Смертоносные джунгли на пути в Америку
«Я хочу начать все сначала», — говорит Ромен. Автомеханик уверен, что его навыки нужны и в США. Он приехал сюда со своей женой и трехмесячной дочерью Касуми.
Ромен говорит, что в последнее время жизнь в Чили стала труднее, а настроение в стране стало более враждебным. Он рассказывает, как люди говорили ему: «Уезжай домой, ты отнимаешь у нас работу». Кто-то даже назвал его «террористом» в автобусе, вспоминает он. По его словам, при новом консервативном правительстве в стране стало сложнее продлить вид на жительство. Ромен также потерял свою постоянную работу во время пандемии и был вынужден полагаться лишь на временную.
Самая опасная часть пути для Ромена и его маленькой семьи будет впереди. Сразу после пересечения залива Ураба им придется войти в джунгли, тропические леса Дарьен, соединяющие Колумбию и Панаму. Им предстоит шестидневное пешее путешествие через опасный лес, в котором легко заблудиться. Где некоторые погибают от истощения и остаются лежать в джунглях, в окружении бурных рек, ядовитых змей и диких пум.
С незапамятных времен природа здесь убивает людей словно мух, но люди — самые опасные из зверей в Дарьене, ведь этот маршрут также используется для транспортировки наркотиков. С колумбийской стороны границы джунгли контролирует печально известный клан дель Гольфо, который также занимается контрабандой людей и незаконной торговлей органами. А на панамской стороне на семьи нападают вооруженные банды, грабят, насилуют и убивают.
В этом году около 90 000 человек, преимущественно гаитянских беженцев, направляясь в США, попытались пересечь Дарьенский разрыв. Это джунгли между Колумбией и Панамой, которые считаются одним из самых опасных в мире маршрутов для мигрантов. Не всем удается выбраться живыми.
Корреспонденты DER SPIEGEL Nicola Abé и Santiago Mesa посетили пункт, из которого беженцы отправляются в это опасное путешествие, и лагерь, принимающий тех, кого выпускают джунгли, чтобы рассказать миру о полном смертельных опасностей пути, который проделывают эти несчастные люди и о том, что толкает их на него.
«Репортёр» подготовил для Вас перевод их потрясающего репортажа.
37 паспортов и один беспилотник
«У них уже фантазия закончилась. Они названия этих перемирий как из этих... святцев переписывают... Рождественское, Пасхальное, Школьное, даже Хлебное перемирие было... Медовое, Яблочное еще давайте... Все равно как назови — оно работает вообще?, — возмущается таксист Дмитрий, который часто возит пассажиров из Донецка к линии разграничения. — Стреляли и стреляют потихоньку, каждый раз какие-то дыры от осколков новые. Соседу вон снайпер среди бела дня, в субботу, крышу на доме зажигательным спалил. Зачем, спрашивается?... Другое дело — как об этом рассказывают. В основном-то «обстрелы» из стрелкового. Пара мин через позиции перелетела — уже «бомбежка». Никто и разобраться не пытается — это все, как сейчас говорят, хайп?! Кто-то покурить на балкон вышел — в темноте грохочет. Тут же в интернет выкладывают «нас утюжат». Слушаешь, а это не прилеты — выстрелы, и не в город, а перестрелка на «передке». А это уже по всем каналам передают».
Говорят, человек привыкает ко всему. И на восьмом году войны обострения воспринимаются не так уж и остро. Если бы не захват села в «серой зоне», чего не случалось уже давно, и собственноручное признание Украины в авиаударе, которого не случалось никогда, это обострение даже могло бы пройти почти незамеченным — обычная неделя в прифронтовой зоне. Но если Байрактар — дело военное, которое скоро вытеснят из памяти другие события, то история про 37 российских паспортов только начинается и запомнится надолго. Для кого-то это лакмусовая бумажка — тест на доверие к Родине.
В ДНР в прифронтовой зоне живет 140 тыс. человек, из них 18 тыс. с российским гражданством. Что будет делать Россия, когда под ударом окажутся ее новые граждане?
Корреспондент сетевого «Репортёра» в Донецке разбирался, чего ждут жители Донбасса от нового обострения и отличается ли оно чем-то от всех остальных.
И дольше века длится год
Вслед за родственниками погибшего я поднялся на грохочущем лифте в квартирку, где жил солдат, и где Лиана и Сурен – родители воина – устроили небольшой мемориал: несколько фотографий сына, его награды.
«Армана призвали, как только ему исполнилось восемнадцать. Попал в противотанковый взвод в Джабраиле, отслужил год, и началась война…», – вспоминает Лиана.
Джабраилское направление было самым тяжелым. Здесь армия обороны Арцаха понесла наибольшие потери: только по официальным данным, здесь погибли 106 человек. В течение нескольких дней противник, оснащенный тяжелой артиллерией и боевыми беспилотниками, истреблял хлипкую оборону карабахских ополченцев.
А в ночь со 2-го на 3-е октября одним внезапным броском отряд азербайджанского спецназа уничтожил горстку изможденных, контуженых, но еще сохранявших способность сопротивляться армянских срочников. Там и сложил свою голову 19-летний Арман Маначурян, рядовой отделения ПТРК (противотанковый ракетный комплекс – «Репортёр»). Вместе с Арманом погибли его друзья: солдаты Гарник Гаспарян и Эдуард Саргсян. Его однофамилец Арег угодил в плен, где прошел все круги земного ада. Солдат Арнольд Ховсепян до сих пор числится пропавшим без вести.
Послевоенный год изменил Армению. Страна охвачена озлобленным унынием пополам с отчаянным желанием найти виноватого за поражение в войне и ужасающее состояние экономики. На кладбище Ераблур каждый день люди оплакивают погибших. В Ереване идут митинги против Пашиняна, в клубах празднуют Хэллоуин, на линии соприкосновения с Азербайджаном гибнут люди, а села в глубинке живут так же, как и сто лет назад.
Дмитрий Беляков специально для «Репортёра» разбирался, чего ждут и на что надеются люди разных социальных слоев в послевоенной Армении.
«Боюсь идти в шахту, там метан и пламя, а не выйдешь — сразу прогул»
— Вы думаете, никто им не говорил про то, что работать в шахте нельзя? Ответ всегда один: «Не нравится — уходи». А то, что у мужа датчик с показателями метана зашкаливал, никого не волновало.
После собрания семей погибших губернатор Кемеровской области поспешил уехать с территории шахты, никак не прокомментировав произошедшее. Семья еще одного погибшего шахтера рассказала, что на объекте уже давно проводятся проверки «для галочки», и никто по факту решать проблему не собирался.
— Муж ежедневно рассказывал про очередные нарушения, которые были замечены в шахте. Но каждая проверка проходила так, словно это самое идеальное производство в России. В некоторые помещения так называемые проверяющие вообще не заходили. А жаловаться бесполезно. Тебя просто уволят, оставят голодным, но ничего не поменяется. Вся вина, вся ответственность за погибших лежит на плечах начальника шахты, — рассказала потерпевшая.
— Мы должны были выходить на смену, менять ребят, уже зашли в шахту, как раздался взрыв, — рассказывает выживший. — Я ничего не понял, просто словно накрыло волной, и я начал терять сознание. Ноги подкосило, падаю на землю и чувствую, как буквально заканчивается кислород. Мысли, что всё, вот конец. Но вдруг стал вспоминать про дочку, жену и просто начал ползти к выходу.
Шахтер протирает глаза и начинает снова словно проверять — не кажется ли ему всё это.
— Понятно, что те, кто остался на нижних уровнях, погибли. Жалко ребят. Мы всех их знали, каждый день виделись, дружили семьями, — добавил он.
Его коллега лишь кивает головой. Говорит, что до сих пор отходит от шока и не знает, сможет ли вообще после всего произошедшего вернуться на работу.
— Конечно, никто не смотрел на пожарную безопасность. Начальству плевать. На таком большом производстве не дай Бог, что-нибудь остановится — это потеря денег, а на людей плевать. Мы погибнем, так других найдут. Это ад. И я никогда никому не пожелаю такое пережить. Картины падающих навзничь товарищей просто не выходят из головы, — вспоминает он.
Вдовы горняков шахты «Листвяжной» и их выжившие коллеги по цеху в один голос утверждают, что начальство отправляло людей под землю, зная о высоком содержании метана, и совсем не обращало внимания на пожарную безопасность.
Корреспонденты «Известий» Елена Балаян и Роман Солдатов отправились в Кемеровскую область, чтобы узнать, что происходит в регионе, пережившем одну из крупнейших аварий за последние годы.
Хлам, Храм, Граница и «Мёртвые души»
– У меня к вам только один вопрос. Почему вы не запаслись справкой о ПМЖ? Ведь теперь вам надо терять такую сумму, а нам – всё вываливать и взвешивать, – лицо таможенника бесстрастно, но глаза выдают сочувствие и скуку одновременно.
– За этой справкой мне надо идти в СБУ, понимаете?
– Понимаю, – младший лейтенант усмехается краями глаз. – Ну, оставили бы вещи, хлам этот. Законодательство хотя бы открыли бы…
– Хлам?!! Хлам?!! – и тут Остапа понесло. – У вас были бабушка и дедушка? Это – их фото, их книги, их приданое для меня, которая всё про..рала из-за нацистов! А дедушка – заслуженный врач и полковник Советской Армии, инвалид войны, был у вас? — я напираю на мальчика Жору с отчаянием бойца на передовой. Под конец я выдавливаю:
– Я сейчас буду курить.
Слегка оторопевший лейтенант говорит:
– Да, ваша бабушка, ваш дедушка, полковник, Чернобыль, внучка… да, понимаю. Ценю. Курите.
Мы отходим и медленно бредем вдоль бровки.
– А зачем вы вообще выступили с этой критикой языкового закона зимой?
Я, куря, разворачиваюсь, и вплотную подхожу к лейтенанту Жоре. Так я смотрю на него секунд пять.
– А-а, совесть… – протягивает как-то смешавшийся Жора.
Доктор наук, профессор культурологии и поэт Евгения Бильченко в 2014 поддержала Майдан на Украине, но затем пересмотрела свои взгляды и стала выступать против войны и дискриминации русского населения Украины. Из-за высказываний в защиту русского языка ее преследовали ультраправые радикалы, уволили из киевского университета (НПУ им. Драгоманова), а затем вынудили покинуть страну.
Евгения Бильченко специально для «Репортёра» о границе между странами и границе в душе — обе из них она пересекла.