—Лу Шин изучает западное искусство,— сообщил отец.— Последние три года он находился на попечении у художников-пейзажистов Школы

Послышался одобрительный гул.—Я скорее буду при нем слугой и носильщиком,— заметил Лу Шин.— Мне предстоит обеспечивать его местом для проживания и всем необходимым для путешествия. Но я действительно удостоен чести ему помогать. Я смогу наблюдать за мистером Бирштадтом на самых ранних этапах его работы.Отец начал оживленный разговор о разнице между американским и китайским искусством, о масляных красках и черной туши. Лу Шин разговаривал так непринужденно, будто все эти люди, большинство из которых были намного старше его, являлись его лучшими друзьями. В нужное время он говорил с учтивой почтительностью, но любой мог заметить, что стоило ему что-либо сказать — и он затмевал всех. Он с благодарностью выслушивал идеи, о которых раньше не знал. Но казалось, что большую часть времени все происходящее его забавляет.Отец, будто работая со студентами, поднял еще несколько тем для обсуждения: китайские традиции и западное влияние, изменения в шанхайском обществе, как меняются формы искусства, влияние искусства на общество и общества — на искусство. Каждый раз, когда отец начинал очередной скучный разговор, мне хотелось крикнуть: «Хватит!»—Как нам запечатлеть эмоцию в искусстве?— спросила мисс Понд и посмотрела на отца.Каждый из гостей высказал свое мнение, и когда очередь дошла до Лу Шина, он сказал:—Эмоции меняются сразу же, как только я пытаюсь их запечатлеть. Мне кажется, что это невозможно.Как же это верно! Стоит подумать о мгновении, как оно исчезает.Отца было не остановить, мать молчала, а мисс Понд слишком часто восхищалась тем, что говорил отец. А потом похвалы подхватила мисс Мобер с еще большим энтузиазмом и горящими глазами, а вслед за ней — и миссис Кросуэлл, которая кокетливо склонила голову. Даже мистер Бикинс, астроном, влюбленно смотрел на отца. Они все были без ума от него. Неужели эти люди — сборище его сексуальных фанатиков? Заметил ли это Лу Шин? Неужели только я это вижу? Разговоры вокруг нас стали громче. Они напоминали хор, поющий об искуплении грехов, символизме богов, христианском спасении души. Порок и нравственность. Чистилище. Грехи. Карма. Судьба.—Лу Шин,— обратился к нему отец,— что вы думаете о судьбе?—Я китаец, мистер Минтерн,— ответил тот.— Я не могу достаточно объективно о ней говорить.Я подошла к нему ближе, стараясь выглядеть спокойной и искушенной в таких вопросах:—Мистер Лу Шин, я не могу понять, шутите вы или говорите серьезно. Вы действительно верите в восточную судьбу?—Я действительно в нее верю. Судьба свела нас вместе, и не имеет значения, восточная она или какая-то другая.Я хотела расспросить его подробнее, но отец постучал по своему бокалу и сказал, что сейчас мы посмотрим, каких успехов Лу Шин добился во время своего обучения в Америке. Он поднял небольшую картину в рамке. Даже издали я могла сказать, что это был шедевр. Замечательные цвета. И по лицам окружающих я видела, что они разделяют мое мнение. Картину гости стали передавать из рук в руки, не скупясь на похвалы и ей, и художнику: «Я и не ожидал от студента такого мастерства», «Цвета насыщенные, но не кричащие», «На ней запечатлено прекрасное мгновение».Наконец картина дошла до меня. При первом же взгляде на нее у меня побежали мурашки: я узнала место на картине — я там жила. Но это было невозможно. Свет в комнате за мной померк, голоса гостей стихли, и я переместилась в картину — в протяженную зеленую горную долину. Я чувствовала, будто нахожусь там в это самое время, чувствую ее прохладный воздух и понимаю, что это мой дом, и мое уединение — не одиночество, а способ ясно понять, кто я. Я сама была этой долиной, неизменной от начала времен. Пять гор на картине были тоже частью меня, моей силой и храбростью встретить все, что проникнет в долину. На небе, отбрасывая тень, застыли темно-серые облака, и я поняла, что когда- то эта буря швыряла меня так, что мне пришлось прижиматься к деревьям, растущим на горе. Сначала мне стало страшно, что темные облака исчезнут и вместе с ними исчезну я. Но снизу тучи были розовыми, воздушными, эротичными. И самое чудесное на картине — сияющий золотой промежуток между горами. Там находился золотой рай, где обитал художник этого идеального мира. Я заметила, что Лу Шин наблюдает за мной с довольным выражением, будто он точно знает, о чем я думаю.—Что скажешь, Луция?— спросил отец.— Картина, очевидно, тебя захватила.Вслух я дала ей более рациональную оценку:—В ней запечатлено столько сменяющихся мгновений и эмоций,— начала я, глядя на Лу Шина.— Надежда, любовь, чистота. Я вижу в ней бессмертие без начала и конца. Кажется, что эти мгновения бесконечны и никогда не исчезнут, как и умиротворение долины, сила гор или простор неба…Я хотела продолжить, но отец перебил меня:—Луция склонна к бурному выражению чувств, и сегодня, Лу Шин, вам повезло, что они направлены на вашу картину.Все добродушно рассмеялись, а я почувствовала, как краснеет шея.Отец и мать всегда высмеивали меня, когда им казалось, что я чересчур эмоциональна. Да, меня порой захлестывали эмоции, перерастающие иногда в бурю. Но родители считали, что я должна их контролировать. Свои чувства мать контролировала до их полного исчезновения. Но мог ли отец контролировать себя при оргазме?—Да, мне действительно повезло,— согласился Лу Шин.— По правде говоря, у меня был грандиозный замысел запечатлеть момент вечности, но я считал, что потерпел неудачу. Однако мисс Минтерн подняла мой упавший дух своим отзывом. Поистине, ни один художник не мог бы удостоиться более лестного комплимента.В комнате будто стало светлее. Хрустальные подвески люстры засверкали и заискрились, пламя свечей разгорелось ярче. Все, кто был в комнате, превратились в незнакомцев, среди которых я знала только Лу Шина. Именно тогда я чуть не упала в обморок. Я никогда раньше не испытывала этого чувства, но узнала его — я поняла, что влюбилась. Я пыталась оставаться спокойной, чтобы не выдать свой секрет окружающим. Только сейчас я заметила небольшую бронзовую табличку в нижней части рамы. Я прочитала ее вслух. Долина забвения. Раздались одобрительные возгласы — все решили, что название выбрано верно.—Я тоже так подумал,— сказал Лу Шин,— когда встретил ее упоминание в китайском переводе суфийской поэмы «Беседа птиц». Я взял это название, не зная, на что оно ссылается, и позже обнаружил, что Долина забвения — не самое приятное место. Это место сомнений, а сомнения губительны для художника. Так что теперь у нее нет названия.Все гости выступили против суфийского толкования.—«Долина забвения» точно описывает картину,— сказал кто- то из присутствующих,— и не имеет отношения к более мрачным отсылкам.