Зима 1857/58 года была в Москве до крайности оживлена

своих встреч, что непременно должно заинтересовать его биографов. В данном же случае эта интимная переписка представляет чрезвычайный интерес с точки зрения политической терминологии, которая была одним из средств осмысления скоротечной ситуации последних предреформенных лет.
В своих «Записках», изданных в Берлине в начале 80‐х годов XIX века, известный общественный деятель, публицист, крупный помещик и предприниматель, славянофил и основатель «Русской беседы», «Сельского благоустройства», член от правительства и депутат Рязанского губернского комитета по крестьянскому делу А. И. Кошелев отмечал:
Зима 1857/58 года была в Москве до крайности оживлена. Такого исполненного жизни, надежд и ожиданий времени никогда прежде не было. Толкам, спорам, совещаниям, обедам с речами и проч. не было конца… В обществе, даже в салонах и клубах, только и было разговоров об одном предмете — о начале для России эры благих преобразований, по мнению одних, и всяких злополучий, по мнению других… Одним словом, старушка Москва превратилась чуть-чуть не в настоящий парламент[1594].
Но разобраться в этом «парламенте» было не так-то просто даже человеку, уже давно погруженному в крестьянское дело: «Я стараюсь всмотреться, вникнуть, понять вещи и нахожу в этом большое затруднение. Все до такой степени перемешалось, что надобно более времени, чтобы разобрать что-либо», — писал Г. П. Галаган жене 20 января 1858 года из Москвы. А дальше этот, по определению историков, либерал продолжал: «Грустно одно: что до сих пор я встретил очень мало вполне довольных людей, даже можно сказать — совсем не встретил. Одни красные люди Рус[ского] Вестника[1595],желающие перемены как бы то ни было и без всякаго собственнаго участия, довольны, но это их чувство проникнуто чем-то чужим, не Русским»[1596].
Поляризация общества проходила по разным линиям, даже внутри семей. Личные позиции могли динамично меняться, иметь ситуативный характер. В частности, в Москве, в семейном кругу, среди родных людей, у Галагана «часто холодели руки от желания удержать себя в границах», поскольку здесь велись ожесточенные споры между «виги и тори»[1597].Близкий к кругу славянофилов, «Русской беседы», Григорий Павлович в письме от 2 февраля 1858 года из Москвы пытался как бы оправдать своих единомышленников, обвиняемых его родственниками в либерализме: «Какие же они либералы? Стоит только узнать их, чтобы понять, что их не любят за то, что они с убеждениями и дельны»[1598].В то же время «как Малороссиянин» Галаган расходился с московскими друзьями по ряду конкретных вопросов, в частности о крестьянской общине[1599].Достаточно богатый человек, аристократ по меркам Малороссии, он часто упоминал так называемую аристократическую «партию» как чуждую ему. Возможно, дело было не только в его пылкой любви к своей малой родине, но и в дискомфорте, который он ощутил в Петербурге:
Петербург дошел в роскоши до таких пределов, до каких я и не ожидал. Нельзя себе представить, какая роскошь в убранстве домов внутри и снаружи, в экипажах, лошадях…Здесь решительно делаешься бедняком, и я, не без любопытства любуясь всем этим, думаю о том, с каким наслаждением я возвращусь в свою скромную семейку среди незатейливости и чистоты нашего Home[1600].
Подобных цитат можно привести немало. Галаган неоднократно указывал на разные «партии», делил столичное и местное общество на группы, давал оценки позициям других. Разумеется, эти оценки были субъективны, не всегда непредвзяты, как, например, относительно М. П. Позена, чей проект Григорий Павлович, еще не ознакомившись с ним и как будто подыгрывая своему адресату, А. И. Кошелеву, называл «курьезной пьесой»[1601].Но что касается терминологических проблем, приведу еще только один красноречивый пример ситуативности оценок в галагановской переписке, затрагивающий не только крестьянско-дворянское дело.
Рассказывая жене о «наших Малороссийских делах», т. е. о встречах в Петербурге с земляками, Галаган возмущался П. А. Кулишом, «направление» которого «сделалось просто возмутительно». Причем трудно понять, кто здесь больше говорит в Григории Павловиче — патриот Малороссии или представитель привилегированного слоя:
Кулиш сбился с толку. Безмерное самолюбие заставило его делать глупости и никого не слушать… Кто из нас будет защищать панов нехороших и вообще панство в помещичьем имении. Но писать так, как они пишут это, — значит работать не для национальности, а взять национальность как орудиедемократических, скажу более — революционных стремлений (здесь и далее в цитате курсив мой. — Т. Л.).Как Максимович разбил Кулиша за Записку Теплова, так можно бы разбить его за грамматику и особенно за издание Марка Вовчка, напомнивши и доказавши ему, что он сампан (здесь и далее в цитате выделено автором письма. — Т. Л.),что обязан всемпанам,не только в отношении своей личности, [но] и в отношении возрождения нашей национальности. В ком так сильно возродилась наша национальность? Не в простом народе, которой вовсе об этом не хлопочет и продолжает с каждым днем больше и больше Москалиться; она возродилась в избранной частипанов.За что же казнить целое сословие без различия. Эту двойную неблагодарность нельзя иначе растолковать, как стремлениямиреволюционными, сума[с]шедшими[1602].
Попутно замечу, что патриотические позиции Галагана[1603] левобережным дворянством, очевидно, разделялись не полностью. Во всяком случае, так это воспринималось столичными чиновниками-реформаторами, писавшими о «неудовольствии против Галагана», отразившемся при баллотировании его в члены Межевой комиссии, когда черниговские дворяне «прокатили его, как говорится, на вороных»[1604].Однако тот все же был вызван для работы в этой комиссии.
Отмечая активизацию дворянства края, нельзя обойти вопрос: насколько оно было подготовлено, хотя бы морально, к масштабным социальным преобразованиям? Отечественные историки разных времен глубоко этот сюжет не разрабатывали, ограничиваясь или короткими замечаниями, или переносом на украинскую почву общероссийского положения о нежелании большинства дворянства освобождать крепостных. В то же время еще автор публикации «На заре крестьянской свободы», ознакомившись с перепиской, предположил, что сочувствия Крестьянской реформе «на юге, в Малороссии было по-видимому более, чем в центральных губерниях», и привел в подтверждение ряд цитат из писемполтавских и черниговских помещиков. Например, из Полтавы местный помещик, чье имя не указано, писал в Петербург:
Наконец великое дело освобождения появилось на официальном горизонте. Примеру литовских дворян последуют и дворяне нашей губернии. Взгляды мои вам известны, и я буду бесконечно счастлив, что, быть может, увижу в скором времени осуществление самых задушевных моих желаний. Всякий день молю Господа Бога продлить мою жизнь, чтобы увидеть начало великаго дела[1605].
Критически настроенный к своим братьям по классу и хорошо знакомый с местным дворянским сообществом, Г. П. Галаган вынужден был констатировать в письме к М. А. Максимовичу 15 сентября 1858 года: «Губерния (Черниговская. — Т. Л.)необыкновенно пестра во всех отношениях. Хотя, разумеется, есть многия, с которыми нельзя согласиться, но, сколько мне известно, общее направление получше некоторых других губерний»[1606].Благосклонно он отозвался и о составе Черниговского губернского комитета: «…составлен из людей дельных, и кажется, что дело пойдет порядочно»[1607].Правда, это было до начала его работы. В письме к В. В. Тарновскому от 10 декабря 1857 года из Киева Галаган передавал реакции на рескрипт Александра II, демонстрировавшие полную приверженность региональной элиты к правительственным инициативам: «…все дворянство зашевелилось, и все вообще остаются довольны!» [1608]
Наряду со стремлением включиться в работу, достаточно распространенным мотивом в тогдашних писаниях было тревожное ожидание неизвестного будущего, ощущение необходимости реформы и одновременно неготовности общества к сложному социальному перевороту. А. П. Бакуринский, представлявший в Черниговском комитете Городницкий (Городнянский) уезд, писал, что в начале 1858 года «настроение умов было в каком-то тревожном ожидании свободы». Тревога дворянства объяснялась автором этой «Записки [очевидца о современном вопросе]» тем, что «…большинство не верило в добросовестность правительства… и думали, что губернские Комитеты просто игрушка, для того чтобы занять дворянство»[1609].С этим связана и непоследовательность, непродуманность, импульсивность действий дворян. Одни стали переселять крестьян на новые места, чтобы «прежнее их местожительство оставить за собою», другие записывали крестьян в дворовые, третьи предоставляли людям свободу. Кроме того, как писал Бакуринский, «почти все закладывали свои имения, но если вы спрашиваете у таких людей, для чего они это делают, то получите ответ: все так делают… другие же говорили на это так: Бог знает, что нас ожидает впереди и что будет с нашим имением, может быть, придется и оставлять имения, а с деньгами всегда и везде хорошо, их никто от меня не отберет, не так, как имение»[1610].
Уже в начале работы губернских комитетов в Малороссии существовали определенные представления относительно того, кто чего стоит и какую пользу может принести делу. Причем наиболее активные прибегали к различным средствам, в том числе и к интригам, для привлечения в комитеты нужных людей. Например, В. Д. Дунин-Борковский, осознавая необходимость присутствия в Черниговском комитете Г. П. Галагана, вел конфиденциальные переговоры с губернатором К. П. Шабельским и брался «это устроить». (Очевидно, это было не совсем просто, ведь, как считалось, губернатор написал донос, «говоря, что Галаган — один из деятелей за отделение Малороссии»[1611].)Сам Григорий Павлович с той же целью был готов все «обделать хотя бы путем интриг и т. п.»[1612].Такие высказывания встречаются неоднократно, только подчеркивая стремление, по выражению Галагана, «честных людей поработать настояще». Дворянство старалось объединить силы, полтавчане обменивались информацией с черниговцами и наоборот. Настроениями дворянства Малороссии интересовались и соседи из других губерний, получая информацию через своих корреспондентов. Н. А. Ригельман в письмах к В. В. Тарновскому сообщал о деятельности Киевского комитета, в свою очередь получая от негосведения[1613].А. Кудлянский рассказывал о черниговских делах, о настроениях дворянства и администрации, в письмах к Г. В. Нечаеву, исполнявшему обязанности екатеринославскогогубернского предводителя, владельцу имений и на Полтавщине[1614].
Как попытку использовать способности каждого стоит воспринимать обращение Г. П. Галагана к М. А. Максимовичу с предложением обеспечить, так сказать, историческую основу для будущих реформаторских занятий. И сам корреспондент, и его приятель В. В. Тарновский, и другие дворянские писатели пытались это сделать[1615].Но, очевидно, с позиций Григория Павловича, лучше всех с такой задачей мог бы справиться только настоящий историк, каковым и считался Михаил Александрович. Об этом и говорилось:
Как бы хорошо было, если бы Вы подарили наши Малороссийские комитеты об устройстве крестьян историческим исследованием отношений крестьян к панам до укрепления. Для начала комитетских работ это было бы очень кстати[1616].
Потребность в опоре на историю чувствовал и А. П. Бакуринский, который считал, что «гражданская жизнь», «юридический быт старинной Малороссии» вовсе не описаны. Ему было грустно оттого, что
литература русская обогащается с каждым днем замечательными произведениями по этой части, литература… малорусская занимается только исследованием<…>ведьм, вовкулаков, нынешних простонародных пословиц и песен, литература не выходит из круга нынешней простонародной жизни. Читая эти произведения, можно подумать,что в далекой старине Малороссия, кроме казацкой удалой схватки и казацкой песни, ничего не сделала. Неужели история жизни целаго народа заключается в нынешних простонародных песнях и сказках, и неужели вся Малороссия состоит из нынешних крестьян и потому для изучения ея быта надо непременно, надев простонародный костюм, изучить крестьянские песни и сказки[1617].