Из этого рассказа и подобных ему родился на свет «Петр I» – читательские заметки о рассказе Алексея Толстого «Наваждение».
Удивительно актуальное по нынешним временам произведение: приключения двух монахов-паломников, отправившихся из России к печерским святителям за благодатью, и оказавшихся случайным образом причастными к известному конфликту между гетманом Мазепой и генеральным судьей Кочубеем. Известно, чем конфликт сей закончился: доносу Кочубея государь Петр Алексеевич не поверил, Кочубея казнили, а Мазепа изменил, отложился не то к ляхам, не то к шведам, а, может быть, и к тем, и к другим; имя его стало нарицательным и синонимом предательства. За что и зачислен нынешней украинской властью в категорию национальных героев.
Но, вернемся к рассказу. Добраться до места назначения было и духовным людям не просто, идти приходилось «с великим бережением»: по дорогам рыскали драгуны, ловили бродяг и беглых – войны шли непрерывно, солдат в армии не хватало. Иной раз удавалось схорониться, иной раз приходилось отдавать копеечку. Так и добрели до Украйны.
Тут молодой монашек именем Трефилий, в миру Тихон, от лица которого и ведется повествование, то ли от южной ароматной природы, дело было весною, то ли от живописных картин украинского быта, стал испытывать томление духа, за что и был бит неоднократно иеромонахом-наставником Никанором. Но помогало то битье мало. Потому и подпал он под колдовское обаяние кочубеевой дочки-красавицы.
Дочка та, Матрена, Мазепою очарованная и испорченная, и через то под домашним арестом пребывавшая, за три секунды, даже ничего не посулив, прибрала нашего монашка к рукам, да так, что он по ее указке ночью, потерявши совсем голову, свел двух коней с коновязи, на одного сам сел, другого за повод взял, и поскакал к указанному месту встречи – к церкви. Хорошо навстречу Никанор подвернулся, с седла стащил, отвозил как следует за волосья, приволок в избу, где ночлег был, и там уже добавил посохом как следует, приговаривая: «Сыну желай добра – ломай ребра». Пронесло, уберег Господь! Кочубеевы казаки всю ночь по городку рыскали – воров искали.
Отправил Кочубей странников назад в Москву, к боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, с доносом: сказал он за собой слово на гетмана Мазепу, хочет де «гетман, Иван Степанович Мазепа, государю нашему изменить, отложиться к ляхам и пленить Украйну и государевы города».
Поплелись божьи странники назад, в Россию-матушку, долг свой гражданский исполнять. «Шутка ли – идти в Москву с доносом! Хлебнешь горя на допросах, не поверят – пытка, а поверят – все равно на цепи целый год будут держать».
Как ожидали, так оно и вышло – не поверили! Правда, промаялись по приказам в кандалах да под пытками, всего-то осень и зиму до Великого поста. Государевым приказом дело велено было прекратить. Выдали доносителям пачпорта – отпустили на все четыре стороны. Зиму прожили в Москве за рекой Яузой, у стрелецкой вдовы, а чуть стало теплее, поклонился наш монашек Никанору, попросил, как водится, благословения и ушел по Курской дороге – на Украйну, к Матрене.
Под Курском поймали его драгуны как бродягу и забрили ему лоб. Стал наш монашек государев солдат. «Поначалу бегал, конечно, – ловили и пороли сильно. Только от злости и жив остался». Потом бросил это дело, чтоб не запороли до смерти, выучился грамоте и стал воинскую карьеру делать. За Лесную первую нашивку получил. Как у него дальше дело пошло: вышел ли он в офицеры, или сложил свою голову под Полтавой, или в Прутском походе, или еще где, про то автор умалчивает.
Но окончание того дела, которое при нем начиналось, он увидел и о том деле рассказал.
Будучи послан в гетманский обоз за порохом, подъехал он к Борщаговке, где тогда была гетманская ставка, на вечерней заре. Видит, на поле стоит высокий помост, кругом – в две шеренги солдаты при оружии и с барабаном. За солдатами казаки, бабы, простой народ. На помост ввели Кочубея, старого, седого, с трясущейся головой, дали перекреститься и народу поклониться. Палач схватил его за курчавые волосы, пригнул к плахе, и …
«Народ повалил назад – расходиться. Мимо Тихона проехал шагом на вороном жеребце худой носатый старик в белом кафтане, лицо землистое, глаза наполовину закрыты, на шапке дрожит, сверкает алмазное перо. Проехал, и вином от него сильно запахло».
Не понял Тихон, кто то был. А если бы понял, то не услышали бы мы этой истории.
А Матрену, говорят, казаки в обозе задушили попонами в ту же ночь.
