Итак, проблема крестьянских переходов и побегов еще долго сохраняла актуальность для левобережного дворянства

называл побеги крестьян, «часто шатающихся от молодости до старости, из дома в дом, из хаты в хату, где день, где ночь, не платя податей и не неся никаких повинностей, и возвращающихся голышами умирать на свое пепелище; беззаконный прием и укрывательство беглых мелкими помещиками, священниками, казаками и в особенности раскольниками в слободах — зло, сильно вкоренившееся»[726].
Итак, проблема крестьянских переходов и побегов еще долго сохраняла актуальность для левобережного дворянства. Поэтому я и в дальнейшем буду к ней обращаться, пытаясь кое-что добавить к анализу региональной специфики данного явления, насколько это возможно на настоящем этапе ее изучения[727].
В 1801 году на итоговом заседании уездных маршалов в Чернигове были составлены «пункты», представлявшие коллективное мнение губернского панства. Надо отметить, что на последних листах архивного дела содержится их черновой вариант, который несколько отличается от опубликованной «Записки о нуждах малороссийского дворянства». Он состоит из восьми пунктов (в опубликованном варианте — шесть), в которых без развернутой аргументации перечислены дворянские «нужды». Кроме тех, которые указаны и в опубликованном экземпляре, в черновике все же поставлены вопросы «О строгом подтверждении запрещения приема и укрывательства особенно в Новороссийской губернии, на Дону и Черноморском поселении беглых с Малороссии помещичьих крестьян» и о прекращении дворянами уплаты налога на содержание судей, поскольку денежные выплаты не соответствуют положениям Жалованной грамоты[728].Очевидно, окончательный вариант, в конце концов и оказавшийся в распоряжении публикаторов, в дальнейшем отшлифовывался, добавлялось развернутое обоснование некоторых пунктов, выбирались лишь достойные внимания императора, те, которые принесут максимальную пользу всей губернской корпорации. (Замечу, что проблема побегов крестьян на юг не очень волновала помещиков северных регионов Малороссии.) Именно по ним и выносился историками приговор левобережному дворянству, да и украинскому вцелом. Но все же с окончательным «вердиктом», пожалуй, стоит подождать.
Итак, крестьянская тема, хотя и не в концентрированном виде, так или иначе прозвучала и на уездных собраниях, и в итоговом обращении к Александру I. Ведущим же рефреном все еще оставалась проблема крестьянских побегов и переходов, и, напротив, пока не очень четко проявлялись темы, которые впоследствии приобретут значение главных, — забота о лучшей организации помещичьего хозяйства и обеспечении собственных крестьян. Кстати, при обсуждении дворянских «нужд» «подданные» фигурировали рядом с «крестьянами». Возможно, это было признаком восприятия крестьянского вопроса в общероссийском варианте, а возможно — проявлением стремления быть понятымии услышанными верховной властью.
Ф. О. ТУМАНСКИЙ КАК РЕПРЕЗЕНТАНТ ИДЕЙНОЙ ИНКОРПОРАЦИИ МАЛОРОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА В «КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС»
Если от коллективного уровня перейти к персональному, то, пожалуй, одним из первых малороссов, который наиболее широко и публично задекларировал свои социально-экономические взгляды, был Федор Осипович Туманский. В целом он не обойден вниманием в историографии, однако его также постигла судьба других «украинских патриотов» конца XVIII — начала XIX века. В литературе он фигурирует преимущественно как «изыскатель» отечественной старины, историк, археограф. Наиболее полный его портрет на сегодня представлен в работах О. И. Журбы[729].И все же автор, на мой взгляд, фактически пошел традиционным для отечественных историков путем «осмысления роли и места Ф. О. Туманского в интеллектуальной истории иисториографической ситуации (курсив мой. — Т. Л.)последней четверти XVIII в.», что, думаю, не дает возможности рассчитывать на полноту образа. Правда, несколько утешает осознание историографом неисчерпаемости темыи необходимости решения многих «чисто экстенсивных» задач, среди которых и последующий анализ не только исторических, но и экономических, философских, литературных произведений украинского интеллектуала рубежа XVIII–XIX веков, и «полная реконструкция репертуара его опубликованного и рукописного наследия»[730].
Представив расширенный, по сравнению с предложенным предшественниками, список работ, Журба, однако, не увеличил количество библиографических позиций Туманского за счет публикаций, которые были непосредственной реакцией на социально-экономическую и идейную ситуацию рубежа веков. Эти тексты вполне могут быть отнесены к потоку тогдашней, по выражению Н. М. Дружинина, «агрономической пропаганды», т. е. произведений русских агрономов С. Е. Десницкого, А. А. Самборского, А. Т. Болотова, М. Г. Ливанова, М. П. Бакунина, И. М. Комова, А. В. Рознотовского. Историк считал, что эта «энциклопедия рационального земледелия» была призвана научить дворянство тому, как с наименьшими затратами и максимально эффективно повысить доходность крепостных имений, что и дало определенные, вполне реальные результаты[731].Итак, Туманский не просто «по случаю» обнародовал свои социально-экономические позиции, руководствуясь местными интересами, а первым из малороссов присоединилсяк общероссийской «агрономической пропаганде».
Почти все исследователи истории России XVIII века выделяли в качестве коренного противоречия российской экономики разрыв между развитием промышленности, ростом городов и отсталым сельским хозяйством, с его традиционной агротехникой, примитивными орудиями труда, низкоурожайными сортами зерновых, малопродуктивным скотом, отсутствием удобрений, травосеяния и т. п.[732] Но укрепление внутреннего рынка, в который, кстати, особенно после 1754 года, все больше включались и украинские регионы, порождало спрос на сельскохозяйственную продукцию, заставляло усиливать товарность земледелия и скотоводства. Выгодная мировая сельскохозяйственная конъюнктура, начало с 1765 года эпохи высоких хлебных цен, которые держались и еще росли в первые десятилетия XIX века, повышение спроса на зерно в 80–90‐е годы XVIII века, все большее втягивание России в европейскую хлебную торговлю, а также влияние и давление мировых хлебных цен на внутренний российский рынок, которое исследователи считают принципиально важным[733], — все это подталкивало к модернизации хозяйства. В условиях, когда основными поставщиками на внутренние и внешние рынки были помещичьи хозяйства[734],низкая урожайность на их полях становилась недопустимой. Итак, необходимость повышения производства в сельском хозяйстве сделалась одной из главных экономических проблем. Как отметил Ю. А. Тихонов, такая ситуация оказалась предметом заинтересованного обсуждения: «И в правительстве, и в дворянской среде стали задумываться о мерах, благодаря которым помещичьи экономии могли бы занять ведущие позиции в земледелии и животноводстве, увеличить товарную долю сельских продуктов и тем самым поднять доходность имений»[735].
В связи с этим необходимо отметить, что современные русисты, в отличие от либеральной публицистики второй половины XIX века и советской историографии, именно помещичьему хозяйству отводят роль экономического «агента», втягивавшего страну в мировую систему. Соответственно, крепостничество рассматривается не как всего лишь тормоз на пути к капитализму, а как ключевой элемент всего модернизационного петербургского «проекта», экономическая основа российского «западничества»[736].Так называемое второе закрепощение воспринимается не просто как «феодальная реакция» или возврат в прошлое. Речь должна идти о совершенно новых формах аграрной организации и принуждения[737],которые не исчерпали себя полностью до 1861 года включительно и были ликвидированы сверху, а не в силу внутреннего разложения[738].
Вступив на престол, Екатерина II, по мнению автора одной из наиболее фундаментальных монографий о екатерининской эпохе, Исабель де Мадариаги, «четко понимала необходимость выработать для России экономическую политику» согласно собственным взглядам, которые в этом вопросе отличались «разумным эклектизмом»[739].Находясь в том числе под влиянием физиократов[740],она верила в приоритет сельского хозяйства как главного источника существования человечества[741].Лидерами в развитии этой отрасли выступали помещики или, во всяком случае, те из них, кто имел достаточно рабочей силы и доступ к капиталам. Они увеличивали площади, отведенные под выращивание продукции на продажу. Более того, как считал один из известных знатоков сельского хозяйства второй половины XVIII века, Н. Л. Рубинштейн,если в 1750‐е годы российские помещики заботились главным образом об усилении эксплуатации своих крепостных, то позже проявляли все больший интерес к совершенствованию методов обработки земли, новой техники, к высококачественному посевному материалу[742].
С конца XVIII века русский помещик начал постепенно превращаться в сельскохозяйственного предпринимателя и втягиваться в орбиту широкого агрономического движения[743],охватившего Западную Европу во второй половине XVIII века, во времена первого этапа Промышленной революции, в ходе так называемой первой волны Кондратьева, с ее инновациями в сфере продукции, технологических процессов, организации труда, сопровождавшимися радикальной перестройкой стандартов, моделей спроса и потребления[744].Наглядным показателем сдвигов в этом направлении считается интерес дворянства к сельскохозяйственным знаниям, проявившийся в увеличении количества книжной продукции. Если в 30‐х и 50‐х годах XVIII века вышло только по одной книжке на эти темы, то в 70–90‐х — появилось 117 книг, шесть специализированных журналов, в которых было напечатано 450 статей самого разнообразного содержания[745].
Не случайно среди важных факторов поворота части помещиков к аграрно-промышленным новациям исследователи называют также социокультурные аспекты, связанные с постоянным и ощутимым влиянием западноевропейской традиции как на индивидуальное, так и на массовое сознание россиян в течение всего XVIII века. Внимательно проанализировав факты заимствования зарубежного опыта российскими хозяевами, С. А. Козлов отметил:
Несмотря на то что «удельный вес» рациональных элементов в привносимом из‐за границы идейном багаже и предметах материальной культуры все еще оставался в этот период минимальным, само расширение кругозора отечественных помещиков, промышленников, представителей купеческой и научной среды имело очень важное значение: способность критически оценить собственную хозяйственную, социальную и культурную жизнь стала одним из самых ценных приобретений российского общества в результате близкого знакомства с Западной Европой[746].
Недовольство положением дел в собственных имениях, а также знакомство с экономическими идеями и практическим опытом рационального и высокодоходного ведения хозяйства Западной Европы подталкивали наиболее передовых и деятельных помещиков к рационализации, применению научного подхода. Считается, что, откликаясь на предложения дворянства о необходимости организовать теоретическую помощь в этом направлении, Екатерина II своим указом открыла в сентябре 1763 года «класс агрикультуры» при Академии наук[747],а рескриптом от 31 октября 1765 года, соглашаясь с общественной инициативой и руководствуясь информацией российских дипломатов и путешественников о положительной деятельности подобных обществ в Западной Европе, основала «Вольное экономическое общество к приращению в России земледелия и домостроительства»[748].
Создание ВЭО в России и периодическое издание его «Трудов» было, по мнению Н. М. Дружинина, таким же закономерным явлением, как аналогичные, но более ранние факты — создание сельскохозяйственных обществ в Дублине, Цюрихе, Лондоне, Ренни, Ганновере и т. д. Произведения Артура Юнга и экономические труды физиократов становились настольными книгами для части