Иногда ёлочка — не просто ёлочка.
Представьте: молодая женщина, которую однажды утром не могут добудиться близкие. Приезжает скорая, подозревают инсульт. Женщину везут в больницу, делают МРТ головы — а там множество очагов, кружево разрушенного белого вещества мозга.
Нарушены все функции. Состояние крайне тяжелое. Женщина в состоянии, среднем между комой и глубоким оглушением.
Родственники узнают, что инсульт в сорок лет — лучше, чем эта её болезнь. Муж вспоминает, что с накануне жена начала заговариваться, а потом и вовсе перестала отвечать — но списали на усталость. А это инфекция и собственный иммунитет начали разрушать мозг.
Родственники узнают, что ничего хорошего ждать не приходится. Проходит неделя, другая. Женщина лежит в реанимации. Ее по два раза успели посмотреть все мои коллеги на своих дежурствах, так много времени она провела у реаниматологов. Без какой-либо динамики. Мы все спрашивали друг у друга после дежурств: «Как там N.? Есть что-то новое?..» И все знали, что из нового может случиться разве что самое плохое.
Но однажды она чуть дольше последила за молоточком. Закрыла глаза в ответ на какой-то вопрос, потому что кивнуть еще не было сил. Потом были периоды ухудшения, но каждый раз она возвращалась чуть лучше. Потом всё стабилизировалось. Точнее, стало стабильно плохо. Молодая женщина не говорила, почти не понимала обращенную к ней речь, не могла сама сесть.
Причем сесть не могла не потому, что были поражены мышцы или что-то болело. Нарушились связи в мозге, которые поддерживали самые разнообразные акты, которые мы выполняем, не задумываясь и без усилия — сесть на кровати, обуться, встать, пойти куда-то. Это нарушение называется апраксия — нарушение праксиса, привычных нам целенаправленных действий.
В этот момент она поступила в наше отделение. Вообще-то ОРЭМ, который протекает так, как у этой пациентки, обычно оставляет человека глубоким инвалидом. Мы встретили ее с некоторой долей пессимистичного смирения.
И именно тогда нам повезло наблюдать стремительную — такую стремительную, что самим не верилось — положительную динамику. В первый день она прошептала мне несколько слов: я не смогла их разобрать, но очень порадовалась. На второй день она начала говорить короткими предложениями. На третий день она начала рассказывать о своей семье длинными фразами.
В первый день мы заново учили ее сидеть. Мышцы все могли, но мозг женщины утратил нейронную цепочку, которая помогает не задумываясь поднимать тело в том направлении, что нам требуется. На второй день я вдруг обнаружила ее сидящей: она кривовато полусидела-полулежала и победно улыбалась: «Не хочу ложиться!» Я заверила ее, что мы и не дадим ей лежать, даже если начнет просить, и, раз уж она сама села, попросила ее встать. Она смогла.
Мы с коллегами думали о том, что вот сейчас будем день за днем учить ее делать шаги в подвесе, и если нам очень повезет, научим ее немножко ходить, с ходунками, до туалета. Но женщина на следующий день вышла сама из палаты. Ей очень хотелось поболтать с медсестрами.
Когда она поступила к нам, она не могла написать свое имя. А сейчас рисует на арт-терапии ёлочку уверенной рукой, спрашивает меня: «Мария Сергеевна, получилось хоть немного?» Я искренне отвечаю, что получилось отлично. И тут же честно сообщаю ей, никакая другая ёлочка не радовала меня больше, чем эта: симметрией, четкостью фигур, пониманием пространства, выбором цветов.
Вообще в реабилитологии много общего с педиатрией: когда люди оказываются на реабилитации, они часто чувствуют себя абсолютно потерянными — для семьи, для профессии, для будущего.
Очень чувствуется всегда потребность человека собрать свою личность заново, обрасти новой идентичностью, частью которой должен стать неврологический дефект.
Что из утраченного можно восстановить, а что придется заменить? Быстро ли получится «собрать пазл личности» заново или это будет пожизненный процесс? Это очень серьезные вопросы. Что-то помогает решить врач, что-то — остальные члены мультидисциплинарной команды (психолог, логопед, инструктор ЛФК), а что-то придется принять, прожить, усвоить в одиночку самому пациенту. Это сложный путь, и нет ничего удивительного, что наши пациенты всегда уязвимы, всегда немного дети.
Поэтому так важны эти елочки. Или снеговик, которого нарисовал сегодня другой мой пациент, и посмотрел на меня, ожидая критики: «Ничего не понятно, что я начеркал. Рука слабая.» Очень даже понятно, ответила я. Вы и ведро на голове, и морковку-нос не забыли. А теперь давайте заштрихуем снеговика синим, не заступая за контуры. И мужчина продолжил рисунок.
Сегодня месяц, как я работаю в отделении реабилитации больных с нарушениями центральной нервной системы. Я не поняла, когда это он пролетел, и каждый день радуюсь, что надо идти на работу, несмотря на «пятьутра», ноябрь и прочие сложности. У меня чудесные коллеги. Мне везет с пациентами.
Потому что на какой еще работе нужно рисовать ёлочки и каждый день открывать для себя вместе с пациентами радости простых вещей?