Трудно сказать, было ли составление данной инструкции

вместо «комнатных служителей» — «лакей». Нет характерных для полковничьего быта[630],каким он был в гетманские времена, «трубачей», «бояр»[631],«охотников» и др. Подробно расписанные обязанности каждого «должностного лица» (кроме названных дворецкого и пяти лакеев, это повара, кучеры, форейторы, садовники, сторожа) свидетельствуют, насколько усвоены были этим петербургским малороссом нормы именно дворянского образа жизни. Разумеется, здесь уже не шло речи об обедахдворни за одним столом с хозяином. Более того, дистанция между ним и «людьми» подчеркивалась приказом обращаться к панам по любому поводу только через дворецкого,который, кстати, должен сам, «без доклада Господскаго», определять и наказания за непослушание, небрежность и дерзость[632].
Трудно сказать, было ли составление данной инструкции просто своеобразной данью моде, несколько запоздалой реакцией на конкурс ВЭО или действительно стремлениемперенести стандарты столичной жизни на родную почву. Остается под вопросом и то, насколько рекомендации этого документа реально исполнялись. Можно лишь предположить, что Григорий Андреевич, как человек, выступающий за соблюдение правил и законов, требовал того же и от подданных. Но, кроме данного документа, в других полетикинских бумагах, в том числе и в письмах к приказчику, нет и намека на ужесточение требований, на наказания за невыполнение распоряжений. Наоборот, прослеживается понимание даже особенностей характеров людей, что учитывалось и при назначении их на те или иные работы либо должности. Таким образом, «Должности дворовых» были скорее не чем иным, как «внешним» примером, возможно, на рубеже XVIII–XIX веков еще мало усвоенным. Во всяком случае, в объемных сборниках наказов, в частности у А. С. Сулимы, также одного из образованных малороссов того времени, долгое время проживавшего в Петербургеи Москве[633],встречаются только краткие указания касательно этой категории подданных — вроде: «Смотри, Дмитрюшка, чтоб из дворовых никто не был празден; естьли (т. е. если. — Примеч. ред.)нет господского дела, пусть для себя работает всяк»[634].Но, пожалуй, стоит учитывать и замечания таких знатоков народного быта, как В. В. Тарновский, который относительно позднего периода Гетманщины и начала постгетманского времени отмечал: «Огромная дворня проводила жизнь в безпечном изобилии, при совершенной безотчетности»[635].К сожалению, недостаток исследований на эту тему пока не позволяет более уверенно говорить о характере взаимоотношений помещиков и дворовых, статусе и положении последних в конце XVIII века.
Некоторые сведения об отношении к подданным и, наоборот, их к своим господам находим мы в зафиксированных И. А. Куриловым воспоминаниях роменских старожилов. ОтецКурилова до поступления в 1806 году на военную службу был крестьянином В. Г. Полетики и хорошо помнил его родителей. Он рассказывал, что Г. А. Полетика и его жена, Елена Ивановна, жили так просто, что не во многом отличались от своих крепостных людей, никого ничем не обижали, со всеми обходились очень ласково, по старинной простоте, многих хозяев отпускали на «чинш» поселяя на своей земле и предоставляя все способы к безбедному их существованию. Были очень набожны, благочестивы и просты во всех обращениях с людьми. Бывало… при наступлении уборки хлеба, или, по здешнему названию, при наступлении «жнив», старые пан и пани выезжают всегда сами на поле и, помоляся Богу, со всеми своими женщинами, прежде всего сами берут серпы и начинают жать, благословлять зажонщиков, — а за ними уже приступают к этому делу настоящие рабочие — жницы. Затем пан и пани, нажав по три снопа, начинают сами готовить обед для людей; за панею вывозят из дому большую подводу разной провизии, хлеба, пшена, рыбы, водки и проч. И в час обеда пани созывает рабочих, подчует всех водкою, и все садятся обедать, вместе с панами. Так точно и сын их, Василий Григорьевич, несмотря на свое богатство и знатное происхождение, вел самый простой образ жизни и не любил никакой роскоши и излишества[636].
Разумеется, не стоит безоговорочно доверяться подобным свидетельствам, не учитывать их специфику, но и не принимать их во внимание также было бы совсем легкомысленно. Тем более что в определенной степени доверие к ним подкрепляют другие тексты, связанные с В. Г. Полетикой, многочисленные его собственные высказывания, упоминания родных и знакомых. Подобные характеристики панско-крестьянских отношений встречаются и в текстах хороших знатоков первой половины XIX века. В частности, В. В. Тарновский, подступая к написанию истории крепостничества в Малороссии, отмечал, что «во время сенокосу крестьяне получали роскошное содержание и попойку». Землевладелец сам их угощал, «а иногда и разделял с ними гулянье после работы». Тарновский также подчеркивал патриархальность отношений, когда «владелец управлял своими крестьянами с властию отеческою, в которую твердо веровали и подчиненный, и властитель»[637].
Конечно, и в таких хозяйствах — патриархального, по определению А. Я. Ефименко[638],типа — отношения не всегда были безоблачными. Об этом свидетельствуют и дела, подобные «Турбаевской катастрофе». И все же, несмотря на замечания украинских историков о типичности для Левобережья взаимоотношений «героев» этого дела, помещиков Базилевских, с подданными[639],этот случай скорее был экстраординарным, что косвенно подтверждается и повышенным вниманием к нему народнической и советской историографии. Для большинства элиты края важнейшую, по крайней мере публично высказываемую, озабоченность еще долго будут вызывать крестьянские побеги и переходы. Проблемы, которые определялись как существенные уже в начале публичного обсуждения крестьянского вопроса в России, — необходимость (хотя и постепенной, очень медленной) эмансипации крестьян, наделения их правом на движимую и недвижимую собственность, в том числе и на землю, а также охраны здоровья, образования подданных, воспитания у них, в частности, чувства свободы, что впоследствии сформирует стремление к свободному самостоятельному хозяйствованию, — проблемы эти, вероятно, еще не могли волновать левобережное панство, и не только во времена Законодательной комиссии, но и значительно позже. Чтобы подтвердить это или опровергнуть, обратимся к третьему из упомянутых случаев демонстрации малороссийским дворянством своих социальных позиций.
КРЕСТЬЯНСКАЯ ПРОБЛЕМА В КОНТЕКСТЕ СОЦИАЛЬНЫХ ПОТРЕБНОСТЕЙ И УСТРЕМЛЕНИЙ ЛЕВОБЕРЕЖНОГО ДВОРЯНСТВА В НАЧАЛЕ XIX ВЕКА
Как уже говорилось, малороссийское дворянство, осваивая новые формы сословной организации, собралось для высказывания своих «нужд» в 1801 году. Думаю, наиболее детально дворянские проблемы в начале XIX века разобрал слишком предвзятый анонимный автор «Замечаний, до Малой России принадлежащих», оценив составленные тогда «программы» как «никакого уважения не стоящие» и обвинив панство в стремлении отстаивать старые права и вольности[640].Примерно такие же оценки, без детального анализа и с несколько иным пафосом, даются и некоторыми современными авторами[641].
Однако наиболее распространенным можно считать мнение, высказанное А. Я. Ефименко. Сравнивая «Прошение», поданное Екатерине II в 1764 году, с «Запиской о нуждах» 1801 года, она с грустью писала:
По мере того, как панство обращалось в дворянство и прочнее устраивалось в новом своем положении, круг его общественного понимания, сколь о нем можно судить… как будто не только не расширялся, а, наоборот, резко суживался. В прошении Екатерине II… господа… плохо или хорошо, но заботятся об интересах всего общества. Наконец, в прошении Александру I малороссийское панство, являясь уже настоящим дворянством, как будто утрачивает и представление о том, что оно есть «ум и душа народа»; мало того, как будто даже и сословные свои интересы оно начинает понимать очень узко[642].
При этом Ефименко оценивала дворянство в первую очередь по его политическим и общественным идеалам, якобы утраченным, и лишь вскользь касалась сословных интересов.
Кратко перечислив основные просьбы, изложенные в «Записке», историки обычно характеризовали идеалы малороссийского дворянства начала XIX века четырьмя словами: «Спати, лежати, горілочку кружати…»[643] Такое, достаточно упрощенное понимание всего многообразия проблем можно объяснить не только идейными, методологическими позициями исследователей, отсутствием подлинного интереса к привилегированному сословию, еще и «русифицированному» и «ассимилированному», но и ограниченной источниковой базой, ведь «Записка», даже если воспринимать ее как результат коллективного волеизъявления дворянства, не может полностью представлять значительно более широкий спектр проблем, «нужд», которые тогда высказывались. Весь же комплекс документов, проливающий свет на события лета 1801 года, историками не привлекался и не был введен в оборот. В январской книжке «Киевской старины» за 1884 год было опубликовано лишь «положение о нуждах» дворянства Стародубского уезда[644].
Этот документ, подготовленный для представления во время коронации Александра I, известен по публикациям второй половины XIX века в «Чтениях Общества истории древностей российских» и «Киевской старине» как «Записка 1801 года о нуждах малороссийского дворянства». Вместе с тем еще автор «Замечаний, до Малой России принадлежащих», который был хорошо знаком с тогдашней ситуацией, в том числе, вероятно, и с данным комплексом источников, отметил резкое различие взглядов «роменского помещика», выступавшего на уездных дворянских собраниях, и итоговой «Записки» губернского дворянства[645].То же было подмечено в свое время и Д. П. Миллером[646],предположившим, что этим «роменским помещиком» был В. Г. Полетика. Эти наблюдения нашли подтверждение в результате работы над семейными бумагами Полетик[647],а также над источниковым комплексом «Сборник документов об избрании депутатов от дворянства для вручения поздравления императору при короновании его», датированным маем — августом 1801 года[648].Анализ документов дела свидетельствует, что в это время дворянское сообщество губернии переживало определенный общественный подъем.
Перипетии с избранием депутатов от дворянства Малороссийской губернии, уполномоченных выразить благодарность новому императору за восстановление в полном объеме Жалованной грамоты 1785 года и подать «прошение» о «нуждах», уже представлялись научной общественности[649].Поэтому в данном случае стоит остановиться лишь на проблемах, изложенных панством в уездных «наказах», которых оказалось всего пятнадцать. Это важно не только в контексте формирования новой сословной идентичности, но и для понимания широкого спектра социально-экономических проблем и социального взаимодействия в крае.
По сравнению с наказами 1767 года, в начале XIX века проблем меньше не стало. Понятно, что дворянские требования уже не касались вопросов автономии Малороссии, уравнивания украинских и российских табельных чинов, дворянских прав. Исчезли также призывы позволить беспошлинный импорт соли, особенно из Крыма, экспорт скота и продуктов, учредить шляхетский банк, обеспечить право на путешествия, образование и службу за границей, просьба отменить введенный П. А. Румянцевым денежный налог, так называемый рублевый оклад, и начатую им перепись населения — все эти вопросы или отпали в результате общественно-политических и геополитических преобразований, илибыли уже решены. Однако с изменениями статуса бывшей Гетманщины, социальными, административными реформами в крае, иногда вступавшими в противоречие между собой и с местными традициями, появились и совершенно новые проблемы или иное отношение к уже существующим, все еще актуальным в начале XIX века.
В наказах 1767 года шляхта, а также казачество практически единодушно высказались за ограничение постоя русских войск и квартирования