Несмотря на раннее утро, вся Сосновка гудела, как пчелиный улей: дымились трубы; из избы в избу бегали заполошные бабы с котелками да кастрюлями; мужики прямо на улице сколачивали из свежих, оструганных досок длинные столы и скамейки. Разновозрастная ребятня, привезенная на каникулы в деревню, с веселым визгом, путаясь под ногами у взрослых, собирала стружки-завитушки и обрезки досок в мешки и растаскивала по подворьям, пугая невообразимым шумом степенных деревенских собак.
Во всех домах были настежь и двери, и ворота. А виной всему – столетний юбилей деда Митяя и вручение его сыну Игнату ордена, которым тот был награжден тридцать лет тому назад, аж в самом конце треклятущей войны.
Таких событий Сосновка не переживала, пожалуй, ни разу за всю свою двухсотлетнюю с небольшим гаком историю.
«Этот праздник не может быть достоянием одной семьи», – решили в деревне и принялись всем миром за устройство торжества. В райисполкоме поддержали инициативу сельчан и по секрету сообщили, что нагрянет высокое начальство и множество гостей.
Обалдевшие от таких вестей отец и сын Летошкины приложились с вечера к медовухе, оттого и провалялись все утро в постелях. В одиннадцатом часу бабка Василина с внуком Митькой едва-едва растолкали заспанных мужиков и тычками да уговорами загнали в баню. Жарким веником и холодным квасом Митька привел в чувство подгулявших родственников и тут же, на горячем полке, красочно расписал надвигающееся событие. Облачить в праздничные наряды отрезвевших мужиков труда не составило.
Около двух часов пополудни из дверей дедовского дома чинно выплыли три расфранченные фигуры и под веселые подначки нарядных сельчан проследовали на улицу, к широким и длинным столам, богато уставленным всевозможной деревенской снедью.
Зять деда Митяя Панкрат, принимавший самое деятельное участие в подготовке торжества, в белой нейлоновой рубашке, которая висела на нем, как на вешалке, и в черных суконных штанах, от которых за версту несло нафталином, не спеша, как и подобает в торжественных случаях, подошел степенной походкой к родне.
– Ну, мужики, вы сегодня и расфуфырились!.. Прям как пасхальные яйца, ей-богу!.. Вас теперь в кино можно снимать да показывать всему свету за деньги. И ведь, право слово, пойдет народ смотреть на такое чудо! Столетний – кривой, средний – колченогий, а младший так и вовсе рыжий. Вот семейка!.. Вот ить родня какая досталась!..
Дядька Игнат, любовно разглаживавший на широкой груди награды и, казалось бы, равнодушно внимавший болтовне Панкрата, резко поднял голову и так ожег взглядом не в меру разошедшегося шурина, что тот прикусил язык и скоренько отступил на второй план, за спины соседей.
Из-за крайнего дома, поднимая клубы пыли, на улицу выскочили один за другим два «газика» и обшарпанный клубный автобус. Не доезжая до столов, машины остановились. Из первой, тяжело отдуваясь, вышли первый секретарь райкома партии и председатель исполкома; из второй вывалился круглый щетинистый колобок, туго перетянутый новыми кожаными ремнями, – военком Лобанов. Автобус выдавил из своего чрева целую ораву участников художественной самодеятельности и пионеров-отличников с горнами и барабанами.
Ошарашенные наплывом гостей Летошкины поперву растерялись, но, видя, с каким почтением приветствует их высокое начальство, быстро вошли в роль радушных хозяев и принялись пожимать руки и обнимать всех, кто подходил к ним с поздравлениями. Не менее получаса ушло на эти любезности, прежде чем затисканные и перемазанные губной помадой виновники торжества усадили прибывших людей за праздничные столы.
Торжество началось с поздравления юбиляра. Председатель райисполкома с большим волнением в голосе зачитал текст Почетной грамоты, а затем под хриплый рев давно не чищенных пионерских горнов и оглушительную дробь барабанов приколол на пиджак сомлевшего от нахлынувших чувств старика медаль «Ветеран труда».
Белая лысина деда Митяя покраснела, покрылась крупными каплями пота, а из глаза, отупело озиравшего сидящих за столами, выкатилась сначала предательская слезинка, а затем хлынул настоящий поток.
Заметив конфуз деда, Митька схватил со стола первый подвернувшийся под руку стакан, поднял его над головой и, чтобы отвлечь внимание людей от деда, заорал истошным голосом: «Уррра-а-а-а!..» Его вопль был тут же подхвачен всей оравой. Гул, поднявшийся над деревней, всколыхнул все живое в округе: в небо взвились разгуливавшие у столов голуби, следом взметнулись нахальные вороватые воробьи, а собаки, вальяжно лежавшие в холодке под столами, поджав хвосты и уши, на всякий случай отбежали от крикунов подальше.
Наоравшись до хрипоты, гости сели и принялись омывать пересохшие, возбужденные глотки разнообразными напитками, изготовлением которых издавна славилась Сосновка…
Несколько минут над столами господствовал звон стаканов, вилок, ложек и тарелок, слышался звонкий хруст малосольных огурчиков да квашенной в дубовых бочках капусты, обильно приправленной для остроты вкуса и запаха хреном
Затем, после хорошего возлияния, поднялся военком. Вытерев влажные губы платочком, он натянул на щетинистую голову форменную фуражку и, придав лицу строгое, официальное выражение, постучал, требуя всеобщего внимания, по пустому стакану нержавеющей вилкой.
– Дорогие мои товарищи! – начал он хорошо поставленным командирским голосом. – Сегодня у меня особенный день. Таких дней, возможно, больше не будет в моей жизни, да и в вашей, пожалуй. В последние годы я частенько встречаю в центральных газетах один и тот же заголовок – «Награда нашла героя…» Какую гордость за наши славные вооруженные силы испытываю я, читая эти публикации! Тридцать лет – это ведь жизнь целого поколения, которое не испытало ужасов войны, которое, свято почитая славные традиции нашей великой социалистической родины, неустанным трудом укрепляло и умножало ее мощь и благосостояние всего нашего многонационального народа. Мы, молодое поколение, помним имена всех героев, отдавших свои жизни за наше светлое будущее. Вечная им за это память! Но о живых героях войны у нас в стране забота особая… Сегодня мне выпала огромная честь, я бы даже сказал – великая: от имени нашего правительства, от имени Вооруженных сил, от имени всего советского народа вручить нашему земляку, гвардии старшине запаса, славному ветерану войны и труда, кавалеру двух боевых орденов Славы Летошкину Игнату Дмитриевичу – орден Славы первой степени! С этого момента он становится полным кавалером этого ордена, что ставит его в один ряд с Героями Советского Союза со всеми вытекающими из этого льготами. Тридцать лет награда искала героя – и нашла!.. Мы не смогли вручить Игнату Дмитриевичу орден в День Победы, когда поздравляли всех наших дорогих фронтовиков. И была у нас на это одна, но весьма важная причина. Только вот о ней вы узнаете немного позже. И пусть это будет для вас, Игнат Дмитриевич, большим, я бы сказал, сюрпризом. А преподнесет вам этот сюрприз наш районный руководитель – первый секретарь райкома Петр Никифорович Поскоков. Сейчас, – голос военкома зазвучал как-то по-особому торжественно и проникновенно, – разрешите мне, дорогие мои товарищи, вручить геройскую награду нашему славному земляку, всеми уважаемому Игнату Дмитриевичу. – Он вынул из кармана коробочку с орденом, вышел из-за стола и заскрипел сапогами в сторону дядьки Игната.
Митька с Николаем Худобиным осторожно приподняли героя со стула и поставили на ноги, но отпускать все же не стали, боясь, что ослабевшие, переломанные конечности не выдержат возложенной на них почетной миссии.
Лобанов волновался, цепляя рядом с двумя орденами Славы третий. Его толстые, как морковки, пальцы, покрытые белесым пушком, заметно подрагивали, но, несмотря на это, он с достоинством выполнил свой воинский долг. Когда награда обрела свое, теперь уже постоянное место на груди Игната, военком молодцевато отдал честь герою и отскочил в сторону. Взору гостей и родственников наконец открылась великолепная картина: три мужика с затуманенными от восторга глазами…
– Вот, товарищи, – военком величаво повел рукой в сторону Игната, – перед вами – герой!.. Честь ему, дорогие мои, и слава!
Бурные аплодисменты, переходящие в овации, заглушили последние слова Лобанова, который после столь продолжительной речи устало рухнул на скамью и, обливаясь жарким потом, с жадностью, залпом осушил стакан водки, услужливо поднесенный соседом по столу – дядькой Панкратом.
Заискивающе глядя на молодого офицера, Панкрат с восторгом произнес:
– Ну ты, командир, даешь!.. Такую речугу завернул, и даже без бумажки… Я бы ни в жисть столько слов за один раз не выдавил.
Однако военком, увлекшись маринованными груздочками, на слова Панкрата не отреагировал.
Засидевшиеся за столом артисты, приняв изрядную дозу спиртного, решили наконец, что настал их звездный час, и метнулись всем скопом на лужайку перед домом. Баянист не заставил себя долго ждать: так вдарил плясовую, что через минуту-другую все танцоры скрылись в клубах жирной деревенской пыли. Выскочили они из нее черные, как черти из преисподней, и, возбужденно отплевываясь от пыли, снова кинулись к столу – промывать слипшиеся глотки, чтобы предаться потом более спокойному виду искусства – хоровому пению.
Дед Митяй, Игнат и Митька, сидевшие в окружении друзей, были похожи на гипсовые статуи из районного парка. Разница была лишь в том, что у них, в отличие от парковых истуканов, руки, ноги, головы и прочие мелкие части тела были на месте.
Бабка Василина и тетка Марья с восхищением смотрели на своих красавцев мужчин, теребя нервно пальцами кончики праздничных цветастых платков, не решаясь, однако, подойти к ним и потрогать руками блестящие на солнце награды.
– Ой, мамаша, – не выдержала Марья, полушепотом обращаясь к свекрови, – не возгордится ли мой Игнаша от таких-то почестей?
– В нашем роду гордецам не место, – строго ответствовала ей Василина. – Пора бы уж знать об этом. Не первый год замужем, а глупости в голове, как у молодухи.
– Страшно. Вон ведь как они моего касатика возвеличили. На всю деревню – да что я плету, глупая, – на весь район теперича прославился. До него и пальцем, думается, нельзя дотронуться будет: как-никак герой! А кто я супротив него?..
Бабка Василина быстро смекнула что к чему. Хорошо зная строптивый нрав невестки, она решила приструнить ее: раз и навсегда отучить от рукоприкладства.
– Да, Марьюшка… – выдохнула она как бы через силу. – Высоко взлетел мой сыночек, ой как высоко. На него, милая, не то что руку поднять – голос повышать теперь не полагается. Иначе и быть не может. А кто его силой обидеть попытается – того посодют!.. Как пить дать, – она лукаво отвела глаза в сторону и повторила с придыхом: – Посодют… Он теперь человек государственного масштабу, герой всей нашей державы. Все законы теперь на его стороне будут…
Настроение у тетки Марьи от этих слов упало окончательно, слезы жалости к своей дальнейшей судьбе выступили на ее глазах; она всхлипнула обреченно, утерла намокший нос кончиком праздничного платка и засеменила, подергивая суховатыми плечами, убирать грязную посуду со столов.
Застолье было в самом разгаре, когда, нещадно дымя трубой, на улицу выскочил тентованный «КамАЗ». Утробно урча, он развернулся перед самыми столами и заглох. Из кабины выпрыгнули три милиционера. Митька, удивленно поглядев на дядьку и деда, заерзал на стуле. Недоумение появилось и на лицах всех присутствующих. Люди выжидающе замолчали и с интересом стали наблюдать за двумя сержантами, которые, открыв задний борт машины, ловко, с показным удальством вытащили из-под тента две длинные сходни и закрепили их металлическими штырями на краю кузова. Третий милиционер, в комбинезоне, забрался по сходням в кузов и скрылся под тентом.
Молча наблюдавший за действиями милиционеров секретарь райкома незаметно вышел из-за стола на открытое место. Лицо его сияло от удовольствия. Покхекав, чтобы привлечь внимание, Петр Никифорович окликнул дядьку Игната:
– Игнат Дмитриевич! Окажи милость, подойди, пожалуйста, ко мне!
Смущенно озираясь по сторонам, дядька Игнат по-утиному, покачиваясь с боку на бок, доковылял до секретаря и замер в недоумении.
Петр Никифорович, похлопав его дружески по плечу, заговорил, обращаясь к народу:
– Уважаемые земляки! Вы все, надеюсь, помните ту историю, что приключилась в прошлом году с нашим дорогим героем... – Люди возбужденно загомонили. Секретарь поднял руку, призывая к тишине. – Так вот: районный комитет партии, администрация района, военный комиссариат и райотдел милиции вышли с ходатайством в область о выделении району в порядке исключения, дополнительно к лимиту, одного спецтранспортного средства.
Услышав заковыристые слова, дед Митяй ткнул легонько остреньким локотком внука в бок:
– Митюх, а Митюх… Чегой-то он там складно стрекочет? И что это за средства такие?..
Митька, прервав деда, шикнул на него:
– Помолчи чуток, дай дослушать…
Секретарь тем временем продолжал рассказывать, с каким трудом далась им эта затея и как приятен сегодня ее результат. Чтобы подтвердить сказанное, он взмахнул, как факир, белым платком над головой и крикнул во всю мощь своих легких:
– Поехали!!!
Грянул туш. Загремели барабаны, завыли горны, снова переполошились голуби и собаки. Люди, снедаемые любопытством, встали из-за столов и вытянули в нетерпении шеи.
Край тента поднимался медленно… и наконец показался…
Дядька Игнат, не ожидавший такого чуда, едва стоял, покачиваясь из стороны в сторону, и, если бы не шурин, этот вездесущий Панкрат, – грохнулся бы от нахлынувшей слабости под ноги секретарю райкома.
…Новенький, сверкающий красной краской «Запорожец» без шума и пыли подкатил к виновнику торжества и остановился прямо у его ног. Из машины вышел, уже без комбинезона, начальник районной ГАИ – капитан милиции Алешка Верховцев – и сунул в руки окончательно свихнувшемуся от счастья Игнату ключи от машины и документы.
– Это тебе, дорогой Игнат Дмитриевич, подарок от всего нашего государства! – закричал Петр Никифорович во весь голос. – Ты его заслужил своими геройскими подвигами!..
Многоголосый ураган восторга взметнулся над деревней и гулким, протяжным эхом отозвался в горах. Мужики толпой кинулись к Игнату, подхватили его на руки и запихнули в машину. Ощутив под собой мягкое, удобное сиденье, он уронил на руль голову, обхватил ее руками и зарыдал. Митька прикрыл дверцу машины и потихоньку, увлекая людей за собой, побрел к столу.
– Тихо, товарищи, тихо. Не надо ему мешать сейчас. Пусть посидит немного один. Ему нужно время, чтобы прийти в себя, а нам пора за столы: водка, поди, как чай уже горячая…
Слезы, волной хлынувшие из глаз, сняли напряжение с души Игната. Вытерев мокрые щеки рукавом парадного костюма, он опустил стекло на двери. Свежий ветерок втиснулся робко в духоту салона и окончательно привел в чувство кавалера боевых орденов Славы. Он достал из кармана коробочку с табаком и свернул влажными, подрагивающими пальцами цигарку. Отсыревшие спички шипели, но не зажигались. Наконец одна зачадила и вспыхнула с треском. Серный запах ударил в нос, а отлетевшая искорка упала на брюки и прожгла маленькую дырку.
– Курильщик хренов, – стряхивая с колен рассыпавшийся табак, ругнулся Игнат. – Совсем новые штаны испоганил, и, как назло, – на самом видном месте. Не дай бог теперь Панкрат заметит, ехидна старая, изойдется весь от намеков гадских. Всем уши прожужжит, что я на новой машине в дырявых штанах, что, мол, не доперло начальство вместе с машиной мне и штаны новые вручить. И откуда в нем столько желчи?.. – Стукнув в сердцах по рулю, он нечаянно задел сигнал.
Мужики, как по команде, повернули головы.
– Видать, выпить захотел соседушка, – раскрыв как можно шире рот, чтобы все видели новехонькие челюсти, высказал возникшую версию дед Никита Полевой. – Пора его вынимать оттедова…
Пионеры, сидевшие за отдельным столом, гурьбой бросились к машине; толкаясь и мешая друг другу, помогли дядьке Игнату выбраться наружу и доковылять до стола.
Самая голосистая из артисток – Верка Мамаева – вскочила со стаканом в руках на скамейку и затянула высоким голосом «Заздравную». Ее тут же поддержали все любители хорового застольного пения. Даже сосновские бабы, не зная ни слов, ни мелодии, с удовольствием начали ей подпевать на свой лад каждая. Последние строки песни потонули в звоне стаканов и визге ребятни. Все опять бросились обнимать и целовать Игната. После этой процедуры, как едко подметил проклятущий и вездесущий Панкрат, Игнат стал похож на леденец: обсосанный и зализанный.
Наконец с любезностями было покончено. Все вроде бы успокоились и занялись каждый своим делом, как это обычно бывает на общественных застольях, когда собравшиеся отметят как следует официальное событие и начинают выяснять личные отношения друг с другом. Все, как говорится, по старому, заведенному не нами порядку. Но тут вмешался худрук самодеятельности, выпускник, отрабатывающий свой диплом. Парень, конечно, хороший, грамотный, Институт культуры окончил. Одно лишь плохо – чужой. Отбарабанит здесь три года – и поминай как звали. Потому и отношение к нему было соответствующее: обижать не обижали, но обращались не по имени и отчеству, как к уважаемому обществом человеку, а просто – Худрук.
– Игнат Дмитриевич! – закричал он, вставая и пошатываясь. – А что за история с вами приключилась в прошлом году?
Услышав его вопрос, гости вначале притихли, соображая, уместен он здесь или нет, и, не найдя ничего предосудительного в вопросе Худрука, вновь оживленно зашумели.
– А ведь верно! – расплываясь в улыбке, воскликнул Алешка Верховцев. – Игнат Дмитриевич, дорогой, расскажи-ка нам про свою последнюю баталию. Такое побоище у нас в районе никогда раньше не происходило. Военком, видно, попутал малость. Боевую награду тебе за прошлогодний поединок дали.
Оценив шутку Алехи, Игнат заржал, как застоявшийся жеребец.
– Вот шельмец, вот шельмец! Придумал же такое… Гы, гы, гы… – подхватил дед Никита Полевой. Войдя в раж, он пристукнул сухим кулачком по столу и опять раскрыл рот, чтобы развить дальше Алешкину мысль. Но судьба-злодейка распорядилась по-своему: верхняя, вставная, челюсть – эта единственная гордость захмелевшего деда – упала прямо в тарелку с клюквенным киселем и обрызгала рубашку.
Застолье огласилось новым взрывом смеха. Дед, сконфузившись, схватил тарелку с челюстью и дал деру…
Дождавшись тишины, дядька Панкрат изобразил на своей физиономии состояние крайнего любопытства и, обращаясь к Игнату, игриво произнес:
– Ну что, герой, приутих? Аль не слышал, об чем тебя городской человек спросил? Он ведь про твою «болталию» ничего не знает. Уважь молодое любопытство, поведай о своих подвигах… – Звонкая затрещина, отвешенная теткой Глафирой своему непутевому муженьку, вызвала новый взрыв смеха.
– Я те покажу, окаянный, как над браткой издеваться, – яростно прошипела она ему в ухо. – Молчи, ирод проклятущий, не то худо будет… «Болталию» я тебе еще дома припомню…
Рассказчик не заставил себя долго упрашивать. За последний год он столько раз пересказывал эту курьезную историю, дополняя ее каждый раз новыми деталями, и делал это так занимательно, что любой слушатель подсознательно становился свидетелем происшествия, и ему по ходу действия уже не возбранялось делать некоторые поправки или дополнения. Все эти реплики со стороны принимались рассказчиком с должным вниманием, а некоторые даже вписывались потом в канву нового повествования. Вот и сегодня дядька Игнат вошел в роль рассказчика с обычной фразой:
– Началось, стало быть, все так… – тут он всегда делал небольшую паузу, внимательно обводя взглядом окружающих, – проверял их готовность. Удостоверившись в том, что слушают, брал у кого-нибудь из мужиков услужливо поднесенную прикуренную папироску, глубоко затягивался и лишь после этой, укоренившейся в нем привычки продолжал начатое:
– Собрался я к дочке своей Веруне в гости. Конец августа. Жара изрядная. На небе – ни облачка. Да что говорить об этом – вы и сами все хорошо помните. А я каждый год в это время в район мотаюсь: внуков в школу провожаю, на линейке в школе выступаю. Меня в дорогу племянник мой Митька готовит. «Тарахтелку» осматривает, колеса качает, заливает бензин. Так и в прошлый раз: сделал все и – доброго пути… Дорога у нас – сами знаете… – Игнат осекся и глянул на секретаря райкома, но Петр Никифорович был поглощен разговором с дедом Митяем. – Дорога – гора на горе, а в серединке – колдобины. Проедешь часок, полтора отдыхаешь – ждешь, пока движок остынет. Добрался я до Белого Ключа, слава богу, хоть и медленно, но без поломок. Остановился передохнуть. Вытащил канистру большую, чтоб воды ключевой набрать, потому как в райцентре вода мне не по вкусу – солона больно. Забрался я со своей посудиной на горушку, а кругом красота. Сначала налюбовался вволюшку, надышался прохладой у ключа, а уж потом стал воду черпать. Налил под завязку, скрутил цигарку, сижу в холодке под осинками и покуриваю. И так мне хорошо в тот момент стало, что и словами не выразить, чуть было даже слеза не прошибла. Вдруг слышу: там, внизу, у машины, кто-то похрюкивает. Я привстал тихонько и выглянул из-за камней.
…Такого страху, какой охватил меня в тот момент, я даже на войне не испытывал. Молодому-то всегда любое море по колено. А здесь совсем другой поворот выходит: резвости-то у меня теперь никакой, а там, на дороге, – огромаднейший лосина. Морду опустил, на губах пена. Стоит, копытом землю ковыряет. А рожищи, рожищи-то у него – как вилы у копнометателя… Кто не верит – пусть в музее краеведческом удостоверится. Там они теперича висят, на стене. И табличка под ними прилеплена, что, мол, этот экспонат подарен музею Игнатом Дмитриевичем Летошкиным.
Пионеры дружно зашумели, подтверждая слова рассказчика.
Докурив папироску, Игнат смял окурок пальцами и сунул его в боковой карман костюма.
– Хорош магазинный табачок, – упиваясь оказываемым вниманием, снова заговорил он, – скусный, душистый; ему бы вот еще ядрености чуток добавить, тогда цены бы не было такому куреву. Ну-ка, Панкрат, заверни мне нашего, доморощенного, вдогонку. Пусть душа потешится в этот светлый денек.
Панкрат шустро свернул из газетки трубу, набил ее нарезанным «лапшой» самосадом и забалаболил:
– Для разлюбезного родственника ничего не жалко. Так бы и сидел возле него целыми днями, да крутил ему цигарки, да рюмочки со «сладенькой» подносил. Он ведь у нас теперь – кавалер!.. Ему ж теперь, по положению, денщик или ординарец положен. Я б за ним, провалиться мне на месте, как за мадамой бы ухаживал. Пыль бы с него гусиным крылышком смахивал и до ветру под ручку провожал.
– Вот, пустобрех сухолядый, – не выдержала трескотни мужа тетка Глафира. – Тебе бы только не работать. Ишь чего выдумал – в ординарцы захотел. Нет уж, мил дружок, ничего у тебя не выйдет: не царское нынче время прислужников себе заводить. Слава богу, у братки есть еще сила и стопочку себе налить, и до прочих мест прогуляться.
Словесная перепалка родственников уже готова была выйти за рамки приличия, но виновник торжества вовремя предотвратил назревающий конфликт:
– Вы досказать-то мне дадите? Люди приехали не грызню вашу слушать. Чего же торжество поганить…
Разгоряченные спиртным гости недовольно зашикали на Панкрата, и тот, чтобы не доводить дело до тумаков, молча отодвинулся от жены.
Игнат смял в сердцах Панкратову самокрутку и затянулся поднесенной «Примой».
– Ну так вот, слушайте дальше. Стоит этот огромадный зверюга и землю копытами так и выковыривает, так и выковыривает. Я от страха присел между камней и сижу, как истукан, молча. Только зубы мои железные сбесились: стучат, проклятущие, лязгают, да так громко! Одна забота меня тогда печалила, душу и сердце рвала: если услышит сохатый – поминай как звали, размажет рожищами по белым камням так, что никто потом и не отскребет. Эх, судьба-злодейка! И за что ты на меня так ополчилась? Чем я тебе не угодил? Надо же такому случиться и когда – в мирное время и почитай что дома. От фашиста уцелел, а тут, можно сказать, свой, родной, уральский лось копытом печать под приговором поставить в любой момент может. И так тут я себя пожалел со страху – чуть не заревел в голос, да быстро опомнился: выглянул сторожко и не вижу ничего. Потом глаза залило. Пока утирался я, этот вражина подошел к моей машинешке и начал об нее чесаться. Она, бедная, стоит и потрескивает, подрагивает, будто конец свой неминучий чует. Эх!.. будь у меня тогда ружьишко!.. Я бы его так почесал… – Игнат замолчал. Ему снова поднесли сигарету. Он судорожно затянулся и тяжело вздохнул.
– Может, выпьешь чего? – спросил Митька.
– Не, Митюх, не надо. Если выпью, досказать не смогу. А я не хочу общество томить длинным разговором. Пора кончать. Солнышко-то вон как припекает. Не дай бог, сомлеет кто… Солнышко, солнышко… Оно ведь тогда разбило вконец мое сердце. Я машину в тенечке оставил, чтоб остывала скорее, а пока воду набирал, красотой наслаждался, оно-то и выкатилось на простор небесный. Как вдарило всей своей мощью по стеклам машины – и ослепило бугая лесного. Взревел он диким ревом да как врубил свои вилы в бок моей беззащитной красавицы… Осколки искрами сыпанули в морду зверюге. Рога скрозь крышу наружу выперли. Закрутил он своей башкой, завертел во все стороны да как начал голубушку мою о землю долбить… Все колеса поотшибал, гостинцы мои разметал по дороге. Рога в железе застряли, морда у него вся в кровище – осколками и дверью изрезался. Ревет так, что мороз по коже пробирает. Крепко прилепилась моя любезная к рогам сохатого, как репей к собачьей морде. Сколько все это продолжалось – точно не скажу. Непривычен я жить по часам. Мне больше по душе солнышко. Оно уже со стороны деревни светило. Утомился боец лесной, наземь повалился и лежит, постанывает. Кровищей забрызгал все кругом, и сила, видно, вместе с кровью ушла. Тут-то я и осмелел. Выбрался из своего каменного убежища и осторожненько к нему.
Вижу, дело плохо: подыхает животина. Если не прирезать – пропадет все мясо. Огляделся я кругом: лежит у дороги на травке моя сумка со струментом, а там у меня завсегда ножик дорожный. Достал я его, да и к зверю. У него уже и глаза затуманились, хрипит, пузыри кровавые пускает. Выждал я момент, пересилил страх и полоснул его по шее. – Игнат вытер ладонью вспотевший лоб и продолжил: – Повезло мне в тот день, крупно повезло. Вот если бы он меня на дороге встретил… Сижу на травке, думаю, что же дальше делать: до дому я на своих ходулях и за неделю не добреду, а до большака – версты три всего – доковыляю.
Вдруг в лесу заурчало. Я насторожился, но напрасно: оказался колхозный молоковоз. Шофера я тогда не узнал: больно молодой был да чумазый, как сатана, но зато шустрый… Зацепили мы лосину за ноги, подтащили к деревьям, соорудили перекладину и подвесили. На молоковозе лебедка была. Хорошая, скажу вам, штука. Из любой беды выручит.
Висит сохатый чин чинарем – и я сел, закурил. А шофера не успел расспросить. Он в машину прыг – и говорит: «Ты, папаша, разделывай пока скотину, а я до летнего лагеря смотаюсь, молоко заберу, и в райцентр. Надо же в ГАИ заявить о случившемся. Так что давай работай…». – Дядька Игнат замолчал, тяжело посапывая, оглядел гостей и добавил: – Что дальше было, уже не интересно. Как быка разделывают, вы и сами знаете. Народу, правда, потом много понаехало. Вон Алешка не даст соврать. Он сам, лично, протокол писал и ревел со смеху, как тот сохатый.
Все повернулись в Алешкину сторону. Гаишник утвердительно кивнул головой, налил стакан медовухи и сказал:
– Давайте еще раз выпьем за дядьку Игната, за его героические подвиги на войне и в мирной жизни, за его награду и за подарок. А тебе, – обратился он к виновнику торжества – я советую: не бросай больше машину в лесу без присмотра. Выйдет вдругорядь косолапый и угонит твой «Запорожец», а потом ищи-свищи его. Спрячет где-нибудь в овраге, завалит ветками, а потом будет спать зимой на мягких сиденьях, как ты на диване…
Дружный хохот заглушил последние слова Алешки.
Напоследок хочу добавить несколько слов от себя. Через два месяца лесной пожар уничтожил всю Сосновку. Люди успели уйти за речку. Митька на дядькином «Запорожце» вывез всех стариков в безопасное место, а сам, перегоняя домашнюю скотину, сильно обгорел.
Целую неделю врачи боролись за его жизнь, но так и не смогли выходить. Потеряв любимого внука, умер от горя и дед Митяй. На этой трагической ноте я и завершаю рассказ о жителях полюбившейся мне таежной деревеньки.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Анатолий Анищенко
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
