«ЛиК». Этот «день» растянулся на годы в романе «Петр I», который так и остался неоконченным. Читательские заметки о рассказе Алексея Толстого «День Петра».Петр Алексеевич Романов, восьмой русский царь, если считать от Ивана IV и не учитывать Лжедмитриев, королевича Владислава и царевну Софью, и первый российский император, судя по тому, что нам известно о его деяниях, фигурой был крайне противоречивой, и невозможно судить однозначно о его вкладе в российскую историю, да это и не является предметом наших скромных изысканий. Но одно можно утверждать о нем совершенно определенно – он был очень энергичным человеком.
В течение одного дня он выполнял огромное множество различных дел: от мелких, даже мельчайших, до крупных и значительных; от писания письма купцу Якову Дилю в Ревель, чтобы прислал пива со шпиком, до инспекции новой верфи, где строится двухпалубный линейный корабль. И не по его ли чертежам?
Вот это его свойство уловил и весьма удачно и, если так можно выразиться, ловко и вкусно, в отношении как стилистическом, так и художественном, отобразил автор.
Список личных дел Петра, подлежащих исполнению в течение дня, впечатляет: я насчитал в рассказе двенадцать пунктов, не считая ассамблеи, на которой, очевидно, также «решались» какие-то неотложные проблемы. Вопрос о качестве исполнения дел, при таком их количестве, оставляем специалистам-историкам.
Кстати говоря, гостям, а паче того хозяевам, приходилось на ассамблеях отдуваться не на шутку: «скакать под музыку вольно, пить и курить табак, а буди кто не явится – царский гнев лютый» – так-то! Присутствующие на ассамблее дамы могли быть подвергнуты и иным испытаниям – по купидоновым делам: игнорировать знаки внимания, оказываемые царем-батюшкою, не считалось уместным.
Думается мне, что А.Н. Толстой, набредя, случайно или нет, на «петровскую» тему, решал для себя в этом рассказе вопрос: что же это за явление такое на русской земле – Петр? Просто ли это самодур, пьяница, безумный холерик, подстрекаемый дурными советчиками, начавший какую-то бессмысленную игру и не имеющий мочи остановиться, неудержимо и неутомимо крушащий и ломающий все на своем пути и окрест, ниспосланный нам по грехам нашим; или же «святой» в своей простоте человек, осознанно взваливший на себя тяжкое бремя ответственности и беспощадно насилующий свою Россию для ее же процветания? В соответствии, разумеется, со своими представлениями о процветании.
И только решив для себя «положительно» этот вопрос, что однозначно явствует из концовки рассказа, можно было приступать к большому роману о Петре.
Но предметом нашего внимания является все-таки рассказ, а не роман. Рассказ этот сам по себе – большое литературное достижение автора. В сущности, тут есть все, что послужило потом украшением романа. Главное – безукоризненно точно выбранный и доведенный до совершенства язык и стиль – ни одной фальшивой ноты.
Вот первое знакомство с Петром. «В темной и низкой комнате был слышен храп, густой, трудный, с присвистами, с клокотанием. Пахло табаком, винным перегаром и жарко натопленной печью. Внезапно храпевший стал забирать ниже, хрипче и оборвал; зачмокал губами, забормотал, и начался кашель, табачный, перепойный. Откашлявшись, плюнул. И на заскрипевшей кровати сел человек. … Сидящий натянул штаны, шерстяные, пахнущие потом чулки, кряхтя поднялся, застегнул на животе вязаный жилет красной шерсти, вздел в рукава байковую коричневую куртку, швырнул колпак на постель, пригладил пальцами темные волосы и подошел к двери, ступая косолапо и тяжело».
Вот соратники, то бишь «птенцы гнезда Петрова», с трепетом ждущие его утреннего выхода: «Одни в военных зеленых сюртуках, жмущих под мышками, другие – в бархатных камзолах. И сюртуки и камзолы, неряшливые, залитые вином, топорщились, сидели мешками. Огромные парики были всклокочены, надеты как шапки, – криво, из-под черных буклей торчали собственные волосы – рыжеватые, русые, славянские. В свете сырого утра и наплывших светилен лица придворных казались зеленоватыми, обрюзгшими, с резкими морщинами – следами бессонных ночей и водки».
Вот Санкт-Питербурх: «Сырой ветер гнал сильный туман с моря; шумел поредевший ельник на Васильевских болотах; гнулись высокие сосны, кое-где еще торчавшие по городу; сдувало гнилую солому с изб и клетей, завывало в холодных печных трубах, хлопало дверями; много в то время пустело домов, потому что народ мер до последней степени от язвы, туманов и голода. Лихое, невеселое было житье в Питербурхе».
Вот Нева: «Вздувшаяся река била в бревенчатые набережные; качались, трещали крутобокие барки; снег и косой дождь наплюхивал целые озера на площадях и улицах, где для проезда брошены были поперек бревна, доски, чурбаны».
Народ на строительство стольного города: каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк, землекопов, гнали со всей страны. Камня не хватало, посему каменное строительство было повсеместно воспрещено – до поры. Для камня же разбирали старые крепости, что стояли по старым засечным чертам. По этой причине лишились некоторые наши древние города своих кремлей, детинцев тож.
В результате бешенных и настойчивых, что редко вместе бывает, усилий и непомерной ценой, но прорублено было Петром Алексеевичем окно в Европу, а вот что нам оттуда нанесло свежим ветром перемен – большой вопрос. Очевидно одно: европейское просвещение и цивилизацию сеял царь и император российский в родную скудную почву самыми варварскими методами; и что из этого вышло мы, как мне кажется, и по сию пору не разобрали.
Возможно, и даже наверно, хотел гордый Петр войти равным и сильным государством в семью европейских больших наций, но получилось не так. Не нарядная и сильная Россия вошла на пир великих держав, а подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым «родственникам» и будущим «партнерам» в жалком и неравном виде – рабою. И сколько бы ни гремели по всей Европе русские пушки и при Петре, и позднее, осадочек-то остался.
Вот и концовка рассказа специально для иллюстрации моего приведенного выше тезиса: «И бремя этого дня и всех дней, предшествующих и будущих, свинцовой тягой легло на плечи ему, взявшему непосильную человеку тяжесть: одного за всех».
