Мою первую любовь звали «Владимир». Да-да, именно так: в кавычках. На четвертый этаж его несли четверо взрослых мужчин. Охая и подбадривая друг друга, они останавливались на каждой лестничной площадке на перекур и обсуждали странности людей, которые не могут спокойно слушать «готовую» музыку, а тащат для этого в дом инструменты. Ладно бы еще что-то по мелочи – скрипку там, или саксофон, а тут… «Хозяйка, зачем тебе эта махина?», - искренне недоумевая и сочувствуя, спрашивали они у моей мамы, которая обещала им по три рубля за этаж, если пианино «Владимир» поднимется до пункта назначения в целости и сохранности. Деньги немалые, между прочим.
В комнате уже были отодвинуты диван и стол для того, чтобы освободить место для нового обитателя. Двери распахнулись, и пианино вплыло в свои покои, важно покачиваясь и тоненько звеня. Оно было восхитительным - блестящим, карамельного оттенка, с двумя педалями. Жалко, конечно, что не тремя, как у пианино в музыкалке. Но в прокате выбирать было не из чего, родители итак взяли лучшее, что там было. Покупать собственное пианино побоялись: стоило оно не дешево, к тому же друзья резонно говорили, мол, дочка, может, перебесится и бросит музыкальную школу – что вы тогда будете с этой громадиной ненужной делать? Подождите, пусть хотя бы годик походит, там и подумаете о собственном инструменте.
А я ведь действительно в музыкальную школу решила идти по очень легкомысленной причине. В первом классе увидела у подружки папку для нот. Обычную, черную, с тиснением лиры на лицевой стороны и двумя ручками-веревочками: чтобы папка не открывалась, надо было просунуть одну ручку в другую – так и нести. Не знаю, почему, но эта папка обрела надо мной волшебную власть. Она была нужна мне, как воздух. Заполучить ее можно было только одним способом – поступив в музыкальную школу. Что я и сделала, спев на экзаменах «Крылатые качели» и простучав какой-то нехитрый ритм.
И вот теперь «Владимир» стоял у стены и испытующе смотрел на меня. Я у него была не первой, что, впрочем, не лишало его блеска и импозантности опытного бойца музыкального фронта. Родные смотрели на меня как на маленького Моцарта, ожидая чуда от прикосновения к белым и черным клавишам. Папа с энтузиазмом вспоминал, что их семья отличалась изрядной музыкальностью: бабушка играла на гитаре романсы, а сам он учился когда-то «лабать на саксе, как козел» (много позже я узнала, что Козел – с большой буквы, да к тому же не Козел, а Алексей Козлов – советский джазмен-саксофонист). Мама рассказала про свою бабушку, которая часто пела народные украинские песни, и отца - на застольях он любил петь «Ой, то не вечер» - слушала вся деревня. Я открыла крышку, сыграла двумя пальцами гамму – и, собственно, такого успеха у публики я не имела больше никогда.
Спустя неделю, когда мы поняли, что пианино надо настроить, в доме нашем появился высокий седой мужчина. «Семен Абрамыч Пилипенко», - представился он, вызвав у мамы поначалу даже недоверие: не может того быть, чтобы Семен, тем более Абрамович носил такую фамилию! Но стоило ему сесть за инструмент и начать играть, как мамино сердце растаяло. Он играл совершенно так же, как прежде в ресторане «Шайба». Туда попробуй попасть в советские годы, а сейчас – пожалуйста, музыкант пришел прямиком к тебе в квартиру.
С собой Семен Абрамович принес чемоданчик, внутри которого обнаружились диковинные устройства. Сначала он открыл верхнюю крышку пианино и разрешил: «Иди посмотри, как оно внутри устроено». Я глянула: мама дорогая, деревянные молоточки, струны, зеленый и красный бархат – целый мир! Потом он снял нижнюю филенку, а там – плавные изгибы, жесткие линии. Не пианино – арфа!
Настройщик перетянул оборванные струны, и все клавиши стали работать нормально. Потом достал деревянную коробочку с камертонами, маленький бронзовый молоточек и войлочную прокладку, чтобы глушить соседние струны. Семен Абрамович ударял по камертону, внимательно слушал звук, а затем настраивал струны. На каждую клавишу их было три: две струны он глушил войлоком, чтобы они не мешали, а третью подтягивал до нужной высоты звука. Он сидел долго, внимательно вслушиваясь в каждую струну, как будто они были людьми и говорили ему что-то свое – низкое, гортанное, глухое, высокое, нежное или грустно-протяжное.
Завершив настройку, Семен Абрамович сел за пианино и начал играть. Голоса всех клавиш заговорили все вместе: казалось бы, он всего лишь нажимал на белые и черные пластинки, а где-то внутри отзывались молоточки, ударявшие по струнам. Но все вместе сливалось в целую мелодию, в которой шумели молодые листья, сияла радуга после дождя и пели на все лады птицы.
Он играл по вдохновению, без нот. Все семь лет учебы в музыкалке я пыталась научиться сыграть хоть немного похоже. У меня получались этюды Черни, инвенции Баха и сонатины Клементи – не больше. Я терзала школьный инструмент, наблюдая, как в окне идут куда-то по своим делам разные ботинки и туфли: кабинет моего учителя располагался в полуподвальной части старого здания. Дома же я проигрывала целиком все сборники для занятий – сначала для второго класса, потом для третьего и четвертого. Дальше мне уже просто не хватало техники, да и росло во мне непонимание: зачем чужое, если можешь свое? Но какое это «свое», я не знала.
«Владимир» словно ждал от меня – ну когда же, когда? Вглядывался в меня моим же отражением и ревновал к книгам, которые я складывала на его крышку. А больше всего не любил салфетку, на которой стояла пыльная тяжелая ваза. Время от времени я ее убирала, и он будто спокойнее, свободнее дышал. Я укладывала газету между молоточками и струнами и играла песни из «Человека с бульвара Капуцинов», как в настоящем салуне.
Когда учитель по сольфеджио, Ирина Семеновна задала нам на дом придумать и записать любую мелодию на заданные аккорды, меня охватила растерянность. Как это – придумать? Легко сказать! Откуда я ее «придумаю»? Я до последнего откладывала этот момент, но на урок надо было идти уже на следующий день, поэтому мне пришлось себя заставить и сесть за пианино, чтобы, наконец, что-то сочинить. Я взяла первый аккорд, второй. И вдруг почувствовала: пианино подсказывает мне что-то в темно-коричневой своей глубине. Я нарисовала на первом попавшемся листочке пять линеек, круглобокий скрипичный ключ и просто начала записывать то, куда вели меня клавиши.
Ирина Семеновна взяла меня на дополнительные занятия по композиции. Я сочиняла коротенькие пьесы и каноны, а однажды учитель предложила мне сочинить песню на любой понравившийся стих. Я знала, что папа очень любит Есенина, мы как раз купили его зелененький двухтомник – наверняка во многих российских семьях такой есть. Поэтому взяла: первый том, 58 страница:
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Я и монастыря-то ни разу в жизни не видела, и в заброшенных краях не была: летом мы ездили на родину к маме, в украинскую деревню - изобильную, урожайную, хлебосольную. Но «Владимир» мне показал все, что было в словах Есенина: бесприютность и никому не нужную, но такую дорогую свободу, неприкаянность, бедность и красоту ущербности. Песню эту пела на наших концертах моя однокашница Наташа Бельская, которая собиралась стать академической певицей, аккомпанировала - я.
Без меня «Владимир» не пел. Как и я без него. Мы стали неразделимыми: мне грустно – я открываю крышку, сажусь за клавиши, и с любого места «придумываю», в любой тональности, пока все мои печали не разойдутся по сторонам. Радостно – и мой «Владимир» со мною, творим в соль мажоре какое-нибудь веселье.
Когда в последний год обучения Ирина Семеновна решила, что мне надо учиться дальше, она отправила меня на занятия импровизацией к директору школы. Виктор Иванович обожал джаз: слушая его, я как будто оказывалась в том моменте, когда настраивали мое пианино. Он давал мне нестандартные цифровки, а я смотрела на них, не понимая, что с ними делать: во мне не укладывалась музыка, так нравившаяся мне. Я заучивала их наизусть, пыталась услышать в них свое, но даже «Владимир» посматривал на меня критически.
В один зимний день, когда я пришла на урок к Виктору Ивановичу совершенно расстроенная своим решением бросить все, мне сказали идти домой: директор школы скоропостижно скончался. Но я же еще вчера видела его в коридоре – он рассеянно поздоровался со мной и сказал: «Не забудь, завтра занятие, приходи». В темноте осиротевшей школы шушукались вахтерша и уборщица: «Пить надо было меньше», «Его давно снять хотели с директоров, какой из него руководитель!», «Музыку какую-то идиотскую все время играл вместо того, чтобы делом заниматься»…
В том году я закончила музыкальную школу с двумя пятерками – по сольфеджио и импровизации. Через пару недель после выпускного маме позвонили на работу: «Наталия Ивановна? Пианино брали в прокате? Да, вы все вовремя платите, но прокат закрывается, мы забираем все, что выдавали, обратно на склад».
Родители предлагали выкупить «Владимира», но на любые суммы слышали в ответ: «Что вы выдумываете? Мы должны его учесть и передать на хранение. Как маленькие, чесслово. Купите себе поновее».
Может быть, наврать, что пианино пропало? Не открывать дверь, когда за ним придут? Сжечь прокат? Пожаловаться на них в милицию? В попытках найти выход я играла маме мелодию из «Королька птички певчей», а папе – из «Шербурских зонтиков».
Но его увезли. Пришли за ним, пронесли по коридору, а затем – спустили на ремнях по лестнице, останавливаясь на перекуры. В окно моей комнаты все было прекрасно видно: как подъехал большой грузовик, на котором уже, стояли какие-то вещи, накрытые чехлами и пленкой. Как четверо дюжих мужчин затащили мое пианино в кузов. И как машина уезжала, тоже было видно. Помните, как в фильме «Бег» герой Высоцкого уплывает в эмиграцию, а конь, которого ему пришлось оставить на берегу, бросается за ним в море?
Я ни за кем не бросилась – вместе с мамой ходила по объявлениям «Продаю пианино, недорого, самовывоз». Было несколько «Красных Октябрей», была «Лира», были «Аккорд» и другой «Владимир», даже пианино начала века было, с подсвечниками, все насквозь расстроенное. Я уже и не помню, что мы тогда купили. Спустя пару лет мы продали новое пианино, к которому я так и не привыкла, и приобрели синтезатор. Время от времени я играю на нем: способность «придумывать» не покинула меня.
Но без обмана: эта игра – другая. И вот почему. Когда Семен Абрамович закончил настраивать «Владимира», он сказал: «Внутри пианино не должно быть всякой ерунды – самогонки или закруток с огурцами. Туда надо ставить банку с водой. Всегда следите за тем, чтобы она не высыхала. Без воды оно у вас долго не проживет».
Мы не поверили, но банку поставили. Через месяц посмотрели – и правда: пьет! Владимир действительно был живым организмом: молоточками стучало его сердце, заставляя отзываться струны голоса. Сейчас уже нет его, наверное, на свете. Как нет и девочки, услышавшей когда-то в нем первую песню первой любви.