эволюцию, даже свои хозяйственные интересы дворянство могло понимать по-разному, в зависимости от возможных результатов реформы. Под таким углом зрения личность Позена вообще не рассматривалась. Включение Михаила Павловича в число реакционеров, крепостников, преследовавших только свои узкокорыстные интересы, делало излишним тщательный анализ его идей и деятельности.
Надеясь на справедливость потомков, Позен решил опубликовать свои «Бумаги», где поместил значительный по объему массив материалов, касающихся как общероссийского уровня его деятельности (от первой записки, поданной 7 апреля 1856 года Александру II, различных замечаний по крестьянскому вопросу, деловой и частной переписки до документов Финансовой и Редакционных комиссий), так и губернского (протоколы заседаний дворянства Хорольского уезда, статьи, «мнения» из журналов Губернского комитета, записки, «особые соображения» членов Полтавского комитета, примечания к общим правилам проекта Редакционных комиссий, где говорилось о «местных обстоятельствах», и т. п.). Но, разумеется, публике было представлено не все. Можно лишь предполагать, какое количество бумаг отложилось в личном архиве Михаила Павловича при его жизни и каким значительным в идеальной источниковой базе мог быть эпистолярный блок. Ведь Позен не только имел достаточно обширные связи в различных кругах, начиная с местного дворянства и завершая высшими правительственными чиновниками, но и активно представлял свою позицию по реформированию государственного устройства. Он сам, опровергая возведенную на него клевету и при этом не стремясь «никакими объяснениями» «умиротворить» своих врагов, обращал внимание на открытость всех своих дел и на наличие у него письменных положительных отзывов «многих из лучших людей того времени»[1569].В начале XX века И. Ф. Павловский указывал на материалы, хранившиеся у внука нашего героя, Л. В. Позена, и подчеркивал необходимость обнародования всех бумаг Михаила Павловича, которые «рассеют установившийся взгляд на Позена как [на] противника крестьянской реформы»[1570].Судьба этих источников неизвестна, и следов их обнаружить пока не удалось. Вместе с тем допускаю, что архивная эвристика все же может принести еще немало неожиданных находок.
Имя М. П. Позена историками непременно упоминается и среди авторов первых реформаторских проектов. Но если говорить о его известных письмах, то только одно из них относится к началу гласного периода подготовки реформы. Написанное 14 октября 1857 года к Я. И. Ростовцеву, оно показывает, что его автор был уже довольно глубоко погружен в проблему ликвидации крепостного права и, по просьбе императора, в разработку программы ее финансового обеспечения. Кроме персонального проекта самого Позена, в переписке и литературе мемуарного характера упоминается также его записка, составленная вместе с полтавским губернским предводителем дворянства Л. В. Кочубеем. Первый документ одним из известных деятелей Крестьянской реформы, товарищем министра внутренних дел А. И. Левшиным, назван «более других замечательным», а второй — «более удобоисполнимым»[1571].
Из украинских деятелей, стоявших у истоков Крестьянской реформы, историки иногда упоминают В. В. Тарновского, связывая его имя с так называемым карловским проектом — планом освобождения крестьян в полтавских имениях великой княгини Елены Павловны. Правда, один из первых историков этого сюжета, А. Ф. Кони, Василия Васильевича вообще не вспомнил. П. А. Зайончковский, анализируя проекты, бытовавшие в обществе накануне реформы, просто обошел этот эпизод и, кроме программы Позена, никого из украинских реформаторов не назвал. Тарновский, в отличие от Г. П. Галагана, здесь не фигурирует даже в кругу активных членов-экспертов Редакционных комиссий[1572].В наиболее основательном исследовании истории подготовки реформы, а именно в работе Л. Г. Захаровой, Василий Васильевич только указан в ряду других разработчиков«карловского проекта». Б. Г. Литвак также лишь предположил, что свою записку Тарновский мог направить к сановной особе как «сосед по имению»[1573].
Его участие в этом деле стали особенно подчеркивать только недавно. Е. Е. Резникова, опираясь преимущественно на материалы архива великой княгини, показала влияние нашего полтавского помещика на оформление концепции освобождения крестьян Карловского имения[1574].Н. М. Товстоляк на основе переписки сделала существенные уточнения, проследив детали, начиная от первого конфиденциального сообщения П. Г. Редкина 10 декабря 1856 года — о желании Елены Павловны воспользоваться опытом соседа — до завершения дела летом 1857 года в Вильдбаде, где А. фон Гакстгаузен, П. Д. Киселев, К. Д. Кавелин и Тарновский в качестве консультантов создавали окончательную редакцию этого документа[1575].Таким образом, внешняя канва участия Василия Васильевича в подготовке «карловского проекта» практически выяснена. Остается только понять, в какой степени были учтены его опыт, теоретические наработки, расчеты и что именно попало в конечный вариант проекта.
Можно предположить, что Тарновскому было непросто проводить свои мысли, если учесть влияние барона Гакстгаузена на великую княгиню и карловских реформаторов, чтоотмечает и Е. Е. Резникова. Во всяком случае, в письме к Кавелину, скорее всего написанном в этот период, Василий Васильевич высказал довольно сдержанное отношение к плану известного заграничного экономиста: «О немецкой записке я ничего не скажу в поданном письме моем, но имел счастье на словах выразить Ея Высочеству, что меры, предложенные в ней столько чужды быту, нравам и исторической жизни народа, сколько не соответственны настоящему положению вопроса и степени его возбуждения»[1576].Однако, разумеется, более точно определить роль Тарновского можно будет уже не на основе переписки, а сравнив его письма и утвержденный в начале 1859 года Александром II документ, который изменил положение полтавских крестьян Елены Павловны.
Иногда в литературе без ссылки на источники среди фигурантов «карловского дела» называют Г. П. Галагана и полтавского помещика Капниста[1577].Однако участие первого перепиской пока не подтверждается. А если принять в расчет замечание из письма Григория Павловича к жене, что с Д. П. Хрущевым, входившим в ядро «карловского кружка», он познакомился в феврале 1858 года[1578],то вышеуказанный историографический факт вообще можно было бы поставить под большое сомнение. Правда, А. М. Лазаревский, опубликовав в 1898 году материалы к биографии этого малороссийского деятеля, в примечании отметил, что в Сокиринском имении и после смерти Г. П. Галагана сохранялась картина П. П. Соколова «Рекруты» или «Парни», подаренная великой княгиней Еленой Павловной в память близкого участия Григория Павловича в предварительных совещаниях по крестьянскому вопросу[1579].Как уже говорилось, Галаган был хорошо подготовлен к размышлениям над назревшей общественной проблемой. И все же очевидно, что формы его участия в разработке «карловского проекта» еще надо выяснять.
Ну а что касается Капниста, то не совсем понятно, кого из представителей этой известной фамилии имели в виду историки. При подготовке Крестьянской реформы, по крайней мере публично, проявили себя В. С. Капнист, кандидат от Кременчугского уезда в Полтавском губернском комитете[1580],и Илья Капнист, чьи размышления по поводу крестьянского вопроса публиковал «Журнал землевладельцев»[1581].Однако из письма к последнему от его двоюродного брата, В. В. Тарновского, которое было написано 22 октября 1857 года, т. е. после окончания составления «карловского проекта», становится понятно, что с этого времени они только начинают обмениваться взглядами на актуальную общественную проблему[1582].Но в данном случае важно, что не только Тарновский, но и его визави на тот момент уже составил собственную записку на эту тему. Н. А. Ригельман, внук известного историка казачества, также в письме к Тарновскому 7 ноября 1858 года предлагал поделиться «мыслями насчет крестьянского дела», отправляя на суд тарновско-галагановского «ареопага» свою записку[1583].В то время Николай Аркадьевич был уже достаточно подготовлен к обсуждению крестьянского вопроса, свидетельством чего является его, опубликованная в первой книжке «Русской беседы» за 1857 год, обширная статья об особенностях ликвидации крепостного права в первую очередь в славянских землях Австрии[1584],появившаяся еще до обнародования ряда подобных работ[1585].Отдавая должное австрийскому правительству, которое на протяжении длительного времени, «побуждаемое человеколюбием и общественным мнением большинства», не боялось бороться с «множеством трудностей этого дела и предрассудками привилегированных сословий» и даже в условиях финансового кризиса постоянно шло к цели — к «полному освобождению земледельческого сословия», автор показал не только хорошую осведомленность в деле эмансипации на западноукраинских землях, но и собственную готовность к подобным преобразованиям в России, в своем крае, что вскоре подтвердил статьей в «Сельском благоустройстве»[1586].
Итак, еще до старта гласного этапа решения крестьянского вопроса заговорило и левобережное дворянство. Кое-кто начал составлять планы, проекты, записки, большинство этих мыслей, скорее всего, так и осталось нам неизвестно, поскольку, разумеется, не все было положено на бумагу. Переписка же открывает не только некоторые имена эмансипаторов той поры, но и очерки, иногда отрывки, их «концепций». Впрочем, дворянское сообщество, во всяком случае публично (если не считать высказываний полтавского губернского предводителя Л. В. Кочубея, упомянутых в литературе[1587]),не демонстрировало свои взгляды, ожидая от правительства большей определенности в одну или другую сторону. Даже такие события, как дворянские выборы, не были поводом совместно обдумать возможный ход преобразований и выработать коллективную позицию. Находясь в Чернигове во время выборов губернского предводителя дворянства, Г. П. Галаган в письме к жене от 3 июня 1857 года по этому поводу отметил: «Об эмансипации никто решительно и не заикается, как будто о ней никогда и речи не было, а если кто и скажет что-нибудь о ней, то на слушателях видно презрительныя улыбки и слышатся даже замечания, что об этом перестали думать и в Петербурге; да оно чуть ли не так и в самом деле»[1588].
Естественно, более широкое подключение дворянства к делу произошло уже после знакомства с официальными документами, раскрывавшими тогдашнее правительственное ви́дение будущей реформы. Уже 13 декабря 1857 года свое отношение к монаршим инициативам представил тому же Галагану его приятель, уездный предводитель дворянства В. Д. Дунин-Борковский[1589].Не собираясь делать это в письме, он все же не удержался и коротко изложил свой взгляд на крестьянскую реформу, обещая при первом же свидании «целую программу… сообщить»[1590].Дворянство должно определиться, более четко для себя и для окружающих сформулировать свои позиции, поскольку стало понятно, что «Громадный корабль» реформы таки сдвинулся с места. Не только в столицах, но и в провинции начался оживленный обмен мнениями, подготовка к открытию губернских комитетов.
В несколько иной тональности зазвучал голос тех, кто еще недавно грустил по поводу пассивности дворянства. В 1858 году, 16 января, Галаган сообщал жене, Екатерине Васильевне, о своем посещении М. А. Раковича
в Нежине[1591],у которого за чаем общество сразу же начало говорить «об известном предмете»: «Ракович имеет довольно основательные мысли об эмансипации, хотя и трудно применимыя: он предлагает отдать тотчас по 11/2 дес[ятины] земли крестьянам без всякаго выкупа… Забела эмансипатор до красноты, но с точки зрения западного… а дамы ему вторят,да невпопад»[1592].
Посетив имение В. Д. Дунина-Борковского в селе Листвен, Григорий Павлович с радостью делился впечатлениями от работы приятеля, которого застал «за весьма дельным и основательным занятием по великому делу. Он собрал по своему уезду дворян, убедил их в необходимости просить комитетов, но вместе с тем и собрал много сведений и составил по ним записку весьма дельную»[1593].И автор письма тут же кратко передавал основной ее пафос и смысл. Отправившись в Петербург для работы в комиссии по размежеванию земель в Малороссии, Галаган достаточно подробно и эмоционально описывал свои ощущения относительно хода дела в столицах, от