Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Зима в России - удивительное время года! Огромное количество иллюстративного материала, и каждая картина - и под настроение, и прямо в "яблочко". И ведь что интересно: зимние пейзажи русских художников гораздо оптимистичнее дела рук своих западных коллег. В Европе и Америке зима - стихийное бедствие, а её изображение (если не считать мимимишных рождественских "тёплых" картин) - символ выживания человека в борьбе с суровой природой. " ...И мнится людям, что навек и ночи тьма, и этот снег..." У русских - другое. "Нам щёки мороз обжигает, а мы смеёмся ветрам назло..." Зимняя Россия на картинах - словно розовощёкая с морозцу разбитная девица - кровь с молоком. Поглядишь на такую, и у самого дух захватывает... "Разве водка, разве мало?.."
Однако же, хорошенького понемножку, пора и дело делать, судари мои! Итак...
8-м декабря 1818 года датировано письмо бывшего министра юстиции, действительного тайного советника, окончательно и бесповоротно перебравшегося после отставки в Москву, именитого литератора Ивана Ивановича Дмитриева ко всеобщему знакомцу, кажется, всего света Александру Ивановичу Тургеневу. В нём он даёт иронический обзор только что состоявшегося заседания Общества любителей российской словесности при Московском университете. Полный почти забытых ныне имён, рассказ Дмитриева интересен как иллюстрация того, чему пытался противостоять петербургский "Арзамас" в компании из Жуковского, Вяземского, Пушкина, Батюшкова и ещё целого ряда молодых, острых умом "авангардистов" русской словесности.
"... Вчера было и у нас торжественное собрание в обществе любословесников; торжественным назвал потому, что чтению предшествовало пение каких-то стихов. Заседание открыто речью Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, который по обыкновению своему сказал несколько слов о 1812 годе. Потом заметил, что надо сочинить лучшую грамматику; надобно показать пример эпистолярному и историческому слогу, которых мы еще не имеем; надобно даже поправить и слог новейших проповедей, обратя его к первым источникам, к слогу древних духовных книг; распространялся о пользе критики и все сии подвиги возлагал на собрание, состоявшееся из Василия Львовича, князь Петра Ивановича, Шатрова, Волдырева, Дружинина, Мерзлякова, Каченовского и пр. За ним профессор Мерзляков читал трактат о пользе словесности и критики; князь Шаликов гимн давно минувшей весне; Василий Львович почти пел о подвигах последнего, следственно любимого, своего детища Печенега и читал чужие стихи; Кокошкин вместо отсутствующего Филимонова оплакивал смерть какой-то Нины. Калайдович разбирал Ломоносова "Вечернее размышление" и наконец чтение заключено было кладбищем, не помню, которого члена..."
Невольно приходит на ум по обыкновению злоязыкая вигелевская (недаром тожке состоял в "Арзамасе") характеристика ещё одному "титану прошлого", окончательно погрязшему в слове XVIII века - Александру Сумарокову, чьи заслуги перед литературою своего времени безусловны, но для людей нового столетия остались страшной архаикой.
"Он один видел в себе государственного человека и литературного гения; никто даже в шутку его в том не уверял. Вероятно, у него был двойник, и их взаимное удивление, обожание, утешало его в мнимой несправедливости людей. Нельзя думать, чтобы творения его дошли до потомства; библиоманам было бы однако же не худо их сохранять: они могут служить образцами дурного слога, дурного вкуса, наглости, самохвальства и самой грубой неблагопристойности. Стараясь спасти их от забвения, в котором, может быть, и сам потону, спешу назвать известнейшие: Досуги Крымского судьи, Прогулка за границу и повесть: Федора, которая такая же дура, как и сам сочинитель"
Что же до Дмитриева, то он хоть и принадлежал к старшему поколению московских литераторов, однако же нового не чурался, был дружен с Жуковским, Карамзиным, Батюшковым и Вяземским, и знавал маленького Пушкина, назвав его "арабчиком", а в ответ получив находчивое "Зато не рябчик" - намёк на следы от оспы.
Не будем покидать уютного круга бывших арзамасцев и почитаем послание Пушкина к Наталье Николаевне: писано оно из Москвы 8 декабря 1831 года - как всегда легко, изящно, "по-французски" и полно юмора и забавных подробностей путешествия из Петербурга в Москву.
"Здравствуй, женка, мой ангел. Не сердись, что третьего дня написал я тебе только три строки; мочи не было, так устал. Вот тебе мой itinéraire (дневник путешествия). Собирался я выехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что по причине оттепели должен я отправиться в летнем; взяли с меня лишних 30 рублей и посадили в четвероместную карету вместе с двумя товарищами. А я еще и человека с собою не взял в надежде путешествовать одному. Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу. Другой мемельский жид, путешествующий на счет первого. Вообрази, какая веселая компания. Немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян. Жид забавлял его во всю дорогу приятным разговором, например по-немецки рассказывал ему Iwan Wijiguin (роман Булгарина "Иван Выжигин"). Я старался их не слушать и притворялся спящим. Вслед за нами ехали в дилижансах трое купцов, княгиня Голицына (Ланская), приятель мой Жемчужников, фрейлина Кочетова и проч. Всё это останавливалось вместе; ни на минуту не было покоя; в Валдае принуждены мы были пересесть в зимние экипажи и насилу дотащились до Москвы..."
А я-то наивно полагал, что самым диким моим трипом из Петербурга в столицу была августовская поездка в ночной плацкарте без света и кондиционера! Впрочем, на месте Александра Сергеевича непременно последовал бы примеру "доброго немца", всю дорогу не просыхавшего: оно и веселее, и вояж быстрее заканчивается.
Все мы со школьного советского (у кого, конечно, было именно такое... а не какое-нибудь там... демократическое) детства вынужденно помним ленинские строки про то, как декабристы разбудили Герцена, а тот, стало быть, немедленно развернул революционную агитацию... Какая чудовищная историческая трактовка!.. Да, а давайте почитаем письмо этого самого Герцена к... Александру Христофоровичу Бенкендорфу, датированное 8-м декабря 1840 года. Только предупреждаю сразу: не ждите там гневного издевательско-ироничного вызова, на какой, теоретически, мы могли бы надеяться, памятуя репутацию грозного низвергателя основ. И этакой "культурной" версии письма казаков турецкому султану - тоже не будет! Дескать - послушайте-ка, граф! А не слишком ли много вы на себя, голубчик, берёте?.. Впрочем - извольте!
Сиятельнейший граф!
У меня нет другого права беспокоить ваше сиятельство, кроме права несчастия, кроме права глубокого чувства моей невинности и чистой совести. Я не смел, не мог ни оправдаться, ни испросить себе льготы давеча, пораженный мыслью, что я снова навлек на себя неудовольствие государя императора, что я сделался как бы недостоин милосердого дозволения служить в Петербурге. Теперь, обдумывая с горькими слезами все случившееся, я клятвенно должен повторить, что совесть моя чиста, я пересказал в семейном кругу слышанную новость, и пересказал ее как слышал — я не могу верить, чтоб случай этот мог разом лишить меня всех надежд, всех упований на милосердие государя императора. Сиятельнейший граф, вас господь избрал, чтоб быть посредником между монархом и всяким удрученным горестью, и я с полною доверенностью кладу судьбу мою под покровительство вашего сиятельства. Испросите мне как последнюю милость дозволение ехать на службу в Москву, там живет свои последние годы мой отец, старик 73 лет, там родные моей жены. Перевод во всякий другой город убьет старика. — О граф, не положите на мою совесть смерть отца, это доведет меня до совершенного отчаяния, не заставьте меня так горько, так ужасно заплатить за слова, сказанные если и неосторожно, то наверное без злого намерения. Государь милосерд и к преступным, я верую в его милосердие — и умоляю его повелеть перевести в Москву, повергните к стопам его последнюю просьбу мою — и целая жизнь моя будет доказательством, достоин ли я этой милости.
Позвольте надеяться, что ваше сиятельство будете так милостивы, что сообщите или прямо мне или в место моего служения ответ на мою просьбу.
Честь имею пребыть с глубочайшим уважением, милостивый государь, вашего сиятельства покорнейшим слугою. Александр Герцен
Ох, уж мне эти сибариты-бунтари! Не хочется Александру Ивановичу столицу покидать! И чин у него недавно выхлопотанный VIII класса - коллежский асессор, а должность непыльная при МВД... Ежели кто-то читал "Былое и думы", написанные, понятно, в весьма приличном отдалении от корчащейся под игом царизма Отчизны, то, верно, помнит - как едко, упражняясь в остроумии, совершенно, впрочем, для него уже безопасном, описывает автор фигуры Дубельта, Бенкендорфа, чиновников... Такой, знаете ли, Вигель, решивший вдруг сменить цвет подкладки вицмундира на алый... А тут что? Столь жалобно жечь глаголом - этож уметь надо! "...пораженный мыслью, что я снова навлек на себя неудовольствие государя императора", "...перевод во всякий другой город убьет старика", "...целая жизнь моя будет доказательством, достоин ли я этой милости". Речь-то, замечу, идёт не о Сибири, всего лишь о переводе в другой город - на выбор (выбран был Новгород). Вспомним, например, обращение смертельно оскорблённого Пушкина к тому же Бенкендорфу, начинающееся вполне себе "на равных": "Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству..." Надо заметить, что и Александр Христофорович, и Николай Павлович совершили весьма недальновидную ошибку. Оставь они напуганного Герцена в столице (или хоть в Москве) - глядишь, и до сенаторов дошёл бы, и до отъявленных "государственников" и патриотов, и не было бы в дальнейшем никакого "Колокола", доставившего позднее изрядно неприятностей уже следующему Государю. А так - обиделся господин, его тоже понять можно...
Однако же, пришло время покинуть нам эпоху Николая и проследовать далее - сразу на двадцать шесть лет позднее. Настоящий художник и сам себе самоед, и других своим перфекционизмом изведёт. Таков был герой прошлой статьи цикла о 3-м декабря Лев Толстой. В письме от 8 декабря 1866 года к замечательному русскому художнику и иллюстратору М.С.Башилову он, не совсем довольный художественным воплощением героев "Войны и мира", в немного бесцеремонном тоне - без всяких экивоков и вполне обычных для эпистолярных традиций времени любезностей - вносит свои правки.
Любезный Михаил Сергеевич!
Получил ваше письмо и рисунки. Старый князь очень хорош, особенно там, где он с сыном. Это именно то, что я желал, но князь Андрей очень не нравится мне. Он велик ростом, черты крупны и грубы, неприятное кислое выражение рта, и потом вся поза и костюм не представительны. Он должен с снисходительной и размягченной улыбкой слушать отца. — По случаю этой картинки я много думал о предшествовавших и последующих и спешу вам сообщить свои мысли. Графа Ростова и Марью Дмитриевну в Даниле Купоре нельзя ли смягчить, убавив карикатурности и подбавив нежности и доброты. В поцелуе — нельзя ли Наташе придать тип Танички Берс? Ее есть 13-летний портрет, а Бориса сделать не так raide (упрямым).
Pierr’y вообще дать покрупнее черты.
Из того, что вы хотите сделать во 2-ой части, я вычеркнул бы только князя] Андрея с Билибиным,заменив это портретом одного Билибина, стригущего или подпиливающего себе ногти.
Вообще я бы просил вас делать эти рисунки и гравировать их как можно скорее с тем, чтобы, как только вы кончите их, я бы мог вам присылать текст для следующих.
Теперь я вполне уверен, что весь роман будет кончен к будущей осени; и вы знаете, что успех распродажи зависит от того, чтобы он вышел к началу зимы, т. е. в ноябре. Рисунков должно быть всех, по крайней мере, два раза столько, сколько есть теперь, включая и те, которые вы назначили для 2-ой части, т. е. minimum рисунков 65.
Пожалуйста присылайте мне свои рисунки в самом черном виде, я чувствую, что могу быть полезен вам своими замечаниями. Я все-таки всех их знаю ближе вас, и иногда пустое замечание наведет вас на мысль. А я буду писать по случаю ваших черновых рисунков всё, что придется, а вы уже выберете, что вам нужно.
Я чувствую, что бессовестно говорить вам теперь о типе Наташи, когда у вас уже сделан прелестный рисунок; но само собой разумеется, что вы можете оставить мои слова без внимания. Но я уверен, что вы, как художник, посмотрев Танин дагеротип 12-ти лет, потом ее карточку в белой рубашке 16-ти лет и потом ее большой портрет прошлого года, не упустите воспользоваться этим типом и его переходами, особенно близко подходящим к моему типу.
Толстой прямо и несколько раз настаивает на персонализации Наташи... Что ж, вынужден признаться, что немного разочарован, ибо девушка справа (Татьяна Берс, родная сестра Софьи Андреевны) всё же значительно отличается от привычных глазу современного зрителя образов, воплощённых хотя бы Одри Хепберн и Людмилой Савельевой... Да чего уж там: очень отличается!
Зато мы точно знаем, как бы могла выглядеть Наташа Ростова в старости!
Не меньшей требовательностью - прежде всего, к самому себе - отличался и Достоевский. В письме от 8 декабря 1879 года к фактическому редактору "Русского вестника" профессору Любимову он приносит последнему извинения за то, что не поспевает в срок с очередной частью "Братьев Карамазовых". И - снова безденежье... Достоевский нуждался, кажется, всю жизнь. И это при такой популярности!
Милостивый государь, многоуважаемый Николай Алексеевич,
Опять я выхожу до крайности виноватым перед Вами и перед "Русским вестником": обещанную столь утвердительно "Девятую книгу" "Карамазовых" на декабрь - я не могу прислать в декабре. Причина та - что я заработался до болезни, что тема книги (Предварительное следствие) удлинилась и усложнилась, а главное, главное, - что эта книга выходит одна из важнейших для меня в романе и требует (я вижу это) такой тщательной отделки, что если б я понатужился и скомкал, то повредил бы себе как писателю и теперь и навеки. Да и идея моего романа слишком бы пострадала, а она мне дорога. Роман читают всюду, пишут мне письма, читает молодежь, читают в высшем обществе, в литературе ругают или хвалят, и никогда еще, по произведенному кругом впечатлению, я не имел такого успеха. Вот почему и хочется кончить дело хорошо.
А потому простите меня, если можете. Эту Девятую книгу я пришлю Вам на январский №. Будет в ней три листа minimum, может быть, 3 1/2. (Столько же, как и в ноябрьской.) Девятая книга эта закончит три части "Карамазовых". Четвертую же часть напечатаю в будущем году, начав с мартовской книги (то есть пропустив февральскую). Этот перерыв мне решительно необходим. Зато кончу уже без промежутков...
...Теперь позвольте мне, столь виноватому перед Вами, обратиться к Вам с самой убедительнейшей просьбой. К празднику я остаюсь совершенно без денег и к тому же должен раздать очень много и имею долги. Нельзя ли будет поэтому выслать мне, к празднику, на Ахенбаха и Колли рублей тысячу. Если же будет можно и побольше, то было бы для меня просто спасительно, потому что ужас как нуждаюсь. Всего лучше если б к 20-му декабря! А позже, так у Ахенбаха и Колли, пожалуй, еще запрется контора. Извините за настоятельность просьбы, и если б не нужда, я бы не стал беспокоить...
Многие исследователи творчества Фёдора Михайловича отмечают болезненность для него темы "денег". По сути, деньги - нечто вроде отдельного персонажа его произведений, персонажа сатанинского, демона, искусителя и всесильного владыки. Преодоление искушения и попытка вырваться от власти денег - один из основных лейтмотивов романов Достоевского. "...прошу Вас - помогите мне. Работая для Вашего журнала, я не могу взять никакой другой работы, чтоб содержать себя, и на содержание мое я не имею ни копейки и заложил даже платье мое. И потому прошу Вас выдать мне 1000 рублей вперед..." Характерное письмо издателю Каткову 1865 года. И таких писем - множество. Насколько разнится его жизнь и жизнь Толстого! Первый буквально изглодан болезнью, неприятием критики и хроническими финансовыми неувязками, второй - благополучен, его Ясная Поляна - такое микрогосударство, где он - справедливейший царь и бог, литературные труды его оплачиваются "по высшей категории". Однако, имена их в отечественной литературе, как правило, произносятся вместе... такой кентавр "толстойдостоевский"... иногда - наоборот.
Вот и пора нам сегодня завершать путешествие в один день позапрошлого столетия, а потому предлагаю подглядеть - что там пишет пятничным вечером 8 декабря 1895 года в свой дневник император Николай Александрович? Впрочем, кажется, ничего особенного - как и практически всю его жизнь, проведённую словно в обшитой ватою комнате, чему постоянные читатели сего цикла неоднократно бывали свидетелями!
Погода такая же тихая и теплая. Утром гулял. Перед завтраком принимал. К нему приехал д. Владимир. Катался с Аликс и затем погуляли вдвоем. Писал и много читал. Обедали одни и играли в четыре руки.
Непонятно только - к кому же таки приехал дядя Владимир? Впрочем, если трактовать предыдущую фразу "перед завтраком принимал" в алкогольно-гастрономическом контексте, то описка государя "к нему приехал д.Владимир" сразу обретает дополнительный подтекст... Весьма похоже на белую горячку!
И традиционно закрываем день свежими, писанными прямо сегодня, стихами. Наш нынешний гость - замечательный русский поэт Алексей Кольцов, и, как мне кажется, ему есть, чем похвастаться! "Русская песня" от 8 декабря 1840 года. Любопытно, что написана тем же днём, когда Герцен в отчаянии строчил своё жалобное послание Бенкендорфу!
Много есть у меня
Теремов и садов,
И раздольных полей,
И дремучих лесов.
Много есть у меня
Деревень и людей,
И знакомых бояр,
И надёжных друзей.
Много есть у меня
Жемчугов и мехов,
Драгоценных одежд,
Разноцветных ковров.
Много есть у меня
Для пиров – серебра,
Для бесед – красных слов,
Для веселья – вина!
Но я знаю, на что
Трав волшебных ищу;
Но я знаю, о чём
Сам с собою грущу…
Таким (или примерно таким) увиделось мне восьмое декабря XIX века в жизни великого государства, а уж хорош оказался этот день или плох - судить вам!
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие статьи цикла "И был вечер, и было утро", циклы статей "Однажды 200 лет назад...", "Литературныя прибавленiя" к оному, "Век мой, зверь мой...", "Размышленiя у парадного... портрета", а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу