Бывало, ходил Петрович по рынку, магазинам, глядел на людей, а люди покупали сосиски, сыр и прочие вкусности. Думы Селиверста были таковыми: «Я на эти сосиски права не имею, хоть я с шестнадцати лет работал до пятидесяти трёх, ей-богу, немало работы перелопатил. Бывало, держак накалялся так, что терпежу не было, руки обжигал, пачку электродов сожжёшь не одну за смену, полны лёгкие всей таблицы Менделеева. Даже молоко давали за вредность, вкусно было молочко, колхозное, настоящее».
Начало рассказа здесь
После мысли о молоке улыбнулся Петрович, ух, многих проносило после молочка-то того, как бы сказала его бабушка в деревне о таких, «брюхо слабое», а Селиверсту по нраву было молоко, с детства пил его в деревне досыта. Когда приезжали с мамой к бабушке, казалось, ничего вкуснее на белом свете нет. Кошек не проведёшь, а те ух с каким аппетитом лакали из чеплыжек у бабушки молочко-то. Время дойки коровы знали чётко. Бывало, когда приходила пора уезжать из деревни, шли они с мамой в другую деревню, где ходил автобус, а бабушка стояла на краю деревни и, сняв с себя платок, махала им вслед, обнажив свою крепко седую голову. Мама шла и тихо плакала. И было во всём этом что-то Божественное, это Селиверст чуял всю свою жизнь.
Была бы у него пенсия по вредному стажу, да товарищ переманил в слесаря. Потом вернулся, так же работал сварщиком, а проходил по документам слесарем, не один он такой был. Кто знал, что время другое настанет? Сытые дяди и тёти, приятного вам аппетита! Не виноваты они, а почему-то зло брало Петровича, когда на сытую рожу глядел. Тех денег, что откладывал, хватило от силы на полгода за квартиру платить. Летом китайской сетёшкой рыбку добывал, чтобы дольше продержаться, радовался, что уловиста она. Зимою ловил окуньков: всяко лучше, чем одни крупы жрать.
Тоска давила так, что однажды, когда сидел на лавочке, из глаз покатились слёзы, и ко всему этому в придачу Петрович стал подвывать. На ногах были старые ботинки, подошва была в дырках, ноги сильно озябли, по всему телу шёл озноб. Вот в таком состоянии и встретила его Света.
Почему Петрович пошёл к ней пожить? Это он объяснить не мог. Видно было: выпивает она, не опрятна. Да красть у него было нечего, в кармане три тысячи всего, выкрадет так выкрадет, остальные деньги на книжке. С первого дня жительства у Светланы, Евграфов нажарил котлет из рыбного фарша, который сам сделал из пойманной им сорожки, напарил перловки, сварил компот из ирги, которую насобирал на заброшенной даче друга. Был рад в душе, что потрудился на даче друга, вырастил там немного огурцов и засолил пять трёхлитровых банок.
Ещё по осени походил по гаражному кооперативу и пособирал там выброшенную прошлогоднюю картоху, хранил в своём гараже. Часть картошки съел, часть оставил на семена, и теперь был доволен собою: картошка выросла неплохая, накопал пять мешков. Сильно болела спина после копки, но Петрович был до безумия рад и тихо говорил: «Ура! С картошкой-то повеселее будет. Эх, друг Васька! Уехал ты давно, жив ли, не ведаю, а дача твоя меня, вишь, спасат».
Дачи были давно заброшены, но рядом протекал ручей, там и брал воду для поливки Евграфов и, глядя на сибирский ручей, говорил: «Спасибо, ручеёк, без полива что вырастет, а надобно выживать, понятие есть такое в жизни, брат». Вспомнив о лете и даче, пригласил хозяйку отобедать. Света была когда-то красивой, но кого до добра доведёт сивушный боярышник?
Пожив неделю у Светланы, Селиверст ушёл к себе. Прожил недели две, за это время забил морозилку окуньками, посолил, засушил. Спасибо, река Ангара выручила. Но всё равно рыба осталась, понёс Свете. А та заявила:
– Мне некогда рыбой заниматься, её чистить надо. Там подружки картошки нажарили, боярышника купили, пойду.
Когда Света вернулась, Петровича не было. Так пьяной, прямо в одежде, и улеглась спать, но когда проснулась, увидела на сковородке жареных окуней. И жадно их съела, подумав, что Петрович больше не придёт.
И его действительно не было больше месяца. У подруг закончился даже дешёвый боярышник. Недели две Светлана не ела ничего, только пила воду из-под крана. Приходили из ЖЭКа, грозились отключить воду и отопление. Но пока не отключили, и Светлана, напившись холодной воды, поставила чайник на плиту, чтобы попить кипяток. Почему-то вспомнила школу, там им рассказывал учитель, что во время войны люди пили кипяток, если заварки не было.
Была осень, и Евграфов пришёл в этот раз к Светлане с грибами. Нажарил целую сковороду с луком. Света ела и плакала, говоря Селиверсту, что он её спаситель. Петрович достал из рюкзака килограмм гречки, пачку чая и килограмм сахару.
– Вот, Света, продал несколько вёдер грибов на рынке, с моим зрением искать их шибко тяжело, но вот гляди, получается. Деньги я тебе не дам, а вот что принёс, то и принёс, не обижайся.
***
За полгода, как он и предполагал, деньги закончились, ибо платил за квартиру исправно. Но за последний месяц не стал платить, узнал у людей, что можно жить спокойно месяца три, а если повезёт, и больше, говорили ещё, что многие годами так живут. Законопослушного, но бедного Петровича это пугало: как это за квартиру не платить? Вспомнил жившего напротив Кольку: тот, от безысходности и голода, разжёг прямо в квартире костёр, хотел картошку сварить в кастрюле. Отопление у него отключили, свет тоже. Потом из квартиры выгнали, а квартиру его сестра продала. Кольке же выделили времянку, а местные бомжи его и оттуда выселили.
Пришёл Коля в родной двор, люди кормили его, а он жил в колодце, там и умер от простуды. А ведь был Николай здоровый, работящий парень, только получил тяжёлую травму в лесу у частника. Привезли его на бортовой машине и выкинули, словно бревно.
Помянув Колю, которого тоже подкармливал Селиверст, и, вспомнив, что за квартиру совсем нечем платить, Евграфов расстроился до того, что заболел. Враз обессилел.
По телевизору твердили про коронавирус, и в их городишке, слышал Петрович, стали умирать люди от этой окаянной заразы, даже один пожилой врач-терапевт умер, заразившись от больного. Знал его Селиверст долго, на приёмы к нему ходил. Весёлый был старик, любил поговорить о жизни, и специалист хороший. Вечная память! Не зря на свете жил, многим помог.
Евграфов боялся выходить на улицу, лишь за хлебом ходил раз в неделю, сразу брал по две булки. Тонко нарезая куски, невольно вспомнил про художественный фильм по произведению великого Шолохова, как пленный русский солдат, выпив на потеху немецким офицерам несколько стаканов шнапсу без закуски, принёс в барак булку хлеба таким же пленным, как и он, и как делили её пленные. Страшная это память…
***
А потом совсем закончились деньги. Ел крупы, варил по одной тарелке на день, но и они закончились. В холодильнике было забито два отсека замороженной ангарской рыбой, была картошка, солёные огурцы, солёные и замороженные грибы, но есть уже не хотелось. Совсем отказали ноги, и Селиверст Петрович лежал на кровати и думал: «Хорошо, догадался ведро с водою поставить рядом с кроватью да другое пустое ведро». Петрович время от времени молился, но по-своему: «Господи! Я ведаю, мир лежит во зле, много у кого жизнь под полнейший откос пошла, ох, девяностые, девяностые. Ныне 2021 год, много кто сытый в России, но не все. Понимаешь, Господи, не все. Прости меня, Господи! Но думаю, в нынешнее-то время, когда страна первая в мире по выращиванию хлеба, можно всех людей накормить. По телевизору передавали за хлеб-то, хвастались. Господи! Помру. Жена Валюша приедет, нет ли, не знаю, детям, не знаю, кто сообщит, соседи все уж давно другие. Стары-то соседи, ух какие люди были хороши, прям, словно боевые друзья. Бывало, прибежит бабка Лида да с порогу: «Дай, Валюха, щей пошвыркать! Ох, бедовая бабка, добрая душа. С пенсии обязательно с чекушкой в гости идёт, селёдину купит и опять с порога: «Валюха! Давай картоху вари, селёдку пробовать будем. Да ахнем водочки в честь пенсии». Померли старые соседи, а новых-то я и не знаю. А теперь, когда помру, под номерком меня, наверно, похоронят, как в той песне: «И никто не узнает, где могилка моя». Мудрая песня-то, жизненная».
Селиверст ухмыльнулся, но так, что ни один даже самый известный режиссёр на свете не заметил бы эту ухмылку: «Нет, не зря раньше у нас в северном регионе пенсию в 55 лет давали мужикам. Умные и мудрые были люди, понимали, каково здесь жить».
Вспомнил почему-то, как однажды, когда жил в бараке с мамой, пошёл в туалет, и в этом деревянном туалете, где было несколько отверстий, он увидел в большой выгребной яме матерчатый мешок, а в нём что-то шевелилось. Побежал он тогда в барак, позвал взрослых. Многие подумали: неужели дитя непутёвая мамаша выкинула? Когда шевелящийся мешок достали, то там оказались котята.
Люди вздохнули: ну слава Богу, не ребёнок брошенный. Зимой в сорокаградусные морозы, которые стояли в те времена по три или четыре месяца, хоть и не хотелось, но приходилось ходить в этот холодный туалет на улице, но котят больше не выбрасывали, и это радовало Селиверста.
Вдруг помянулось Евграфову, как приехал к ним с мамой в их холодный барак его дед с его отцом Владимиром – дед пытался помирить маму и отца. Вечером дед с внуком пошли в этот холодный туалет. Подбежал к ним диковатый парнишка Мишка и изо всей силы ударил Селиверста по руке, боль была страшенной. Дед, отругав Мишку, посоветовал ошарашенному внуку помочиться на больную руку, и Петровичу, покуда жив, не забыть, как после того ему стало легче. Мудрый и умный был дед, говорили, что в деревне, в Бурятии, его дед лечил людей травами, не за деньги, а так – от души.
***
За неделю как слечь в постель, увидел Петрович на остановке молодую девушку, она курила. Понимая, что может и послать его куда подальше, всё одно подошёл и сказал: «Извини, конечно, девушка, но ведь тебе, может, рожать придётся, не курила бы, вредно это очень». Девушка что-то невнятно ответила, было понятно, что ей всё равно, что говорит ей Селиверст. Ох, молодёжь! А как вам пенсии дождаться? Подумать страшно, а им, сердешным, жить. Помоги им, Господи!
Прошла ещё неделя, Петровичу были видения, будто его Валя всю жизнь с ним прожила, и дети рядом. На другой раз Петрович видел новое видение, будто он умер, и его милая и любимая Валя ходит на его могилку, а какой-то поэт шептал ему:
Часто старики всем говорят:
– Как же жизнь-то быстро пролетела.
Берёзы над могилами шумят.
Похоронивши дедушку, бабулька овдовела.
Теперь тяжельше крест ей жизненный нести.
А разговоры с дедом – это ведь отрада.
– Ох, дорогой! За что, не ведаю, прости.
Для нас двоих теперь эта ограда.
На полотне земли я этом крошечном.
Сиреньку беленькую и рябинку посажу.
И счастье наше, Богом посланное,
Я облакам стеречь, конечно, накажу.
Согбенная старушка к остановке шла.
Сиренька выросла с рябинкой на погосте.
А прошлогоднюю траву бабулька убрала.
Беда и радость, вы на жизненном помосте.
Соседи, почуяв трупный запах из квартиры Петровича, вызвали, кого следует. Милиционер, недовольно затыкая платком нос и рот, говорил:
– Опять бомжара загнулся.
Другой человек в милицейской форме отвечал ему:
– Да вроде не бомж, гляди: телевизор, обстановка, хоть советская, но чисто всё. Я в холодильник заглядывал, у него полна морозилка рыбы, огурцы, грибы, и картошка вон в мешке стоит. Надо бы сотовый телефон найти, родственников разыскать.
Но телефон у Петровича отняли бомжи, когда побили, да и паспорт Селиверст потерял, нашли только трудовую книжку, в которой было отмечено, что трудился усопший с шестнадцати лет.
Месяц Селиверст Петрович пролежал в морге. Как-то так вышло, что ни детям его, ни бывшей жене не сообщили ничего. Потом похоронили как безродного, но на его могилке было написано его имя, отчество и фамилия. Один из закапывающих могилу работников удивлённо сказал: «Гляди, Вовка, Селиверст Евграфов, необычные имя и фамилия». Здоровенный богатырь по имени Владимир, поглядев на говорившего, тихо, с хрипотцой в голосе ответил: «Сразу видно, недавно у нас работаешь. Здесь каких только имён и фамилий нет! Даже графиня под простым деревянным крестиком лежит, я тебе после покажу».
Прошёл месяц. Приехали Валя с детьми, разыскали Селиверстову могилку, облагородили. А кругом, окрест, без фамилий и имён были номерки, номерки, номерки…
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Начало рассказа здесь