В том году я работал художником-оформителем на загадочном предприятии, полное название которого звучало так: "Правобережные электрические сети". Чем там занимались, понятия не имею, но выглядело оно как отжатый в свое время у среднего класса двухэтажный краснокирпичный особнячок, битком набитый тетками-счетоводками, сидевшими за засыпанными бумагой столами и что-то остервенено подсчитывающими кто на счетах, а кто и на модных советских микро калькуляторах, самых больших калькуляторах в мире.
Впрочем, бывать на втором, да и на первом этажах этой конторы мне не доводилось. Мастерская находилась в подвале, просторном и, что особенно дорого в местном климате, прохладном в любую погоду. Поэтому я, работавший, как обычно, по свободному расписанию "пришел, когда вздумалось - ушел, когда захотел", сидеть там любил больше, чем в квартире и с удовольствием писал плакатными перьями на ватманской бумаге объявления разной степени идиотичности, то есть выполнял работу принтера, еще рисовал, но крайне редко, плакаты к коммунистическим праздникам. По герметичности конторка могла соперничать с группой "Медицинская герменевтика", и отвлекаться на всякие парады и прочие демонстрации ее руководству в голову не приходило.
Обширный подвал еще при постройке разделили на несколько комнат. Одно время я думал, что они пустуют, и, кроме меня, в помещении никого нет. Однако спустя какое-то время совершенно случайно обнаружил, что в самой дальней комнате имеется человек. Маленький, но все-таки человек. Сидит, копошится за столом, заваленным какими-то штучками. Сидит далеко и поэтому видно его не очень. Присматриваюсь. Похож на жителя одной из братских среднеазиатских республик. Думаю, ну пусть себе сидит, тихий как мышка.
Через несколько дней снова осторожно заглядываю в ту же комнату. Сидит. Шевелится. Живой, значит.
Приближаюсь аккуратно, на цыпочках, чтобы не испугать, говорю, здравствуйте, я такой-то, тоже сижу вместе с вами в этом подвале, а вы кто? Маленький человек отвечает, любезно и приветливо улыбаясь, но на языке, мне совершенно не известном. Не узнаю не только ни одного слова, но даже ни единого звука не могу распознать. Становится интересно.
Путем сложной и неоднозначной коммуникативной деятельности с использованием знаков типа "твоя-моя" и рисованием криптограмм, схем, графиков и символов, по примитивности и выразительности соперничающих с древней наскальной живописью, через пару месяцев я постепенно выяснил, что сидит и шевелится живой гражданин братского социалистического Вьетнама, зовут его Хонг Ван, он студент четвертого, то есть выпускного, курса электротехнического техникума, а в этом подвале он проходит практику.
Каким образом братский студент добрался до диплома, так и не усвоив ни слова из языка страны обучения, он даже "тратуте" сказать не мог, история умалчивает. А практика его состояла в том, что он по восемь часов в день раскрашивал черной краской никому не нужные, отжившие свое трансформаторы, не добравшиеся до помойки.
Одним словом, полностью расслабившись в этой сюрреалистической атмосфере, я и не заметил, как наступил месяц ноябрь. Глянул на часы. Ну, пора и честь знать. Пойду, пожалуй, домой, хоть там и не лучше.
Выхожу. Улицы непривычно пусты. Вот просто ни единой души. А время детское, всего лишь часов пять вечера.
Иду. И, тогда еще, курю. Наблюдаю, что на пустой улице все-таки кое-что лежит. То тут, то там валяются мертвецки пьяные, уже не дышащие советские люди. Их очень много. Да, наш народ всегда, и сейчас тоже, был недалек от спиртосодержащих жидкостей, но все-таки не до такой степени. То, что я вижу - это улица, густо усеянная упавшими гражданами, как грибами после дождя. Этого просто не может быть!
На горизонте возникает тощая долговязая фигура темным силуэтом на фоне заката. Приближается и оказывается моим старым знакомым с никнеймом Марыся, в миру Игорь Зинченко. Трезвый. Вид вдохновленный и возвышенный.
Марыся:
- Принимаю твои соболезнования.
До меня, наконец, доходит:
- Брежнев?
Шел 1982 год.
