И небо цвета грязно-серого войлока. Только то и радует, что порой в прорехи этого войлока светит солнце. По-осеннему рано зажигаются окна и фонари. Бунин по этому поводу писал: «Осенняя печаль и красота». Бунину виднее. Для меня не печаль, а тоска, не покрываемая никакой красотой. Мокро, тоскливо, холодно. Брррр... Развеем тоску книгой. Захватывающей.+
Интеллигент 30–40-х годов
В самый пик торжества красного и коричневого тоталитаризма, в 30–40-е годы ХХ века, когда «в мире погасли все фонари», появились эти интеллигенты.
Их было не обморочить никакой пропагандой и не погубить никакими житейскими трудностями. Их главную (на житейском, поверхностном уровне) особенность по-женски точно обозначила жена одного из них, Соня Оруэлл.
Ее как-то спросила подруга: «Соня, у тебя было столько претендентов, почему ты выбрала Джорджа Оруэлла?» Она ответила: «Понимаешь, он — единственный из моих любовников, кто мог починить табуретку и электропроводку...»
То есть: человек, занимающийся непростым интеллектуальным трудом, не оторван от быта. Он может написать интересную статью, великий роман — и… починить табуретку. Потому что ему так же интересно писать статью (или роман), как и чинить табуретку (или электропроводку).
Неизвестный мне доселе польский эмигрантский писатель Анджей Бобковский (1913–1961) был из таких. В 1938 году он эмигрировал во Францию. Работал инженером на парижском заводе, где было немало таких же, как он, польских эмигрантов.
Пережил оккупацию. Вел дневник. После войны дневник «Наброски пером. Франция 1940–1944» был опубликован польским эмигрантским издательством. В этом году «Наброски пером» в прекрасном переводе Ирины Киселевой изданы в России.
Удивительная книга. Чужой дневник, который интересно читать.
Во-первых, потому, что умный, образованный, талантливый человек точно, зримо, пластично описывает жизнь и быт оккупационной Франции. Эвакуацию своего завода во время разгрома Франции на побережье Средиземного моря. Велосипедное путешествие со своим другом от побережья Средиземного моря (через Приморские Альпы) до Парижа. Функционирование «черного рынка» в оккупированном Париже.
Бомбежки. Добывание ж/д билетов для себя и жены во время отпуска в провинциальный городок к французскому другу. Поездку на велосипеде из Парижа на ферму к польскому другу, чтобы помочь ему забить свинью и наделать из нее колбас.
Спектакли и фильмы Парижа 1940–1944 годов. Сады и парки. Магазины, от букинистических до продуктовых. Обиталища валютных «жучков». Причем описания его точны не только с социально-психологической стороны, но и с эстетической. Пейзажи, диалоги, портреты — ей-ей — недаром любимым писателем Бобковского был Оноре де Бальзак.
Во-вторых, перед читателем — неожиданный человеческий тип. Он превосходно разбирается в политике. В живописи. В театре. В литературе. В экономике!
Ему интересно читать отчеты французского Национального банка за 1941 год, рассуждать о том, что (судя по отчетам) во Франции должна была уже давно начаться инфляция, а она все не начинается, и высказывать предположения по этому поводу. Эти две странички из дневника Бобковского я дал почитать своему другу, экономисту. Он внимательно прочел небольшой текст, поглядел на дневниковую дату записи и покачал головой: «Потрясающе. В 1942-м. Какая умница! Образцовый анализ, просто образцовый...»
Такой человек должен (или вынужден) быть немного (или много) не от мира сего. А он... Добывает продукты на «черном рынке» для себя и для жены, ремонтирует поломанный велосипед; если кого-то из рабочих его завода прихватывает полиция, директор завода Бобковского отправляет выручать бедолагу, потому что Ендрусь (Анджей) не только блестяще знает французский, немецкий языки и законы, но и… умеет общаться со всеми, от французских адвокатов до немецких гестаповцев, — вытащит. И вытаскивает.
То есть житейская его хватка не только на себя распространяется, но и на других. Есть в дневнике у Бобковского трогательная до слез (по крайней мере, моих) запись.
Кое-как подлеченный в парижском госпитале, после тяжелой болезни Бобковский возвращается домой и узнает, что его друзья помогали его жене, и видит, что в честь выздоровления натащили ему подарков, и пишет: «Как хорошо, как радостно. Я и не знал, что меня так любят...»
В-третьих, и это самое трудное объяснение того, почему так интересен этот дневник, но это-то и создает «саспенс», читательское напряжение. Перед читателем — человек, который понимает если не все, то многое, и уж во всяком случае много лучше, чем многие.
Например, с лета 41-го года он понимает, что Сталин выиграет войну. И так же хорошо он понимает, что Сталин ничем не лучше Гитлера, равно как и то, что современная ему цивилизация… увы… не выработала противоядия против новейших диктатур, против их лжи, насилия, зверства, оболванивания населения.
Но ему некуда приложить это понимание. Разве что в дневник для себя и для будущих читателей. Текст в результате должен получиться мрачным, отчаянным, отчаявшимся, мизантропическим. А он — человечный, теплый, вселяющий надежду.
Бобковский Анджей. Наброски пером (Франция, 1940–1944). Пер. с польск. и примеч. Ирины Киселевой. — СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2021. — 740 с.