Из книги "Она"

10.

А назавтра они уехали. Вместе, вдруг, разом - все. Аня, Любка, это было понятно, но Алексей? Зачем я отпустил его? Никогда не прощу себе этого. Он зашел ко мне, поставил передо мной на стол статуэтку:

- Вот. Закончил. Это тебе на память.

Я отшатнулся:

- Нет!

- Ты чего? Чего испугался? - усмехнулся он.

- Но вот тут… - Я вглядывался в фигурку на расстоянии, боясь приблизить к ней свое лицо. - Можно еще рельефнее… Одежду.

- Какая одежда? - хмыкнул Алексей. - Это же условность искусства. Плащ, хитон, накидка. Да какая разница? Лицо как у тебя. Я же говорил, будешь в небо смотреть закрытыми глазами. Во-первых, не умею, во-вторых… Мы не видим там ничего. Только думаем, что видим. Обращаемся. Спрашиваем - не так ли?

- Так, - машинально ответил я.

- Закончил, и точка. Уезжаю. Дела там у меня.

Он ушел, а меня стала бить дрожь. Как от холода. Что-то подобное я испытывал, когда на Севере меня сильным ветром понесло на резиновой лодке в открытое море. Я выбирал рыбу из сети, уронил в воду шнур на самом конце, а ветер - не с моря, а наоборот, в море со стороны острова - был шквальным. Грести против него не хватало сил, и я вдруг почувствовал, что ветер уносит меня в какую-то дыру, образовавшуюся в этом мире, выталкивает туда. Прорвалась пелена жизни. И сейчас так же что-то пронзило ее. Я боялся взглянуть на статуэтку.

Они собирались, а я сидел, оцепенев. Потом вышел проводить. Алексей обнял меня. Почему?

- Не скучай тут без нас, - хохотнула Любка.

Я закрыл ворота и остался один. Что делать? Представил, как пойду в лес, и почти весь смысл этой прогулки будет заключаться в том, что я пошел один, без Алексея. Пойду на кладбище без Ани и буду думать об этом - что без нее. Останусь здесь, внутри замкнутого забора, без Алексея, Ани, Любки, и это ощущение вытеснит все мысли. Казалось, все окружающее пространство устремило свой взгляд на меня одного, словно поставило точку, не зная, что писать дальше.

Вернулся в дом, сел на свое место, как в лодку. Жизнь повторяется не в событиях, а в чувствах, будто приводит цитаты из прошлого. Шевельнулась в дверном проеме занавеска, и я вспомнил про Ону. Поддержка и опора. В минуты полного, кромешного молчания она подсказывала, напоминала, диктовала мои же слова, написанные раньше. Есть в литературе такой прием, который она любит, центон, когда цитата входит в текст, как кольцо в кольчугу при починке - на месте раны. Так было в день приезда, когда я на высоком поле вспомнил сон о конце света, так встреча с Алексеем стала написанным раньше рассказом. И так будет сейчас, потому что я сижу, как в той уносимой ветром лодке.

"Особенно волновали истории, в которых главным героем был человек не просто заблудившийся, а заплутавший не по своей воле. Собственные ошибки в таких слу­чаях не играли никакой роли и были лишь необязательной причиной. И если ду­мать о сцеплении подробностей внешней жизни, то и туман, и буря, и метель тоже не достигали значения главной причины. Человеческие промахи и ошибки входили в механизм собы­тий, рисуя общую картину блуждания и скитания, утраты ориентиров, абсолютной потерянности.

Не­большое облачко над горизонтом почти не обещало непроглядной метели в чистом бескрайнем поле; в слабом еще тумане дорога всегда казалась знакомой. Главная причина не видна в начале и долго кажется соединением досадных ошибок, но крепнет страх, поднимается неотвратимая догадка со дна еще спокойной души, и все чувства человека направлены навстречу непостижимому наказанию, которое должно было остаться где-то в стороне, для других. Всегда думалось, что одного лишь знания о возможном наказании достаточно для повседневного порядка жизни.

Как в незримом зеркале, жизнь в такие минуты отражается от невидимого препятствия и обращается назад, собирая во времени кажущееся бывшее спокойствие, но и его уже нет, и даже самые далекие воспоминания вдруг становятся трево­жными. И оказывается, что эта тревога была уже и в самом начале жизни, когда отходил от дома на несколько первых своих шагов.

Я шел по берегу моря у самой воды, оставляя на песке следы. Волн не было, ветер летел с холмов, разглаживал воду, доказывая свою скорость мгновенно возникающими пятнами ряби - веером они уносились в море. Над головой по­висали северные бакланы, разглядывая одинокого человека. Я видел их глаза, говорил какие-то слова и не слышал своего голоса.

Перешел ручей - вода при отливе была совсем мелкой. Вчера, когда проходили это место с Христофором, недалеко от берега, в воде, увидели голову белого медведя. Христофор про­шептал: "Уходим однако", - а я, околдованный не страхом, а скорее тем, что кто-то еще вмешался в мое представление об этом одиноком береге, стоял, глядя на бугорок, поворачивающийся по сторонам над водой. Медведь уплыл, и долго еще виднелась точка, мелькающая среди волн.

На возвышении, поодаль от берега, стояла охотничья избушка, построенная еще в начале века. Казалось, под этим небом, рядом с одинокой избушкой, рядом с редкими крупными камнями, вросшими в рыжие кочки тундры, само время проносится в одну сторону мощно и неостановимо, как этот сильный ветер. Я боялся даже вспомнить что-нибудь из прежней жизни, потому что знал: вместе с воспоминаниями размахнется огромный невидимый молот и разобьет необъятное и целое время на куски, которые станут опять днями, минутами, потеряв свой простой и общий смысл.

Я едва не упал, наткнувшись на натянутый шнур. От большого камня он тянулся в море, и поплавками была обозначена сеть. Рядом с камнем лежала резиновая лодка. Сел на лодку, глядя на растянутые в море по­плавки, радуясь тому, что я здесь единственный человек и ни с кем не надо делить не то что радость, но даже просто виденное. Потом поднялся, подошел к воде, потрогал волну, которая, не начавшись, сразу разглаживалась под ветром. Вверху кричали бакланы.

Как хорошо, что все так просто, и кажется, все виденное можно написать, как рисуют маленькие дети - линия гори­зонта, линия берега, линии холмов и фигурка человека, - а ветер будет ощущаться сам собой, хотя бы в этих неподвижных птицах, пропускающих под собой летящий воздух.

Сбылось то, ради чего и поехал в эту экспедицию на далекий северный остров, мечтая о пустынном безлюдном месте. С недавних пор жизнь напоминала детскую задачку, запутывание простого числа, которое необходимо уга­дать. "Загадай число, прибавь к нему семь, отними два, ум­ножь на четыре..." Я как раз и жил, занимаясь прибавлением, отниманием, умножением, запутываясь все больше и больше, уже понимая, что забыл пер­воначальное, самое простое число - и все считал и считал по инерции, зная уже о своем проигрыше. И сейчас вся суета прошлой жизни уносилась вместе с сильным ветром, и можно было спокойно и легко дышать ему вслед.

Но ведь и это - не разрешение.

Я подтащил к воде лодку, бросил в нее бре­зентовый мешок для рыбы, короткие деревянные весла. Пере­шагнул в лодку, которая зыбко закачалась на воде. Держась за натянутый шнур сети, начал перебирать руками, отдаляясь от берега. Сеть была длинной. Под самой поверхностью воды покачивались рыбины без голов и жабр, исклеванные бакланами. Этих рыб я бросал на дно лодки, чтоб выбросить потом на берегу, а тех, которых долго выпутывал из поднятой сети, засовывал головой вниз в мешок, чувствуя, как они сами, изгибаясь, зарываются в тес­ноту мешка.

Мешок был уже полон, руки застыли от воды, я по очереди засовывал их под полу куртки, чтобы согреть. На самом конце сети, там, где шнур уходил под воду, встал во весь рост, чтобы расправить сеть. Ветер засвистел в ней. Последняя рыбина, самая крупная из всех, висела в сети, не запутавшись, а застряв спиной в разорван­ных, но крепко вдавленных в ее тело нитях. Боясь, что она вы­валится в воду, качнул сеть к себе, стараясь пере­хватить пониже, и уже держал рыбу под жабры. Капроновые нити легко скользнули по чешуе, и сеть упала в воду. Рыба осталась в руках, но я потерял одно лишь мгновение и не успел дотянуться свободной рукой до шнура сети. Показалось, поплавки начали уплывать к берегу - это лодку стало отно­сить. Я швырнул рыбу на дно лодки, стал вытаскивать весла. Ветер будто притих на какое-то время.

Первую минуту я был уверен, что быстро догребу обратно до сети. Но, часто оглядываясь, стал замечать, что поплавки не приблизились, а наоборот, отдалились. Я стал грести чаще, мелкими рывками, чувствуя при этом теплый ослабляющий страх в руках. И успевал еще чувствовать досаду на самого себя: что не умею грести как следует, что упустил шнур сети и что вообще с самого начала этот день предстал пугающе ясным - зачем пошел один, без Христофора - все чувства пута­лись, мешая грести спокойно и сильно. Оглянулся долгим взглядом, сравнил свои потраченные усилия и то расстояние, на которое ветер отнес уже лодку, и почувствовал: вот-вот смирюсь с мыслью, что не переборю ветра, и страх этой мысли уже начал сковывать все тело. Услышал свои всхлипы, взвизгивания - при каждом взмахе весел хватал воздух - во рту становилось сухо. Боялся поднять глаза, смотрел на дно лодки, на рыб, вывалившихся из мешка и еще шевелящих жабрами, и вдруг увидел, как отличаются мертвенностью среди них безголовые, исклеванные птицами.

- Главное - не испугаться, - бормотал я и чувствовал, что тает во мне та часть, которой предназначались эти слова.

Скоро устал грести, руки дрожали, весла цепляли воду неравномерно, то глубоко, то выскакивая на поверхность. Я положил их в лодку и согнулся, уткнувшись головой в колени. Еще тлела слабая мысль поиска решения, надежда на то, что пройдет время и ветер успокоится. Но руки отяжелели, я чувствовал, как медленно изменя­юсь - таким я еще никогда не был. Не думал, а как-то тупо осознавал, что оказался в запретном до сих пор мире полного одиночества и пустоты, на самом краю, на последней границе тех чувств, с которыми заигрывал всю жизнь.

И начало вдруг нарастать жуткое ощущение - будто стал раздваиваться. Приступы, наплывы страха делили пополам: то онемевало все внутри животным холодом, то приходила ясность, в которой успевал вспомнить какие-то лица, подумать, что оделся все-таки тепло, что тумана из-за ветра не будет.

Ветер порывами заворачивал капюшон куртки, эти прикосновения заставляли вздрагивать все тело. И дыхание по­долгу задерживалось, словно кто-то сильно обнимал за плечи и не разжимал крепких рук.

Я чувствовал, что выпал из обычного, теплого окружения своей жизни, как птенец из гнезда, а ветер все гнал и гнал по новому, чужому направлению. Обратный путь был уже невозможен, и даже слабое спасение, которое еще теплилось, - даже оно улетало куда-то вперед, по ветру. И замер, затаился, зная, что в любую минуту все равно еще будет рано поднять голову. Внутренняя слабая надежда так хотела дождаться хоть какого-нибудь изменения. Я опустил руку в воду, пробуя, с какой силой ветер несет по ней лодку.

Вдруг лодка натолкнулась на препятствие. Я вздрогнул, глянул на воду. Рядом покачивалась краями льдина. Я схватил весло, уперся в льдину, расстался с ней и уже смотрел по воде вперед. Как будто сам стараюсь куда-то быстрее доплыть, - пронеслось в голове. Я взял весло наперевес, оглянулся на отставшую льдину. Казалось, можно поддернуть веслом, как удилищем, и она приблизится. Неболь­шие волны, хлюпая у борта, догоняли лодку, и она была по­хожа на странной формы поплавок.

Наверное, из-за этого внешнего толчка немного успокоился. Странные мысли полезли в голову. Я вдруг понял, что веду себя не так, как вел бы себя любой другой человек на моем месте сейчас. Наконец как-то осязательно ощутил свою отдельность от людей, которая всегда пряталась в глубине души, и это ощущение было естественным, словно по-другому и быть не могло. Раньше подглядывал за собой, ловил свои отдельные чувства, их необыч­ные всплески и сполохи, теперь же исчезли все препятствия, условности, которыми была пропитана жизнь среди людей. Словно вырвался из какой-то оболочки и заполнил собою весь объем непонятного раньше мира, и превратился в него весь. Я жалел не о прожитой жизни, а о будущей, словно боялся несовпадения с ней. Чувствовал себя одновременно и маленькой песчинкой, пролетающей узкое отверстие песочных часов, вдруг поймавшей яс­ное мгновение между прошлым и будущим - двумя бесконечными, мертвеющими пространствами.

Человек, оказавшийся посреди неоглядной воды, гонимый ветром в одинаковую даль, успевал думать о том, как же он сможет жить после этого с новыми чувствами, выдержит ли себя самого потом. Разве это возможно?

Я стал замерзать. Холод вызывал уже не испуг, а боль. Я дышал им, как хлороформом, с каждой минутой все больше соглашаясь с тем, что будет. Лодка стала грузнее, резиновые борта сделались вялыми. Наверное, ветер стал тише. Странно бле­стела вода впереди, и это не вызывало удивления. Этот блеск превратился в серый цвет между водой и небом, и я понял, что это остров. Боясь уронить весла из непослушных рук, потихоньку стал грести. Теперь ветер помогал. Движения уже не согревали, вызывая лишь боль во всем теле.

Потом станет ясно, что ветер перенес лодку через морское течение. Окажись оно сильнее ветра, я проплыл бы мимо этого маленького островка, не обозначенного из-за своей малости на карте, даже не увидев его. За островом на сотни километров была бесконечная вода.

Осевшая лодка ткнулась в песок. Я сидел, собираясь с последними силами, покачиваясь на мелких, прибивающих к берегу волнах. Потом, вывалившись из лодки, долго, слабыми рывками, оттаскивал ее от воды, слышал свое дыхание, шорох днища по песку и удивлялся этим сухим звукам.

Я лежал, подвернув под голову руку, глядя на близкую перед глазами землю, на далекое над горизонтом небо, чув­ствуя, что никак не может соединиться вместе прошедшее и настоящее время, как не соединялись, не были похожими два берега - прежний, от которого оттолкнулся, входя в лодку, и тот, на котором ле­жал сейчас. Незаходящее северное солнце висело на том же месте, над самым горизонтом.

С трудом поднявшись на ноги, я медленно пошел вдоль берега. Изредка попадались обкатанные волнами кусочки коры и древесины, неизвестными путями принесенные сюда. Насобирав их, медленно нагибаясь, часто роняя, вернулся к лодке. Несколько спичек погасли в негнущихся паль­цах. Кусок подкладки, оторванный от куртки, все же захватился огоньком. Лег полукругом, защищаясь от ветра, вдыхая дым, и почувствовал, как по лицу текут слезы. Руки согрелись, слабое тепло медленно переходило по ним внутрь застывшего тела.

Метров за двести от лодки лежало выброшенное волной бревно. Я перетащил туда по воде лодку, разжег по-новому костер с подветренной стороны. Пламя лизало гладкий бок бревна, обещая в скором времени превратить его в жаркую нишу с горящими квадратиками углей. Сверху бревна, над огнем, я положил крупную рыбину - через минуту уже слышалось влажное шипение.

Лежал на спине и смотрел в небо. Безоблачное, почти бесцветное, оно было совсем близко. Здесь оно никому не нужно, подумал я.

- Ни покоя в душе, ни звезд над головой, - произнес вслух, и эти слова пробежали дрожью по всему телу.

И показа­лось, что на мгновение увидел свое лицо, берег с улетающим по ветру дымом от костра, и подумал, что все, совсем недавно происшедшее, будет вспоми­наться не таким, каким было на самом деле. Эта мысль даже не требовала пояснения, уточнения, она вспыхнула внутренне понятной самой себе и чело­веку, который только так и может понимать, не запутываясь в словах с их вечной способностью изменить все, что живет в молчаливом, покойном мире.

Потом засыпал и просыпался, ел несоленую рыбу, пил, не чувствуя вкуса, воду из лужи, в которой дрожало солнце, опять засыпал. И видел не сны, а то, что было на самом деле в прошлой жизни.

Особенно ясно вспоминались Соловецкие острова, куда ездил однажды лет десять назад. Со стен монастыря далеко было видно море, и если оглянуться, взгляд скользил по плавным лесистым холмам, соединенным у подножий озерами.

Утром плавали на лодках, то оказываясь посреди ровного чистого озера с прозрачной до самого дна водой, то пробираясь каналами, отталкиваясь веслами от узких берегов. Лодок было несколько, люди в них шутили, кричали, и тишина озер, висевшая здесь до этого в воздухе, уходила вниз, под воду, застывала на неподвижных донных корягах, на водорослях, присыпанных рыжеватым илом. И сами названия озер, соединенных каналами - Белое, Красное, Черное, - тоже скрылись от людей, ничем не подтверждая своего значения.

Вдруг я увидел на дне озера кусок какой-то тряпки, похожей на телогрейку, укрывающую останки человека. Стало страшно.

Я стоял потом наверху, на угловой монастырской башне, над кото­рой когда-то была крыша, и ветер свистел в голых стропилах. Над головой было чистое далекое небо. Ветер, пролетая и разгоняясь, издавал звук беспрерывного прощания. Я отошел к самому краю башни, ухватился руками за покатую крышу, сохранившу­юся над монастырской стеной, и взобрался на нее. Было страшно стоять во весь рост, и я сел на старые рассохшиеся доски. Не понимая, что ищу, пошарил по карманам. Блокнот был во внутреннем кармане куртки. Я машинально достал его и стал листать исписанные страницы. Ветер помогал - мелькали неразличимые слова.

"Мы живем между небом и водой, не зная земли. Ветер уносит наши чувства. Мы смотрим вверх и вниз, и слева направо, не понимая, что это - крест. Взгляд всю жизнь собирает последний наш символ".

Почему-то я вырвал этот лист и не знал, куда девать его. Наверное, он улетел с ветром и распластался где-ни­будь на далекой воде.

Звук мотора развеял мое видение. Точка в небе превратилась в вертолет, он сделал круг над островом, погасив скорость, и начал снижаться. Я сидел на земле и смотрел вверх. Через стекло кабины было видно, что летчики улыбаются.

Когда винт перестал крутиться, они в два шага сбежали по откинутому трапу, старший крикнул внутрь радисту, чтобы связался с лагерем.

- Ну что, испугался? - спросил тот, что был помоложе. - Два года назад мы одного прямо с воды поднимали, как в кино. А тебе повезло.

Летчики не спешили. Они решили запечь на костре рыбу, и я наблюдал за ними, словно оказался на пикнике среди незнакомых людей, где свое присутствие кажется лишним. Не хотелось ничего говорить - поначалу просто бо­ялся заплакать, но обыденность этой встречи удивила и успокоила.

Как просто и правильно они ведут себя, - думал я, слушая и не слыша какую-то историю о тумане и аварии вертолета.

- А ты как на курорт попал, жалко забирать, - усмехнулся старший и, внимательно посмотрев мне в глаза, кивнул молодому: - Сбегай в машину!

Выпили спирта.

- Хорошо, что растирать не надо, добро переводить, - сказал радист.

Старший спросил:

- А как ты сюда попал?

Неужели они решили, что я обезумел от страха? Я указал взглядом на море.

Летчик засмеялся:

- Да я не об этом. Как в экспедицию попал? Тут все по многу лет ездят, а ты, смотрю, новенький. Лицо еще свежее.

- Случайно попал. Хотел уехать куда подальше.

Последние слова я сказал, будто обращался к самому себе.

- Да, уехал бы. Далеко.

Выпили еще. Я поперхнулся и вылил остатки спирта в костер. Пламя вздрогнуло.

Появились и неотвязчиво застыли внутри всплывшие откуда-то слова: "Возвращение Чорба". Это имя становилось похожим на лежащее неподвижно бревно с обгоревшим боком, готовое вот-вот перевернуться и встать во весь рост. И когда старший сказал: "Ну что, поехали", - и пошли к вертолету, неся лодку, я все старался обер­нуться на ходу, будто кого-то забыл.

Когда взлетели, сверху остров открылся весь - похоже было, что он хочет повернуться и поплыть по морю за нами. Казалось, бесконечная вода вот-вот поглотит этот остров, как время - прежнюю жизнь.

Зачем-то я нужен этой жизни, раз она послала за мной вертолет, - думал я. - Зачем-то нужен".

Ненавижу литературу. А Оне нравится.