываю, а я уже квартиру себе сняла, с видом на лес, уже машину себе присматриваю, правда, в кредит, а на улице с одним парнем разговорилась, он меня в кино пригласил... Закрываю письмо, спрашиваю самого себя, кого они пытаются обмануть...