В свите Владимира Святославича вынашивали монументальные планы по упрочению русских позиций на восточных и южных рубежах Червонной державы. «Худо, худо, что мало городов возле Киева», - повторял легендарный князь. Быстрыми темпами закладывались и возводились крупные центры по шумным и тихим рекам – Десне, Остру, Трубежу, Суле, Стугне. Но поставить холодные, мертвые форпосты было недостаточно – следовало заселить их обороноспособным, привычным к труду и оружию элементом. Многолюдным, мужественным и активным. Туда набирали лучших людей из славянских родов – новгородцев, кривичей, вятичей. И это не случайно.
Города были военными острогами («острожками») - неким подобием позднейших линейных укреплений. Южные пограничные форпосты заселялись представителями северных славянских народов, чьи мужчины считались храбрейшими и бесстрашными ратниками. Когда-то, за сто лет до того, в 880-х годах, эти люди дали новгородской верхушке во главе с вещим Олегом потенциал для захвата Киева, переноса туда государственной столицы и объединения Северной и Южной Руси. Теперь, в 990-х годах, они стали безропотно служить киевским князьям, помогая защищать южнорусские просторы от степных грабителей. Северные пришельцы смешивались на юге с тамошними жителями и, сливая разнородные гены, несхожий дух и неодинаковые традиции, порождали потомство непоседливое, даже мятежное – с буйным, жестким характером. Данную популяцию удерживала от смут и раздоров лишь угроза: перед лицом кровожадных кочевников приходилось слушать княжеские приказы и не допускать междоусобных схваток.
Самыми близкими к Киеву твердынями стали Васильев на Стугне и Белгород на реке Ирпени, в десятке верст к западу от Киева (не следует путать его с нынешним Белгородом на Северном Донце). Князь Владимир очень любил свой Белгород (сейчас село Белогорода Киево-Святошинского района) и по-отечески заботился о его обустройстве. «От иных городов, - возвышенно восклицал летописец, - много людей свел туда». Едва ли фортеции наполнялись посредством административного принуждения: при подобном раскладе нельзя было бы серьезно рассчитывать на верность и стойкость горожан в борьбе с печенегами.
Скорее всего, переселенцев привлекали щедрыми льготами. Ну, а «лучшие», то есть удалые и бесшабашные «ребята», обретали еще, в дополнение к материальным благам, психологический стимул для честной службы. Сим орлам было порою и скучно, и грустно, и некому руку подать, хотелось геройских подвигов, бросков и порывов. Ими, как напишет впоследствии великий Пушкин, «овладело беспокойство, охота к перемене мест (весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест)». Они жаждали непрерывных смертоносных сеч.
В этом смысле Владимировы «новоселы» напоминали позднейших русских казаков, охранявших степную границу с татарскими ордами, а также североамериканских иммигрантов, отражавших набеги индейцев, которые охотились за скальпами «бледнолицых», да и современных еврейских поселенцев вдоль черты арабских территорий. Израильское правительство, кстати, избавило своих воинов-крестьян от уплаты казенных налогов. Плюс к тому, замечает историк Сергей Соловьев, «жителям бедного (русского – Я.Е.) севера лестно было переселиться в благословенные страны украинские».
К эпохе ударного крепостного строительства относится и складывание легендарного народного эпоса – цикла древнерусских былин о богатырях-заступниках, действующих по слову Владимира Красного Солнышко. Три выдающихся бранных титана, уподобленные персонажам античных поэм «Илиада» и «Одиссея», держат оборону всей Русской земли. Это – Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Образы сих гигантов, разумеется, собирательны, но отлично воссоздают дух тогдашних времен.
Как обнаружилось, где-то второй половине XII века, лет через полтораста после Владимира Равноапостольного, в Киево-Печерской обители умер монах, которого не только отождествили с Ильей Муромцем, но и объявили святым. Сей «молодец косая сажень» наверняка блистал в битвах, ибо имел на теле следы тяжелых ранений. Любопытно, что у него было прозвище – Чеботок. Однажды, застигнутый врасплох, инок снял с ноги сапог и мастерски огладил «обувкой» вражьи черепа. Второй богатырь, Добрыня Никитич – фигура более близкая к князю Владимиру Святославичу. Согласно летописи, он приходился родным братом его матери – Малуше, рабыне-ключнице самой княгини Ольги, и любимой наложнице Святослава-Барса. Добрыня каждодневно хлопотал о пользе своего августейшего племянника.
Былины повествуют о славной победе Добрыни Никитича над злобным змеем Горынычем. Сей успех символически толкуется как триумф христианской веры над языческими суевериями и воздает дань отважному мужу, огнём и мечом крестившему непокорный Новгород. Третий защитник Отечества, Алеша Попович, упомянут в документах дважды, и оба прототипа (по имени Александр) относятся к разным историческим периодам. Один «комбатант» - это слуга Владимира Красного Солнышко, смело обнажавший меч против печенежских захватчиков.
Его фамильный «двойник» жил уже в начале XIIIстолетия, незадолго до монгольского нашествия, и дрался под хоругвями ростовского князя Константина Всеволодича, участвуя, в том числе, в его семейных конфликтах с младшим братом, Юрием Всеволодичем. А в 1218-м, по смерти патрона, Александр Попович, опасаясь мести князя Юрия, ушел на Днепр, к киевскому суверену Мстиславу Романовичу. В рядах его дружины богатырь отправился воевать с монголами, разведывавшими в ту пору русские ратные возможности, и погиб весной 1223 года в печальной битве на реке Калке…
Так в бурях и натисках текла жизнь великого князя Владимира Святославича, которому благодарный народ приписывал невиданные свершения многих веков – и прошлых, и будущих. Придания (включая и скандинавскую «Сагу об Олаве Трюггвасоне») говорят о том, что ему, властелину, помогала старушка-мать. Мудрая, терпеливая Малуша умела искусно пророчить, и в Киеве существовал обычай: в день Йоля (языческого – понятно, на варяжский лад – зимнего праздника, который затем объединили с Рождеством Христовым) слуги выносили её кресло в главную теремную палату, ставили напротив княжьего трона, и вдова Святослава-Барса, глядя на сына, вещала о грядущем. Владимир относился к матери с громадным почтением и спрашивал, не угрожает ли какая-нибудь беда Русской державе (которую скандинавы называли Гардарикой). Однажды, поздним морозным вечером, Малуша предсказала рождение в Норвегии знатного рыцаря Олава Трюггвасона, которому суждено побывать на Руси.
Летели месяцы, мчались годы, тянулись десятилетия. Неуёмный реформатор Руси старел и слабел. Он думал уже о надежных преемниках. Таковых князь видел только в сыновьях – двенадцати государственных деятелях, воспитанных совсем в ином микроклимате, нежели когда-то сам Владимир и его злосчастные братья. Предчувствуя дыхание смерти, повелитель энергично создавал разветвленную удельную систему и рассаживал свою монархическую поросль в различных городах Руси. Потомки Владимира являлись его послушными наместниками и данниками. А уделы вырастали, как правило, на «руинах» прежних родоплеменных образований.
«Секретные материалы 20 века». Яков Евглевский, журналист (Санкт-Петербург)