В этой статье мы расскажем о спасении и сохранении в годы Великой Отечественной войны исторических и художественных ценностей нашей страны, о героизме и самоотверженности, проявленных при этом советскими людьми.
«Стрельцы» отправляются в Сибирь
Сколько весит картина Сурикова «Утро стрелецкой казни»? Вопрос покажется странным, когда речь идёт о великом произведении отечественной живописи. Тем не менее в нашем о нём повествовании именно вес картины будет иметь определённое значение...
Но об этом позже, пока о самой картине «Утро стрелецкой казни», что экспонируется в одном из центральных залов Государственной Третьяковской галереи и известна многим по репродукциям. Её замысел возник у Василия Ивановича Сурикова, когда он проездом из далёкого Красноярска в Петербург, куда отправился учиться в Академию художеств, февральским днём 1869 года побывал в Москве. Вспоминал много позже: «Тогда ещё красоту Москвы увидал. Памятники, площади — они дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники как на живых людей смотрел...»
Летом 1977 года Суриков после окончания Академии художеств переезжает из Петербурга в Москву и остаётся здесь навсегда. «И вот, однажды иду я по Красной площади, кругом ни души, — рассказывал Василий Иванович. — Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина. Поспешил домой и до глубокой ночи всё делал наброски, то общей композиции, то отдельных групп».
Картина — о трагическом событии первых лет царствования Петра I, о стрелецком бунте 1698 года, его подавлении и последовавшей затем казни непокорных стрельцов.
О работе Сурикова над картиной известно немного: несколько фраз из писем Василия Ивановича родным, отрывочные рассказы знакомым и друзьям. Писать её он начал в 1878, закончил в 1881 году. Натурщиков приходилось искать повсюду. Степан Фёдорович Торгошин, брат матери художника, был прообразом стрельца с чёрной бородой. Прообразом жены чёрнобородого стрельца — одного из центральных образов — послужила сестра академического товарища Сурикова Елена Корнелиевна Дерягина. А для изображения рыжего стрельца, того самого, который не снял шапку перед царём и зло, дерзко, скрестился с ним взглядом, позировал могильщик Кузьма. Василий Иванович отыскал его на кладбище. Привлёк тот его своей ершистостью, строптивостью. Еле его уговорил художник позировать. Старик стрелец написан с сибирского ссыльного. Для стрелецкой дочки позировала маленькая дочка самого художника.
Художник убеждённо считал: «Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь... И кровь, и казни в себе переживал». Конечно же, не натуралистические сцены жестокости и мучений хотел показать художник, а подлинное человеческое горе, истинную народную трагедию. «Я всё народ представлял, как он волнуется. Подобно шуму вод многих». Сурикова восхищало мужество, стойкость, вера русских людей, не сломленная ни пытками, ни страхом смерти. Недаром Павел Михайлович Третьяков отметил «гордость и силу в этих людях».
Картина впервые была показана на IX выставке передвижников, открывшейся в Петербурге 1 марта 1881 года. «Картина Сурикова даёт впечатление неотразимое, глубокое на всех, — восторженно писал Репин Третьякову. — Все в один голос высказали готовность дать ей самое лучшее место, у всех написано на лицах, что она — наша гордость на этой выставке...». Время подтвердило эту высокую оценку. Суриковские «Стрельцы» стали гордой страницей отечественной культуры. Полотно Сурикова было куплено Третьяковым, переехало в Москву, в его галерею. С тех пор оно постоянно экспонируется в её залах. Только однажды картина оставила её стены. Случилось это в июле сорок первого года, когда вся галерея покинула Москву на несколько военных лет.
Лето выдалось жаркое, сухое. Запах распустившихся садов и сочной зелени деревьев окутывал Замоскворечье. Всё, казалось, располагало к покою и благодушию. Но обычно тихий, чуть сонный и уютный Лаврушинский переулок был разбужен не радостными, возбуждёнными возгласами детворы, которая по воскресным дням спешила в Третьяковку, а непривычной, тревожной суетой. Доносились тоскливые звуки ноющих пил, торопливое перестукивание молотков, грохот подъезжавших к зданию галереи военных грузовиков. Нижние залы галереи напоминали не то деревообрабатывающий цех, не то столярную мастерскую. Там, где ныне экспонируются картины Врубеля и Павла Кузнецова, скульптуры Антокольского и работы древнерусской живописи, всюду громоздились ящики, штабеля досок, лежали странные на первый взгляд валы для накатки полотен, груды терпко пахнущих стружек. Непривычно громко в музейных залах раздавался клич: «Ну, взяли! Ещё раз взяли!..» Ящики с полотнами, со скульптурой вытаскивали из здания.
Беспокойная, взволнованная непривычность объяснялась страшным военным словом — эвакуация! На подготовку к вывозу экспонатов галереи дали срок предельно сжатый — всего девять дней. На первых порах происходило так: в одних залах ходили посетители, в соседних уже снимали полотна со стен, чтобы вывезти из Москвы за несколько тысяч километров в глубокий советский тыл величайшую сокровищницу отечественного изобразительного искусства, музей мирового значения. Подготовка велась в невероятной и ранее, конечно, непредусмотренной спешке. Тем не менее эвакуация Третьяковской галереи прошла слаженно, организованно, а главное — с учётом основных специальных требований, которые предъявляются к вывозу уникальных художественных сокровищ. Естественно, встретилось множество непредусмотренных неожиданностей и осложнений. Вот сразу же — доски для ящиков привезли сырые. Но выбирать не приходилось — помогла июльская жара. Доски подсушивали на солнце. Ящики сколачивались основательно, поскольку дорога предстояла дальняя, трудная. Внутри они обивались клеёнкой, а некоторые из них поверх ещё и оцинкованным железом. В них и укладывали картины Левицкого, Боровиковского, Тропинина, Кипренского, Брюллова, Верещагина, Крамского, Перова, Ярошенко, Репина, Ге, Куинджи, Серова, Поленова, Левитана, Врубеля...
И Сурикова, конечно же! Однако снять со стены картины «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Меншиков в Берёзове» оказалось делом непростым. Вес-то их был основательным. Взять хотя бы «Утро стрелецкой казни». Человек десять понадобилось, чтобы опустить полотно шириной 2 метра 18 сантиметров и длиной 3 метра 79 сантиметров, положить его на пол, вынуть из огромной массивной рамы весом около трёхсот килограммов, убрать подрамник. Только затем можно осторожно полотно накатать на специально изготовленный деревянный вал непременно красочным слоем вовнутрь, переложив его папиросной бумагой и мягкой фланелевой тканью. Обшили вал холстиной и уложили в соответствующей длины ящик, который обили железом, перенесли вместе с другими ящиками на военный грузовик, отвезли на товарную станцию Казанского вокзала.
С такими трудностями и соблюдением всех возможных предосторожностей укладывалась каждая картина. Очень непросто проходила подготовка к эвакуации Третьяковской галереи. Для того чтобы перенести в обычных мирных условиях какое-либо значительное полотно, положим того же Сурикова, из одного зала в другой или же снять его со стены для осмотра, требуется специальное решение авторитетной Государственной комиссии и тщательная подготовка к этой, чрезвычайной даже в условиях мирного времени, операции. Для старых картин вредны перепады температур — от дневного зноя до ночных холодов, противопоказаны всяческие встряски, нежелательны любые перемещения. Как же обойтись без них при эвакуационной спешке?
А здесь ещё некоторые знаменитые картины преподнесли ошеломляющие сюрпризы. Так, самое большое полотно в галерее «Явление Христа народу» Александра Иванова (размером 5 метров 40 сантиметров шириной и длиной 7 метров 50 сантиметров, так же накатанное на вал, не могло поместиться ни в один, даже самый крупный товарный вагон. Что делать? Директор Третьяковской галереи Александр Иванович Замошкин поехал советоваться с железнодорожными специалистами. Решили вал с полотном положить на две открытые платформы и тщательно прикрыть его брезентом. Перевозили его из галереи на грузовой машине с большим прицепом, который не так легко удалось найти. Вечером, когда движение на московских улицах стало меньше, странный состав медленно проследовал от Лаврушинского переулка на станцию, еле разворачиваясь в узких проулках. Люди, встречающие этот непривычный состав, останавливались и с недоумением смотрели ему вслед. Они, конечно, не предполагали, что Москву покидает один из прославленных её художественных шедевров.
Ящики с холстами знаменитых русских мастеров выносили из помещения галереи, грузили их на машины учащиеся московских ремесленных училищ. «Хорошо помню, как они, совсем ещё дети, в своих чёрных форменных курточках, облепили, словно жуки, огромный вал с полотном Александра Иванова и вытаскивали его из галереи в переулок, а затем грузили на автомашину, — вспоминает одна из старейших сотрудниц Третьяковки Софья Ноевна Гольдштейн. — Благодарность им большая! Очень они нам помогли. Мужчин в галерее почти не осталось, они ушли на фронт. Нам, женщинам, одним было не поднять тяжёлые ящики...»
Много волнений доставила картина Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Слабым у неё оказался красочный слой, он мог начать осыпаться при любой встряске. Эвакуация могла стать гибельной для произведения. Как же упаковать картину, как вывезти её? Придумал удобный и удачный способ транспортировки великого произведения реставратор Евгений Васильевич Кудрявцев. Когда картину осторожно вынули из массивной золочённой рамы, увидели на нижней кромке холста осыпь красочного слоя. Её собрали пинцетом до последней крошки — эти драгоценные кусочки гениальной живописи. Холст, конечно же, невозможно было накатать на вал. Нельзя было даже перевернуть вниз красочным слоем. Да что и говорить, прежде всего нельзя это полотно было трогать с места. Но война диктовала свои неумолимо жёсткие требования. Поэтому холст сняли с подрамника, живопись заклеили папиросной бумагой, чтобы красочный слой не осыпался. Полотно положили на большой фанерный лист, покрыли фланелевой тканью, сверху — ещё фанерный лист, также с фланелью. Щиты винтами соединили друг с другом так, чтобы полотно было накрепко прижато между ними. В таком виде картину поместили в ящик, специально для неё изготовленный. Вдруг — новое сомнение: пройдёт ли ящик в раздвижную дверь пульмановского вагона? Тщательно измерили дверь вагона, измерили ящик. К счастью опасения оказались напрасными...
Все наиболее значительные картины, графические листы, рисунки, скульптуры — всего 18430 экспонатов упаковали в 634 ящика. Они были погружены (опять же с помощью учащихся ремесленных училищ) в вагоны специального эшелона, который сопровождался усиленной охраной. На открытых платформах установили спаренные зенитные пулемёты.
Бесценный груз эшелона составляли не только сокровища Третьяковской галереи. Здесь были ящики с экспонатами и Государственного Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музея искусств народов Востока, музеев «Архангельское» и «Кусково», мемориальной квартиры скульптора А. С. Голубкиной, а также Государственной коллекции редких музыкальных инструментов. Время отправки не называлось. Все должны были находиться в вагонах, выходить из них категорически запрещалось. Поезд отправили ночью. Через несколько часов после ухода музейного эшелона на товарную станцию неожиданно налетели гитлеровские самолёты. Они подвергли её страшной бомбардировке. Словно кто-то навёл «юнкерсы» именно сюда, где только что находились национальные художественные сокровища страны. Трудно себе представить, какой невосполнимый урон понесла бы отечественная и мировая культура, если бы не эти несколько часов!
Фашистские самолёты бомбили и Третьяковскую галерею. Фугасные бомбы попали в центральное её здание. Одна из них разорвалась в гардеробе, другая — в зале, где некогда экспонировались картины Левицкого и Боровиковского. Был повреждён и дом во дворе галереи, но об этом сотрудники узнали позже.
Эшелон пересёк уже Урал и двигался по сибирским просторам. Начальник эшелона, директор Третьяковской галереи Александр Иванович Замошкин, согласно предписанию вскрыл «совершенно секретный» пакет и узнал из него, что конечным пунктом их размещения является город Новосибирск. Ехали девять дней. Столица Сибири встретила сильным ливнем. Насквозь промокшие люди всячески старались защитить от водяных потоков ящики с картинами. Их закрывали всем, чем могли. Выгружать помогали солдаты. С вокзала музейное имущество перевезли в новое здание оперного театра. Именно здесь картинам Третьяковки предстояло провести несколько долгих лет. Помещений оказалось достаточно, места хватило московским и другим эвакуированным из западных областей страны музеям. Ящики разместили на втором этаже, вначале ставили тяжёлые, на них более лёгкие, в основном с графикой. «Стражем» подле них встала большая бронзовая фигура Петра Первого скульптура Антокольского. С первого дня пребывания в Новосибирске в помещении организовано круглосуточное дежурство.
Вскоре произошло ЧП! Дежурные увидели возле ящиков с картинами небольшой натёк воды. Поскольку вскрывать их запрещалось без чрезвычайной необходимости, то Замошкин телеграфировал о случившемся в Москву. Получив разрешение, вскрыли те ящики, что вызывали тревогу, но ничего страшного не обнаружили. Некоторые живописные полотна чуть отпотели в закрытых ящиках. В некоторые из них всё же попали капли дождя. Картины просушили, вновь тщательно упаковали.
Происшествие дало возможность реставраторам обследовать вывезенные экспонаты. Особенно волновались за живописные холсты и графику. Осмотр показал, что упаковали полотна и листы в Москве добросовестно, но не покидало беспокойство: как будут чувствовать себя картины здесь, на этом не приспособленном для их хранения месте?
Известно, что старые картины требуют соблюдения очень строгих правил хранения. Даже в специальных музейных помещениях порою бывает трудно их придерживаться. Ведь в залах неукоснительно должны сохраняться влажность от 50 до 70 процентов, температура 16-18 градусов тепла. Ни больше — ни меньше. В огромном, плохо согреваемом здании новосибирского театра такой для них среды добивались с невероятным трудом. В засушливый летний зной, в жаркие дни, когда раскалённая мгла плотно окутывала город, полотна «задыхались». Необратимо темнел лак, становился жухлым и начинал подтекать, под ним высыхала краска, на живописи появлялись гибельные трещины, так называемые кракелюры. Тогда около ящиков ставились ванночки, вёдра с водой, на верёвки, протянутые между деревянными шестами, вешались сырые полотнища. За ними днём и ночью следили, не давали им высохнуть, постоянно увлажняли. Как тогда ждали кратковременного, охлаждающего, живительного дождя! Но как опасались многодневного, когда картины приходилось уже предохранять от излишней влажности, столь же опасной для них, как и жара.
Не легче было и зимой. Не хватало угля для отопления здания. Временами температура падала здесь до нуля градусов. Люди работали и спали в пальто, валенках, варежках. Но картины! Их ведь телогрейками и тулупами не согреешь. Когда подходил грузовой трамвай с двумя платформами, нагруженными углём, все сотрудники галереи выходили на его разгрузку. На тачках отвозили уголь к котельной, бережно собирали даже угольную пыль. Кузбасский уголь спасал великие картины...
В ноябре 1942 года в Новосибирске открылась выставка Третьяковской галереи, составленная из подлинных произведений русского реалистического искусства. Она стала истинным праздником для жителей города и для её организаторов — музейных работников. Праздником, созвучным далёким победным залпам Сталинградской битвы! Выставке придавалось большое значение. Городской комитет партии разослал письма на крупные промышленные предприятия: «Учитывая исключительную важность выставки, где трудящиеся Сибири могут увидеть подлинные сокровища русского изобразительного искусства... предлагаем организовать коллективные и индивидуальные посещения. Лекции, проводимые на выставке, должны быть включены в учебные планы курсов по повышению квалификации пропагандистов и агитаторов». Посетители на выставку приходили сразу же после рабочей смены, после уроков в школе, приезжали из колхозов и совхозов.
За полгода на ней побывало огромное по тем временам количество народу — более ста тысяч человек! В книге отзывов, которая ныне хранится как историческая реликвия в архиве галереи, читаем слова признательности, благодарности тем, кто спас величайшую сокровищницу нашего Отечества. «Мы скоро едем на фронт, — писала группа бойцов, — и перед отъездом посмотрели чудесные и незабываемые произведения русских мастеров. Фашисты хотят уничтожить нашу национальную культуру. Не бывать этому! Мы сумеем защить нашу Родину, нашу культуру. И, вернувшись с победой, мы гордо пройдём по залам музеев и дворцов».
А сколько людей, особенно эвакуированных москвичей, оказавшихся в Новосибирске, приходили в здание оперного театра как на встречу с самой Третьяковкой! Одним из первых навестил сотрудников галереи композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Долго расспрашивал о московских сборах, о сохранности произведений.
Осенью 1944 года Советское правительство приняло решение о возвращении Третьяковской галереи в Москву. Собирались в обратный путь быстро и с радостью. В день двадцать седьмой годовщины Октябрьской революции поезд отправился из Новосибирска. Утром 18 ноября 1944 года эшелон прибыл в Москву.
Вскоре специальная Государственная Комиссия, которую возглавил выдающийся искусствовед, академик Игорь Эммануилович Грабарь, приступила к вскрытию ящиков с картинами, вернувшимися из Сибири. Большинство из них не открывались с того июльского дня сорок первого года. Поэтому все тревожились, как картины перенесли эвакуацию, как отразилось на полотнах их трёхгодичное затворничество. Снова, как в сорок первом году, залы Третьяковской галереи заполнили ящики. Но уже совершенно по-иному воспринимался стук молотков, казался ликующим скрежет отдираемых гвоздей, долгожданный скрип отгибаемых крышек. К полотнам, которые вынимались из ящиков, первыми бережно прикасались реставраторы — Евгений Васильевич Кудрявцев, Константин Алексеевич Фёдоров, Степан Сергеевич Чураков, Алексей Александрович Рыбников, Павел Дмитриевич Корин... Все картины, в том числе суриковское «Утро стрелецкой казни», сохранились хорошо.
С особой предосторожностью открывали ящик, в котором была уложена картина Репина «Иван Грозный и его сын Иван». Сняли фанерные листы, фланель. Реставратор Константин Алексеевич Фёдоров стал медленно, миллиметр за миллиметром, отклеивать от живописи чуть увлажнённую, чтобы легче снималась, папиросную бумагу. Все сотрудники галереи столпились здесь. Игорь Эммануилович Грабарь взволнованно наклонился к самому полотну и через очки напряжённо следил за руками Фёдорова. Было тихо. Лишь слышался шелест снимаемой бумаги да предостерегающие реплики обеспокоенного Грабаря. Отброшен последний листок бумаги, полотно полностью открыто. И все вздохнули с облегчением: живопись картины оставалась такой же, какой её отправляли в Новосибирск. Правда, некоторые кусочки красочного слоя отошли и прилипли к бумаге. Их пинцетами возвратили на место. Позже живопись покрыли специальным лаком, который, словно прозрачным панцирем, надёжно укрыл красочный слой картины, предохраняя её от дальнейшей осыпи. Затем картину поместили на стену. Это была трудоёмкая и кропотливая операция. Поднять полотно оказалось значительно труднее, чем снять. Человек десять — пятнадцать устанавливали картину на место. С боков её поддерживали со специальных лестниц-стремянок, а внизу подталкивали штангами. Таким же образом водрузили на место «Утро стрелецкой казни», другие большие полотна.
В полдень 17 мая 1945 года, через несколько дней после капитуляции гитлеровской Германии и праздника Великой Победы, Лаврушинский переулок, как и в день победного торжества, наполнился народом. Люди радовались, обнимали друг друга, поздравляли с праздничным событием — с открытием Третьяковской галереи. Торжественный митинг состоялся в Суриковском зале. Присутствующие не могли сдержать слёз радости, взволнованно говорили о том, что открытие величайшей народной сокровищницы является блистательной гранью всенародного торжества Великой Победы над фашизмом. Выступавшие с гордостью подчёркивали роль великого искусства в умножении славы советского народа, в приближении Победы над ненавистным врагом. Мысли и чувства присутствующих прекрасно выразил народный художник СССР Сергей Васильевич Герасимов: «Когда входишь в светлые залы Третьяковской галереи, испытываешь чувство огромной радости. Смотришь и кажется, что картины не постарели, а помолодели за эти военные годы... По-новому звучат для нас и знакомые дорогие имена, и каждое произведение обрело новый для нас смысл после великих испытаний и после героических побед, вписанных советским народом в историю человечества...»
А вот отзыв первых послевоенных посетителей — советских офицеров: «В Великой Отечественной войне были проверены моральные качества советского народа. Несомненно, это результат плодотворной работы наших культурных учреждений, в том числе и Государственной Третьяковской галереи».
...Как-то Александр Иванович Замошкин беседовал в залах галереи со школьниками. Рассказывал им и о спасении Третьяковки в годы Великой Отечественной войны. Кто-то из ребят спросил:
— Могла ли тогда погибнуть галерея?
— Нет, не могла! — твёрдо ответил Замошкин. — Не могла! Потому что не может погибнуть бессмертное, вечное искусство, любимое народом!