(«Лес»)
Хотела уже поставить точку в статьях о «Лесе», но затем решила сказать ещё несколько слов напоследок.
Я уже писала о трёх сюжетных линиях комедии – купеческой, актёрской и дворянской. И вот как раз на дворянской и хочу немного остановиться.
В отличие от своих современников, Островский мало затрагивал тему крепостного права. Лишь одна из его пьес, «Воспитанница», посвящена помещичьему быту до реформы 1861 года (правда, сильна очень. И, конечно, требует отдельного разговора). Однако отголоски недавнего прошлого мы видим практически везде.
«А вы возьмите нашу жизнь, бывало… да и вспомнить-то тошнёхонько… так жизнь-то, не живя, и коротали. Замуж тебя не пускают, любить тоже не велят, а не совладаешь с собой, полюбишь, так тебя тиранят, надругаются, косу обрежут, оденут в дерюгу. Да и то, бывало, избитая, обруганная, в дерюге, идёшь к милому-то точно в подвенечном платье. Теперь, конечно, всякому свобода, так её и не ценят. А прежде-то? Одни топились, другие рукой махнули, притерпелись, одеревенели, а третьи на хитрость пошли, к барыням подделываться. Ползаешь, ползаешь…» Этот монолог произносит далеко не самый приятный, казалось бы, персонаж пьесы – ключница Улита. Можно долго рассуждать, почему в таком варианте он сохранился только в черновой рукописи. Многие считают это цензурной уступкой. Но ведь в окончательном тексте пьесы он есть, хотя и отредактирован. Сравните: «А вы возьмите наше дело! Бывало... и вспоминать-то смерть, так жизнь-то, не живя, и коротали. Замуж тебя не пускают, любить тоже никого не приказывают... у нас насчёт любви большой запрет был. Ну, одно средство: к барыне подделываешься. Ползаешь, ползаешь перед барыней-то, то есть хуже, кажется, всякой твари последней; ну, и выползаешь себе льготу маленькую; сердцу-то своему отвагу и дашь. Потому ведь оно живое, тоже своего требует. Уж и как эта крепость людей уродует! Про себя вам скажу... Да вам слушать-то будет скучно... само собой, во всём этом одна только подлость». Мне кажется, что стал он ещё страшнее: речь ведь идёт уже не о подлинной любви, когда «в дерюге идёшь к милому-то точно в подвенечном платье», а о кратковременной усладе. Впрочем, напомню, что замужем Улита побывала (скажет же она: «Обе мы сироты, вдовы безутешные...»), да и после, видимо, кое-что себе позволяла – недаром барыня напомнит: «Ну, ты не очень безутешная. Помнишь, что у нас с тобой было? Уж я и кротостью, и строгостью, ничто не помогало».
А вот её утверждение «Уж и как эта крепость людей уродует!» удивительно верно. Вот и «подделывается» Улита к барыне. Не всегда успешно – как, к примеру, когда о возрасте напомнила («Забыла, матушка барыня, всё забыла»), а чаще говоря не то, что есть, а то, что от неё хотят услышать. Рассказывает, к примеру о встречах Аксюши с Булановым: «Она-то к нему очень ласкова; а он как будто так... (делает жест рукой) выражал, что я, дескать, не желаю… И как будто так даже (делает жест рукой)... И как будто у него на уме что другое...» (а ведь на самом деле описывает всё, как сказали бы сейчас, «с точностью до наоборот»!)
Думаю, что в ранней редакции явно трагическая история прошлого «окаянной», которая «мечется, как угорелая кошка», вызывая жалость к ней, всё же уводила читателей и зрителей в сторону от основной идеи пьесы. В окончательном же тексте мы видим Улиту жалкой, но сочувствия не вызывающей - верной наперсницей и доносчицей барыни…
Однако есть в комедии и персонажи явно эпохи «крепости», но совсем другого положения. В первом и последнем актах мы встречаемся с «богатыми соседями Гурмыжской» по имению. Они очень разные и всё же сходны в главном.
«Евгений Аполлоныч Милонов, лет 45-ти, гладко причёсан, одет изысканно, в розовом галстуке». Примечательно всё. Само имя: Евгений (то есть «благородный»), Аполлоныч (думаю, в пояснениях не нуждается) Милонов (все, конечно, помнят Милона в фонвизинском «Недоросле», но это имя было вообще традиционным для благородных любовников в пьесах XVIII века); подчёркнутая изысканность в одежде. И – сахарная приторность в обращении: «Всё высокое и всё прекрасное найдёт себе оценку, Раиса Павловна. Кто же смеет…»
Однако за прекраснодушными рассуждениями («Когда были счастливы люди? Под кущами. Как жаль, что мы удалились от первобытной простоты, что наши отеческие отношения и отеческие меры в применении к нашим меньшим братьям прекратились! Строгость в обращении и любовь в душе — как это гармонически изящно! Теперь между нами явился закон, явилась и холодность; прежде, говорят, был произвол, но зато была теплота. Зачем много законов? Зачем определять отношения? Пусть сердце их определяет. Пусть каждый сознает свой долг! Закон написан в душе людей») кроется полное равнодушие к человеческим судьбам.
Совершенно бесстрастно выслушав споры о судьбе Аксюши, Милонов вроде бы восторженно оценит благородный жест Несчастливцава («Прекрасно, прекрасно! Ваш поступок надо напечатать в газетах»), однако дальше последует:
«Несчастливцев. Что тут за газеты! Давай выпьем брудершафт!
Милонов. Но, мой милый... нельзя же...
Несчастливцев. А не хочешь, не надо. Убирайся! Пошёл прочь. Выпьем, Аркадий».
И именно Милонов скажет про цитату из Шиллера: «Но позвольте, за эти слова можно вас и к ответу!»
Другой сосед – «Уар Кирилыч Бодаев, лет 60-ти, отставной кавалерист, седой, гладко стриженный, с большими усами и бакенбардами, в чёрном сюртуке, наглухо застёгнутом, с крестами и медалями по-солдатски, с костылём в руке, немного глух». Имя происходит от латинского Varus, то есть «различный, отклоняющийся, отличный от других», отчество – от имени со значением «господин», «владыка», «хозяин».
Но заметно ли отличается Бодаев от Милонова? По-моему, только внешностью и поведением – подчас нарочито грубым: после милоновского «всё высокое и всё прекрасное» звучит его «надоели»; когда Гурмыжская объявит о предстоящем замужестве, Милонов воскликнет: «Это геройский подвиг! Вы героиня!» - а Бодаев проворчит: «Ну, какая героиня? Просто блажит» (что, думается, куда ближе к истине).
Однако в главном эти персонажи сходны – в слишком высокой оценке самих себя, в пренебрежении к другим. Бодаев, может быть, и более трезво смотрит на вещи, и более здраво оценивает ситуацию, но вот, после речей Несчастливцева, Уар Кириллыч поинтересуется, кто он такой, и, получив ответ, скажет: «Актёр? Ах, чёрт его возьми! Браво, браво! (Подходит к Несчастливцеву.) Вашу руку! То-то я слушаю, кто так хорошо говорит, благородно. Это такая редкость у нас». А потом пожелает поразвлечься, узнав, что Аркашка «скворцом свищет, сорокой прыгает»: «А, браво, браво! (Отходит и сейчас же возвращается к Несчастливцеву.) Я ему пенковую трубку подарю. Заходите ко мне, милости прошу». И дальше:
«Несчастливцев. Забавлять-то тебя? Шутов заведи! Давай брудершафт выпьем!
Бодаев. Что? Ха-ха-ха! Он забавный! (Отходит.)»
Нет, никто из соседей не пожелает быть на равных с актёром Несчастливцевым. И, наверное, к обоим из них подходит определение, данное им Милонову, - «злокачественный мужчина».
«Крепость» изуродовала жизни крепостных, превращая их в покорных рабов. Но она развратила и самих дворян, породив милоновых и бодаевых…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь