IX.
Прошло десять дней. C Минимовичем свершилась новая перемена к худшему. Киндзмараули застала его на том же диване, но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал и смотрел перед собою остановившимся взглядом. Она стала говорить о лекарствах. Он перевел свой взгляд на нее. Она не договорила того, что начала: такая злоба, именно к ней, выражалась в этом взгляде. — “Ради Бога, дай мне умереть спокойно”, — сказал он.
Как обычно, после полудня приехал доктор. Минимович отвечал ему: «да, нет», не спуская с, него озлобленного взгляда, и под конец сказал:
— Ведь вы знаете, что ничего не поможет, так что оставьте.
— Мы можем облегчить страдания, — сказал доктор.
— И этого вы не можете; оставьте.
Доктор вышел в гостиную и сообщил Киндзмараули, что дела Минимовича очень плохи и что одно средство — еще более сильное обезболивающее, чтобы облегчить страдания, которые должны быть ужасны. Доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда; но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение.
Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Миколы, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся его жизнь, сознательная жизнь, была «не то». Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось раньше абсолютной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные потуги несогласия с тем, что “уважаемыми и добропорядочными членами общества” считалось хорошим, потуги чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, — что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то. Его декорации стен и другие декоративные поделки, его идеи о “литвинстве” и русофобия, его обустройство комфортной жизни и интересы эмигрантского сообщества в Познани — все это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой все это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было.
«А если это так, — сказал он себе, — и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, то что тогда?» Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром жену, потом доктора, потом зашедшую в гости подругу жены Людмилу Пашковскую — каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, все то, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то, все это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и рвал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их.
Ему дали большую дозу нового сильнодействующего обезболивающего, он забылся; но в обед началось опять то же. Он гнал всех от себя и метался с места на место.
Пришла Киндзмараули и сказала, что хочет пригласить ксендза. Он открыл широко глаза:
— Что? Причаститься? Зачем? Не надо! А впрочем...
Киндзмараули как грузинка была крещена в православии, но, желая угодить Минимовичу, вскоре после начала их сожительства перешла в католичество. Хотя она не была религиозной, та охота, с которой она отреклась от веры, в течении иногих веков помогавшей ее народу, ее предкам выстоять и сохранится перед лицом турецких и иранских захватчиков, несколько смутила тогда Минимовича.
Пришел ксендз и исповедовал его. После того как ксендз произнес «Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatorĭbus, nunc et in horā mortis nostrae», Минимович смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности излечения ее. Он причастился со слезами на глазах.
Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять появилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции в дорогостоящей клинике, которую ему предлагали. «Жить, жить хочу», — говорил он себе. Киндзмараули, видя что он чуть приободрился, срочно вызвала нотариуса, чтобы для пущей верности обеспечения своего будущего положения удостоверить завещание. Минимович слабеющей рукой подписал.
Проводив нотариуса Киндзмараули пришла к нему и стала произносить слова утешения. Он давно понял, что когда она начинает говорить в возвышенно-утонченной манере, ее слова не значат ничего, а сама эта манера лишь для того, чтобы пытаться продемонстрировать людям свою “культурность”, чувствовать саму себя “культурной” и добиваться того, чего она в данный момент хотела.
— Не правда ли, тебе лучше? - закончила она свою речь.
Он, не глядя на нее, проговорил: да.
Ее одежда, ее телосложение, выражение ее лица, звук ее голоса — все сказало ему одно: «Не то. Все то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и со страданиями сознание неизбежной, близкой гибели. Что-то сделалось новое: стало винтить, и стрелять, и сдавливать дыхание.
Выражение лица его, когда он проговорил «да», было ужасно. Проговорив это «да», глядя ей прямо в лицо, он необычайно для своей слабости быстро повернулся на живот и закричал:
— Уйдите, уйдите, оставьте меня!
Продолжение следует...
Виктор Шеметов.