5.
В эту бессонную ночь я впервые ни о чем в своей жизни не пожалел. Раньше такого не было. Всегда в воспоминания врывались отчаяние, боль. А сейчас… Я как будто листал книгу с разными страницами – ясными, мутными, светлыми, черными, а то и изорванными, листал с одинаковым ощущением одной истории, одного пути, в конце которого я оказался в этом доме, и если была бы хоть одна страница иной, то не было бы меня здесь. И не было бы этого спокойного принятия всего прошлого. Не предсмертное ли это ощущение? – подумал я, потому что представлял себя в самом конце этой книги, в виде уже ненужной закладки на последней странице. Ну и что, ну и что, так же спокойно ответил я себе.
Странная беседа с самим собой, вот что такое бессонница. Я вспоминал, как появилось во мне желание вернуться сюда, убежать из той жизни, чтобы нарушить в ней равновесие, вспоминал свои мысли о бесконечном времени, с которым хотел встретиться здесь наедине, предстать перед ним с вопрошением, думал о мире больших чисел, как я его называл про себя. Мне казалось, я был вписан в него просто и ясно, как слово в бесконечную череду написанных за все время. В какие огромные масштабы я помещал себя! И вдруг… Приехал сюда и очутился в маленьком пространстве человеческих созвучных чувств. Нет различий между этими мирами.
Ну не странны ли эти мысли во время бессонницы?
Я вышел утром на крыльцо, щурясь от яркого солнца. Хорошая, хорошая все же была ночь, как будто сидел за столом в поисках слов и наконец догнал их, настиг перед рассветом. Давно не писал, и это ответ на молчание.
Алексей сидел в тени, прислонившись к стене своей мастерской. Перед ним на столе стояла кружка с крепким кофе – без него он не мог утром прийти в себя - и кусок бивня. Я увидел, что на кости уже проступают очертания. Алексей использовал изогнутость куска, и фигурка человека будто отклонялась назад. Будто распахивалась для взгляда вверх.
Я вернулся в дом, налил себе чаю, потом сел на ступеньку крыльца напротив Алексея.
- А знаешь, как я добыл его? – кивнул на кусок бивня.
- Расскажи.
- Когда-то был на Большом Ляховском острове, в море Лаптевых. В экспедиции. Олово с геологами разведывали. После работы катались по тундре на вездеходах, охотились на оленей, вот такие бивни искали. Торчат из земли, издалека видно – там целое кладбище мамонтов, ледник их накрыл. Конечно, не частокол, но находили. На сувениры. Однажды заехали к южному краю острова, к проливу между ним и материком. Встали на самом обрыве – красиво! Корабль вдалеке. Под нами море шумит, волны, как на картине «Девятый вал» - разбиваются, подмывают наш обрыв. И видим, прямо из него под нами бивень торчит. Метрах в трех-четырех внизу. Мы трос накинули, потихоньку вездеходом тащить стали. И выдернули. Чуть не соскользнул, правда. Хорошо, что отъехали подальше от края. Шум, грохот, такой мощный всплеск – наш обрыв обвалился в море. Метров пять шириной. То ли мы его нарушили, то ли время пришло – вода подмыла. Успели. На три куска потом разрезали тот бивень. Вот один из них.
- Ничего себе история, - Алексей смотрел на кусок бивня. – Значит, ты на время задержался здесь? Убежал из своей вечности, да?
Я не сразу понял, что это он говорит не мне, а бивню.
- Ничего себе история, - повторил он. – В двух словах. Пишешь тоже так? Без подробностей?
Я улыбнулся. Да, наверное. Подробности проносятся передо мной, улетают в мир больших чисел, который только так и соединяется с обычной жизнью. Усталость это или память взгляда на то бушующее море под обрывом?
Я подумал про усталость, потому что Алексей выглядел таким. И говорил короткими фразами, на выдохе, словно воздух надоевший из себя выталкивал. Да, похожи мы, в который уже раз подумал я. Но я все-таки более многословен, даже суетлив в этом смысле. Наверное, оттого, что стараюсь ему угодить, поддержать в его слабости. От чего мы так устали? От прошлого века. А новый… Похоже, не лучше будет. О, опять я за свое! Лучше об этом не думать сейчас и тем более не говорить. Заменить бы это всё подробностями жизни.
- Хорошо, что я это узнал, - сказал Алексей. – К такому материалу прикасаюсь. Жалко портить.
- Ну что ты! Ничего не испортишь. Даже не бойся. Глаза боятся, а руки…
- Конечно. Смешно, но всегда эти дурацкие слова и вспоминаются. Помогают, да? И кто их только придумал? Лентяй какой-нибудь.
- Наоборот.
- Ага. Учитель лентяя.
Наверное, кофе действовал – Алексей слегка повеселел. Мы позавтракали без аппетита, поковырявшись вилками во вчерашних тарелках, и он укрылся в мастерской. Вот и мне бы сесть за стол. Но я бродил по комнате, не садясь. Глаза мои боялись, и руки не делали. Боялся зачеркнутых слов, знал, что они обязательно появятся. А я люблю писать, накопив силу, чтобы слова упали, обрушились, как тот обрыв, уже без зачеркиваний.
Слышались шорохи со двора – дверь мастерской была открыта. Я радовался, что Алексей работает, что я не мешаю и даже наоборот – возможно, моя история помогла ему. Общается теперь с тем бивнем, продолжая его жизнь. Перед глазами было море, волны, дымчатый воздух над тундрой. Я смотрел в окно на дальний лес, на небо над ним, думая, что существую сейчас и где-то далеко, под другим, северным небом с незаходящим солнцем. Нет, не даст мне писать мир больших чисел. Когда думаешь о нем, какие могут быть слова?
Только к обеду во дворе раздалось звяканье ведер, упала лопата – значит, перерыв. Я выглянул, увидел Алексея, бодрого, поправляющего что-то по дороге, как делает это хозяин после удачной работы. И странное, неизвестное раньше чувство появилось во мне. Радость за другого. Я даже хмыкнул от удовольствия. Надо же. Никогда бы не подумал, что способен на такое. Неужели я всегда был эгоистом, не замечавшим людей рядом? Но вот заметил, вышел из скорлупы, даже увидел этот выплеск своего чувства, сочувствия. Нет-нет, не смейтесь, это такая редкость в нашем мире!
Я не заметил, что за это время убрал на кухне, пересортировал все на столе, помыл посуду. Как воспитатель в детском доме.
- Прошу к столу! – крикнул я через открытую дверь.
И когда уже обедали и я краем глаза наблюдал за Алексеем, отмечая в его лице какую-то особенную значительность, вдруг сказал:
- А не пойти бы нам в лес, а?
- Не стоит. Там все-таки уровень повыше, чем здесь.
Это он про радиацию, понял я.
- Так мы ненадолго.
- Ну ладно.
Мы оделись по-походному, Алексей взял ружье, объяснив, что в лесу теперь много развелось всякого непуганого зверья, и вышли на улицу. Шли по ней, пустой, и молчали. Прошли мимо моего несуществующего дома, как мимо обрыва над пропастью. Тут-то уж совсем было не до слов.
Я словно не замечал подробностей – колодца напротив дома Ганжиных, самого этого дома за воротами, поворота улицы вниз, к речке, старого моста со ржавыми перилами, дороги дальше, к разрушенному свинарнику, к высоким дубам, которые не допустили к себе никакой поросли, а так и остались отдельными, одинокими вдоль заросшего березами поля. Смотрел и не видел, а думал о чем-то, что было за видимым, словно скрывалось за ним. Странно идет жизнь – кажется, что она окружает тебя здесь, в твоем существовании, но на самом деле все, о чем думаешь, как раз за этой видимой картиной, за ее занавесом, как будто там, на невидимой сцене, происходит главное действие. И наша прогулка, совершенно, казалось бы, бесцельная, была лишь поводом, способом поместить себя в этот зрительный зал. Так и живут люди? Поднимается ли перед ними занавес, звучат ли за ним хотя бы шорохи последних приготовлений?
О чем думает Алексей? Я посмотрел на него и вдруг… О господи! Вот же сон, который я вижу всю жизнь и никогда не могу вспомнить, проснувшись. Два человека идут рядом, я один из них, и всё хочу спросить другого, о чем он думает. И всё. Назойливый, повторяющийся сон, который я никогда не в силах был повторить в памяти наяву – и вот он проявился. Сбылось, все сбылось, улыбнулся я про себя и, чтобы подшутить над странностью этого совпадения, не удержался и спросил:
- О чем думаешь?
- Ни о чем. Так, вспоминаю.
Сон был интереснее, подумал я, потому что не обрывался такими фразами.
- Помнишь? - Алексей показал на едва различимую в зарослях дорогу перед нами, когда мы уже вошли в лес. - Мы тут на проволоку налетели. На всем ходу.
Как же не помнить. Вот и остатки проволоки, уже въевшейся в середину ствола толстой ольхи. Жили в деревне за лесом две подружки, Аня и Люба, и мы с Алексеем ездили к ним вечерами на моем мотоцикле. Я заезжал за ним, и мы всегда ехали по этой лесной дороге. Может, он поэтому, по привычке, и повел меня сюда сейчас? Однажды кто-то из наших соперников привязал поперек дороги проволоку. Она ударила меня по груди, хорошо, что не по горлу, спасла старая летчицкая куртка на молнии, с меховым воротником – под него и пришелся удар. Нас разметало в разные стороны под кусты, но проволоку мы все-таки разорвали. Ее конец рассек Алексею ухо. Он и сейчас показал мне шрам:
- Когда с Любкой ссоримся, я всегда его почесываю. Привычка.
Я остановился как вкопанный.
- Постой… Так это на ней ты женился? Тетя Люба, о которой Аня говорила – Любка?
Алексей засмеялся:
- А я думаю, когда уже ты спросишь?
Я только повел головой от удивления. Столько дней живем бок о бок и ни разу не поговорили о наших жизнях! Так, в общих чертах. Не нужны нам подробности, не нужны. Еще одно доказательство нашего сходства.
Вот и объяснился приезд Ани. А все остальное? Я не спешил расспрашивать, ожидая рассказа Алексея.
- Ты тогда уехал в Москву учиться, а я остался. Поженились с Любкой. Анька тоже замуж вышла, родила, потом развелась. Мы в Гомеле недалеко друг от друга жили. И живем. Только вот Аньки уже нет.
Он замолчал. И все? Негусто, как говорится. А не сын ли Алексея вчера приезжал за Аней? – вдруг вспыхнула во мне неприятная догадка.
- А дети у вас с Любой есть?
- Сын был. Разбился на машине.
Алексей сел на старый пень, переложил на колени ружье, посмотрел на ольху с остатками проволоки, поискал второе дерево, к которому она была когда-то прикручена. Снял ружье с предохранителя и выстрелил сначала в одно дерево, потом в другое. Выстрелы, как близкие удары грома, словно пробили какую-то мембрану – тишина стала звенящей, нарушила воздух, уходящий куда-то сквозь эти, как в занавесе, пробоины.
Мы долго молчали, прислушиваясь.
- А этот, вчерашний? Кто он?
- Кагэбэшник, - ответил Алексей.
Это слово прозвучало здесь, в лесу, посреди природы, как наполнение коровьей лепешки – каждый слог как отдельное шлепающее падение.
- Кто-о?
- Ка-гэ-бэш-ник, - повторил Алексей, поднялся, закинул ружье за плечо, огляделся и посмотрел на меня. - Ты что, не знаешь, что это такое?
- Знаю. Но откуда?
- Оттуда. Это у вас ФСБ. Буквы почти как в Америке. ФБР. Думаю, специально так делали. А у нас по-прежнему КГБ. Комитет государственной безопасности. Просто и ясно. Чтоб не забывали. Так вот этот Виталик оттуда. И Аню достает своей любовью.
- Достает? Она против?
- Не то чтобы… Они же в одном классе учились. Сразу его послать не получается, вроде свой, знакомый. Но он моральный урод, это ясно. Как и все они. Ну не может человек, работающий в этой конторе, быть другим, не может. Что должно быть вместо совести, если ты идешь указывать людям, как жить, следишь за ними, присматриваешь, значит, хочешь быть надсмотрщиком… И совести у тебя нет. Вместо нее дерьма кусок. Значит, ты моральный урод. Я так думаю. Ну ладно, пошли домой. Нагулялись.
Что-то в нем изменилось после этих выстрелов. А может, после этих слов.
Получилась ли прогулка? Получилась, раз мы зашли так далеко, раз возвращаемся. Но разговор, которого я, наверное, ждал, был только впереди. Да и не разговор, а слова Алексея. Я это чувствовал по его пыхтению, по вздохам, которые пока еще ничем не заканчивались. Слов еще не было, но они собирались, я это видел в поеживающихся плечах впереди себя, в каком-то неудобстве. Наверное, он все собирался что-то сказать, но никак не мог открыть внутреннюю заслонку.
- Иди рядом, - раздраженно сказал он, когда мы вышли на полевую колею дороги. – Не люблю оборачиваться.
Я послушно ускорил шаг, пошел с ним вровень. А дальше удивился - всю дорогу до дома говорил только он, но мне казалось, что это не монолог, а диалог. Бывают в драматургии такие сцены, когда из двух героев говорит лишь один. Второму остается только соглашаться.
- Ты вот говоришь, убежал от той жизни. Знаешь, как таких называют? Несогласный. Это у них прозвище для нас такое. Правильное. Несогласные мы. Я вот жил-поживал, как обычно, потом у нас тут укрепился наш доморощенный диктатор, директор совхоза на всю страну. Сначала все смеялись, стыдно было, но потом не до смеха стало. Ну хватит, думаю, сколько можно? Поехал в Минск, когда там, как у вас сейчас в Москве, митинги начинались. Сходил. Увидел, как людей дубинками мутузят. Ни за что! Схема простая – весь бюджет делится на три части. Одну урод забирает себе, вторую отдает опричникам, третью – как получится, на все остальное. Так вот, той второй части с лихвой хватит, чтобы за эти поганые рубли нашлись тысячи головорезов, готовых на все. Бить, держать, даже убивать. Сила страшная, ее не победить. И у вас теперь так же стало. Их не победить. Или сами сдохнут… Но не похоже. Голода не предвидится, а без голода народ их не сковырнет. Да и мало для этого несогласных. В основном все согласные. Рабство ведь только на словах отменили. Знаешь, меня такое отчаяние взяло! Только об этом и думал. Наверное, свихнулся. И понял, что нам просто не повезло. Народу может только повезти на того, кто им управляет. На Наполеона с его кодексом, на американских отцов-основателей, на других великих людей. У нас их не было никогда. Только моральные уроды.
- А Петр Первый…
- Ты лучше молчи. Еще Ивана Грозного вспомни. Не повезло, и все. Не было нормальных, о людях думающих. И я подумал: где же вы сейчас, как вам там? Ведь не может быть, чтобы всё только этой жизнью заканчивалось, не может. Я это после сына понял, почувствовал. После деревни нашей. После всего, что думал, думал. Нет одной только этой жизни, нет. – Алексей обвел руками простор. – Она только часть всего! Ты вот рассказывал, как тебя в автобусе хотели ограбить, чуть не убили, и говорил, что зло едино – и маленькое, и большое. Так, но не совсем. Что с разбойников взять? Они всегда были. Дать им по рогам, и все дела. Но правители не должны быть такими же убийцами и грабителями! Как-то ночью лежал, не спал, потом вышел на улицу, в темноту под небо – и понял. Такую силу в себе почувствовал! И эту силу направил на них – через небо, через все, чего не понимаю, но знаю, что оно есть. Ты сейчас скажешь – молитва. Нет, это другое. Пусть это их не образумит. Конечно, такого не случится. Но это сила огромная. А может и молитва, как хочешь назови. Но дело даже не в этом. Как только понял, как только почувствовал бесконечность жизни, меня вдруг озарило: да ведь я их там ждать буду! Приготовлю там все для встречи. Вот в чем наказание, в чем суд, в чем их страх будет вечный. Мы их там встретим, если здесь не умеем вразумить и победить. Еще как встретим! Ух как я все приготовлю. Милости просим!
Голос Алексея начал дрожать. Он выдохся, устал. Хорошо, что мы вошли на асфальт улицы. Пошли медленно. Как после большой, бесконечной прогулки.
- С ума, конечно, схожу, - проговорил он уже возле дома. – Просто по-другому не может быть. Понимаешь, я мог бы ждать, когда мое несогласие сольется вместе с другими в реку и смоет всю эту нечисть. И вашего плешивого царя, и нашего. Но у меня времени нет. Не доживу до этого. Потому я туда – сам, вперед.
За ним захлопнулась калитка, а я остался на улице, ошеломленный. Передо мной человек только что умирал, возносился в небо, а я лишь наблюдал.