Больше повезло дворянству Черниговской губернии

препятствия. Среди наиболее существенных историк подчеркнул почти полное отсутствие печатных текстов, в которых были бы запечатлены проекты, и недостаточность обращения только к «Материалам Редакционных комиссий»[1494].
Больше повезло дворянству Черниговской губернии. Во второй половине XIX — начале XX века, к счастью для будущих исследователей, были изданы материалы, которые сейчас, к сожалению, уже утрачены. В частности, А. Ковалевский опубликовал ряд правительственных постановлений, документов Черниговского губернского комитета по обустройству быта помещичьих крестьян, ряд торжественных речей, а П. Я. Дорошенко и В. Л. Модзалевский, по поручению Черниговской архивной комиссии, — объемный том «Извлечений» из комитетских журналов[1495],с предшествующей статьей одного из составителей. Особенно важно, что здесь содержались краткие характеристики наиболее деятельных членов Черниговского губернского комитета. Не вдаваясь сейчас в детальный анализ упомянутых работ и публикаций источников, обращу внимание только на два момента. Во-первых, эти работы пока остаются «классическими» в исследовании обсуждения крестьянской проблемы накануне реформы[1496],а во-вторых, их авторы хорошо понимали необходимость — для решения «серьезных научных задач» — привлекать более широкие источниковые комплексы, а также уточнять вынесенные оценки.
В дальнейшем на этом направлении в историографии, как уже говорилось, существенных сдвигов не произошло. Коротко, в общеукраинском масштабе, упомянул дворянские проекты М. Е. Слабченко. Почти не выделяя региональных особенностей, он схематично указал на позиции некоторых действующих лиц и губернских комитетов. Не стоит и говорить, что классовый подход в этой работе был ведущим, здесь крестьяне и помещики уже прочно «стояли друг против друга, один у другого вырывая землю»[1497].А в будущем дворянство украинских регионов, за небольшим исключением[1498],практически исчезло из исследований по истории Крестьянской реформы, подготовка и проведение которой рассматривались исключительно под крестьяноцентрическим углом зрения. Работ, специально посвященных позициям украинского дворянства, подобных, например, исследованиям Н. М. Дружинина, Л. А. Лооне, Н. Г. Сладкевича, написано не было, если не считать штудий А. В. Флоровского[1499].
В недавних исследованиях, предпринятых украинскими специалистами, участие дворянства в реформе 1861 года почти незаметно — даже там, где декларируется нетрадиционный подход к анализу этого явления, как, например, в монографии В. М. Шевченко. Показательно, что в историографической ее части не упомянуто ни одного текста современных украинских историков, посвященного не только работе дворянства над крестьянским вопросом, но и подготовке Великой реформы. В целом же нетрадиционность авторских подходов оказалась какой-то слишком уж традиционной. В частности, вполне бесспорным, несмотря на иные утверждения целого ряда современных русистов[1500],представляется для Шевченко тот факт, «что на середину XIX века самой реальной общественно-политической силой, которая выступала против крепостничества, было крестьянство»[1501].К «передовому дворянству», которое протестовало против крепостного права, отнесены декабристы. Много внимания уделено В. Г. Белинскому, М. В. Буташевичу-Петрашевскому. Среди тех, кто «резко осуждал феодально-крепостнический строй», видим опять же традиционный перечень имен: кирилломефодиевцы, Т. Г. Шевченко, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов[1502].Особенно интересно было обнаружить в этом ряду Григория Квитку-Основьяненко, поскольку его «Лысты до любезных землякив» (1839) отнюдь не отличаются антикрепостнической направленностью, на что обращали внимание исследователи, в том числе и такие авторитетные для украинской научной мысли, как Д. И. Чижевский.
В работе В. М. Шевченко нет ни губернских комитетов, ни даже тех имен дворянских лидеров преддверия реформы 1861 года, которые уже стали классикой и упоминаются в современных школьных учебниках, — В. В. Тарновский, Г. П. Галаган. Итак, еще раз подчеркну, что, с одной стороны, хотя бы на уровне деклараций в украинской историографии засвидетельствовано стремление к концептуальным новациям, а с другой — проявляется или верность народнической парадигме, или историографическая инерция, которую отечественным историкам почему-то трудно преодолеть. Потому и повторяются со ссылкой на работы советских ученых 1950–1960‐х годов до боли знакомые утверждения оразложении «феодально-крепостнической системы», упадке помещичьего хозяйства, рутинных способах хозяйствования, увеличении эксплуатации крестьян, сообщения, без дополнительных объяснений, о четырех-, пяти-, даже шестидневной барщине, утверждения об обнищании крестьян и о дворянстве как о сословии, в самой природе которого заложена «социальная паразитарность»[1503].Интересно, что все это вступает в противоречие с выводами советских историков о росте, несмотря на отток в районы колонизации, численности населения в украинских регионах в конце XVIII — первой половине XIX века, об увеличении объемов внутренней и внешней торговли, успешном развитии промышленности и т. п.
Еще П. Г. Рындзюнский, опираясь на работы Б. Г. Литвака, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милова, показал необоснованность утверждений историков о широком обезземеливании и обнищании крестьян в дореформенное десятилетие. Даже в земледельческих губерниях увеличение оброка не отставало от трудовых доходов крестьян, у которых, по сравнению с концом XVIII века, после расчетов с помещиками оставалось примерно на 13 рублей больше. О росте производственных сил деревни, по мнению историка, свидетельствовало развертывание трудовых ресурсов крестьянской семьи (увеличение рабочего периода из‐за сочетания земледелия с другими занятиями, более активная деятельность женщин и детей, что сдерживалось в условиях натурально-патриархального быта). Подчеркивая, что историко-демографические исследования, начиная с работ Н. Х. Бунге, П. И. Кеппена, В. М. Кабузана, Н. М. Шепуковой, грешат отсутствием необходимого источниковедческого анализа, упрощенным использованием данных, приводимых источниками, Рындзюнский призвал советских историков отказаться от «мрачной теории» обнищания и вымирания крестьян, «отрешиться» от «народнического понимания отношений помещиков к крестьянам как основанных только на грабеже и насилии, умеряемых лишь гуманными чувствами дворян или боязнью крестьянских выступлений»[1504].Но этот призыв тогда, вероятно, не был воспринят. Во всяком случае, Б. Н. Миронов пишет, что в то время «П. Рындзюнский в одиночку, настойчиво и смело, вызывая гнев научного сообщества, пытался противостоять утвердившейся парадигме»[1505].
Однако, прямо не отказываясь от господствующего дискурса, конкретными исследованиями историки его все же расшатывали. Например, В. А. Голобуцкий, И. А. Гуржий и другие украинские советские историки большим количеством примеров, цифрами и фактами проиллюстрировали рост деловой активности левобережного дворянства в конце XVIII — начале XIX века, продемонстрировали, как увеличивался спрос на более совершенное оборудование для предприятий, становилась разнообразнее продукция промышленных помещичьих заведений, ориентировавшихся на рынок, как росли численность ярмарок, торгов, базаров и обращение товаров и средств[1506],что невозможно при экономическом упадке.
И дореволюционные, и советские историки обращали внимание на активизацию в предреформенные десятилетия и хозяйственной деятельности крестьян, на невозможность определения их действительного материального положения на основе данных о размерах наделов, ведь, во-первых, проблема обеспечения семей решалась с помощью разнообразного предпринимательства, в том числе и не связанного с землей. Стоит вспомнить хотя бы такой традиционный промысел, как чумакование, который, хотя и носил на себе, по словам В. В. Тарновского, «отпечаток козацких походов»[1507],в первой половине XIX века был специфическим способом накопления первоначального капитала. В него втягивались различные категории сельского люда. На Левобережье существовали «…целые деревни, населенные исключительно одними чумаками». Это была «особая каста», «народ достаточный, хотя и не занимаются земледелием»[1508].
Во-вторых, нехватка земли в крестьянском хозяйстве компенсировалась за счет мобилизации так называемой вненадельной земли, когда участки обрабатывались больше тягловой нормы, арендовались у своего помещика, других землевладельцев. Размеры арендной платы обычно уступали размерам тягла, и, как считал А. Л. Шапиро, «крестьянину было выгоднее арендовать оброчную землю потому, что выплата фиксированной арендной суммы была не так обременительна и не так стесняла хозяйственную самостоятельность двора, как отбывание множества разнообразных оброчных и барщинных повинностей, падавших на надельную землю»[1509].Прибегали крепостные и к покупке земель на чужое имя, причем украинские губернии по количеству таких землевладельцев занимали первые места в России[1510].
В этой связи стоит обратить внимание на еще одну особенность именно Левобережной Украины, подчеркнутую М. Шульгиным. Историк считал, что этот регион в первой половине XIX века знал много таких крестьян, которые в результате собственной экономической активности (промыслы, торговля) начали богатеть, накапливая в своих руках «достаточно большие средства». Оставаясь крепостными, они «вместе с тем получили фактическую возможность приобретать не только фабрики, магазины, торгово-строительные промышленные предприятия, но и землю и крестьян». «Итак, наш крепостной строй, — писал Шульгин, — знает и целые имения крепостных, принадлежавших фактически не дворянам-помещикам, а обогатившимся крепостным. Быликрепостные как бы второй степени (курсив мой. — Т. Л.)». Юридически их приобретения принадлежали дворянам-помещикам. Но те считали, что просто «невыгодно экспроприировать имущество своих крепостных, и фактически отношения между обогатившимся крепостным и его крепостниками складывались вне типичной формы крепостных отношений вообще». Как об исключении говорил историк и о том, что крепостные «второй степени», имея торгово-промышленные успехи, тоже приобретали в собственность таких же крепостных крестьян. В результате в крае «возникала целая иерархия крепостных отношений»[1511].
Что касается увеличения повинностей как важного показателя эксплуатации крестьянства, то и тут необходимо учитывать ряд наблюдений историков. Во-первых, В. Н. Орлик фактически показал незначительность изменений крестьянских выплат государству в серебряных деньгах в течение конца XVIII — первой половины XIX века, отсутствие в украинских губерниях единой системы раскладки подушных налоговых обязательств членов сельских и городских общин, тесное увязывание их с материальными возможностями хозяйств, что и давало основания современникам отрицать существование подушного обложения как такового[1512].Учтем также и традицию выплаты малороссийским дворянством государственных налогов за своих крестьян. Во-вторых, еще В. И. Пичета выявил те причины преимущества барщины над оброком в земледельческих регионах, которые вполне можно отнести и к Левобережью. Ученый отметил, что обычно «помещики не имели возможности перевести крестьянина на оброк за отдаленностью торгово-промышленного района и вследствие небольшой плотности населения, и таким образом, приходилось иметь дело с несвободным трудом. Оставалось помещику только одно средство — увеличить барскую запашку, что было возможно путем