Часть II
1.
Дом был как застывший взрыв. Как будто принесенный откуда-то. Но в том-то и дело, что он здесь остался! Вопреки всему, что, наоборот, куда-то унеслось, исчезло.
Ворота, конечно, заперты. Я обошел по заросшей траве весь этот, похожий на дачный, участок, обнесенный сплошным дощатым забором, и вернулся на улицу.
Я смотрел на дом. Странно, за всю дорогу даже не подумал о том, что один чудак вернулся в выселенную деревню и стал в ней жить. Перед глазами были только космические снимки с рядами деревьев и двумя крышами среди них. Любая подробность, любое известие о Холочье не могли изменить моего отношения к тому, что здесь произошло, что произошло со мной. За эти тридцать лет лишь однажды мне позвонил бывший одноклассник. Он говорил, что на радуницу земляки приезжают на кладбище. Говорил, что дома разрушили и закопали под землю. Сказал, что вернулся Алексей, сумел как-то отстоять свой дом, отремонтировал его. Эти события были частностями, ничего не меняющими в общей картине. Картина была пустой, и ее пустота все эти годы лишь заполняла меня изнутри.
А тут я словно натолкнулся на встречный удар. Неожиданность его вспыхнула удивлением. Красавец-дом смеялся распахнутыми ставнями, с покрашенных стен словно стекал вниз воздух, не прилипая к блестящим бревнам. Вот это - вызов, вот это - вопреки. Не моя поездка-побег, а мощь какой-то непотребности, как взрыв в привычной тишине. Да, дом стоял, как застывший взрыв.
Во дворе клепали косу - еще один вызов тишине. Осталось только, чтобы память восстановила еще скрип ворот, звяканье ведра да чьи-нибудь далекие, с эхом от леса, крики. Чтобы все стало как было.
Мне даже показалось, что я проснулся в незнакомом месте. Как будто сел в поезд на вокзале дождливой осенней ночью, а утром проснулся среди южных знойных степей.
Открылась дверь в воротах, вышел Алексей. Неужели и я так изменился? - подумалось мне. Он узнал меня сразу.
- А вот тебя не ожидал здесь увидеть, - сказал он. - Даже уверен был, что ты никогда не приедешь.
- Хорошие слова нашел для встречи, - невесело усмехнулся я.
- Услышал шуршание, разозлился - опять, думаю, приехали. Надоели своим плачем. А потом посмотрят на дом и становятся теми, прежними. Завидуют - ой, и нам не надо было уезжать. Как будто я виноват. А вот ты первый нормальный человек.
- Да уж, нормальный. Боялся все это увидеть.
Он усмехнулся:
- Каждый по-своему с ума сходит. Но вот же доехал.
Как все у него просто. А ведь по-другому и не смог бы он здесь жить, - думал я, заходя за ним во двор.
Двор был похож на музей. На стенах сараев висели косы, топоры, землемерный аршин, какие-то уздечки, корзины - казалось, возле каждого предмета недостает таблички. Поленница дров была сложена как мозаика. Двор был чисто подметен - плотная земля хранила полукруглые разводы метлы.
Я от удивления повел головой. Алексей засмеялся:
- Знаю, знаю, что ты думаешь. Каждый по-своему с ума сходит. Я и сам не заметил, как переборщил от нечего делать. Такого порядка тут никогда не было. Ты еще грядки увидишь.
- И это все один делаешь?
- Ну а кто же? Правда, иногда жена приезжает. Она в городе живет. Я ей показываю дозиметр - уровень почти такой же, как в квартире. Не верит. Она здесь не может, я - там. Встречаемся, как разведенные.
Я вспомнил слово "дача", но промолчал.
- Ну что мы стоим? - встрепенулся Алексей. - Давай на веранду, там сквознячок. А потом и баню затопим.
С веранды был виден весь луг, в котором пряталась заросшая речка, дальше, за дымкой, синел лес.
- Давай выпьем, - сказал я пересохшим голосом, ставя на стол бутылку.
- А, понимаю! Луг, лес, да? Я вот тоже, как в ту сторону гляну... Ну, ладно.
Мы выпили, захрустели редиской. Поначалу Алексей суетился, накрывая на стол. Потом сел напротив.
- Ну все, а то можно без конца вертеться. Молодец, что приехал. Рассказывай.
Я улыбнулся. Сейчас расскажу. О самом главном, в чем и себе не признаюсь - о пустоте внутренней, о приступах немоты, о том, что живу, словно прыгая с кочки на кочку... И буду похож на тех, кто уже и без меня надоел Алексею своими всхлипами.
- А хорошо ты сделал, что вернулся, - сказал я. - Какой-то сказочный ход. Знаешь, а я ведь не встречал людей, которые захотят - и сделают. Все живут как получается.
- Да ладно тебе. У каждого свое. Просто я как-то взбрыкнул, да так и продолжил, не остановился. Что мне нравится в наших правителях, так это их глупость. Ведь вначале тут всё благоустраивали - дороги заасфальтировали, воду провели. А потом выселять стали. Я и разозлился. Ах, думаю, суки...
- А чем ты занимался, ну, в городе? - спросил я.
Меня так удивляла в нашем разговоре смесь обычного и нереального. Встретились, говорим. И каждая фраза готова обозначить что-то большее, чем ее звучащее значение. Это мне напомнило мой выбор «ехать - не ехать», который завершился в словах Алексея. Но вот же доехал...
- Из дерева вырезал всякие там скульптурки, картины писал. Скорее для себя. Денег это особых не приносило. Вступил в Союз художников, когда понадобилось доказывать, зачем мне дом нужен - типа мастерской… Для денег в фотоателье работал. Потом в газете. Снимаешь одно, а выберут из этого самый паршивый кадр. И текстовочки такие, что с ума сходишь - ну нельзя же так дубово! Кончилось тем, что опять в ателье вернулся. Свадьбы снимал - как сделаешь серию снимков от загса до разъезда из ресторана, да еще подловишь жениха, да родителей, да смонтируешь все эти выражения - получалось интересно. Выставку устроил к юбилею города. Представил одни снимки, а вечером перед открытием поменял почти все. Скандал вышел. Кстати, некоторые сюда привез - вон висят.
Я уже обратил внимание на эти фотографии, не подозревая в авторстве Алексея. Мужчина, перед которым закрылась дверь автобуса. Беспомощный, по-детски растерянный взгляд. Цыганка на рынке гадает по руке женщине, у которой закрыты глаза - что она хочет услышать? Гогочущая молодежь забрасывает удочку в пруд - два лебедя рванулись в стороны. Маленькая девочка стоит с матерью у витрины и смотрит снизу вверх в мертвые глаза манекена.
- Там еще есть, и фигурки всякие, и картинки.
Алексей махнул в сторону комнат.
- Да, глаз у тебя... - пробормотал я.
- Черный, черный, как один человек сказал. Я и сам уже задумался. Стал ловить себя на том, что куда ни смотрел, такого момента ждал… Чтоб людей обнажить, что ли? Хотя чего ждать - на каждом шагу. Только щелкай. И надоело.
- А здесь, в деревне, не снимал?
- Почти нет. Здесь, знаешь, как на охоте - когда не можешь добить утку. Такое же чувство. Поснимал вначале немного. То собака попадется - с такими глазами, оглядывается... Скворечник какой-нибудь, запрокинутый над домом. Порвал эти снимки. На радуницу съехались земляки - я на кладбище фотоаппарат взял. Так многие и снимались, оглядываясь на те, фарфоровые фотографии. На крестах. Еле сбежал оттуда. Нет, больше не снимаю.
Мы еще выпивали, не пьянея. Просто какие-то оковы с меня спадали, и я чувствовал, что уже разрешил себе спросить что-нибудь из того запретного, о чем и сам боялся думать.
- Ну а дальше как? Так и будет?
Злость промелькнула в его глазах - на мгновение.
- Что - дальше? Все будет одинаково, неужели ты не понял? Уже дождались. Помнишь, жил среди нас погорелец, приехавший откуда-то? Халупу тут ему отдали, он и жил испуганный, не мог в себя прийти. А все, глядя на него, себя чувствовали уютно. Вот и сейчас все такие - погорельцы. Наказание за свою... жизнь. Если она была.
Я пьянел не от водки, а от того, что впервые за долгое время забыл себя, избавился от своих ощущений. Словно сидел перед зеркалом, в котором отражался другой человек. Можно было спрашивать обо всем - тут, конечно, водка помогала. Снимала запреты. Я так устал от невозможности отвечать самому себе, что радовался случаю, когда облегчилась собственная участь, словно кто подставил под тяжелую ношу плечо. Оказывается, вот так надо нести, в ногу, аккуратно. Сразу ноша стала легкой и, главное, какой-то объяснимой.
Я заметил, что мы избегаем подробностей. Наверное, тоже водка помогала. Когда беседуют два человека, выпивая не спеша, то кажется, что каждый вновь и вновь возвращается к самому главному, что волей-неволей упускает собеседник.
- Что дальше, - помолчав, повторил Алексей. - А что должно быть? Я здесь перевидал много людей. Приезжают, переживают. Тоже, наверное, думают, что будет дальше. Только вот никто не задумался: а почему должна была продолжаться та скотская жизнь? Почему они решили, что им должно быть хорошо? А за что? Все вспоминаю того погорельца. Вот только за то, что радовались все его горю - ну, радовались, скорее, что их это не коснулось, - и то надо было всех к чертовой матери... Но в той жизни думали: что дальше? А сейчас опомнились. Если бы сейчас съехались все обратно, что сделали бы в первую очередь? Сожгли бы мой дом. Для порядка.
Он разволновался. Я не решался вставить слово. Пусть выплеснется, думал я. Человек, когда судит других, освобождается.
Конечно, я мог бы его поддержать. Прямо на поверхности, как крошки хлеба на столе, лежали слова о наказании - бери и складывай картинку. Я бы и дальше пошел. Много чести, сказал бы я, много чести в таком наказании. Та жизнь уже была наказанием, замкнулась в самой себе. А то, что случилось - просто исчезновение. Деревни, улицы, людей, памяти. И дом Алексея представлялся мне памятником прошлой, прошедшей жизни, соляным столпом.
- Надо же, - сказал я, - и не думал, что ты можешь жить здесь с такими мыслями.
Он усмехнулся, словно я его похвалил.
- Да какие там мысли. Мыслитель. Занимаюсь всякой ерундой. Вожусь по хозяйству. Сумасшествие, конечно, своего рода, но затягивает. Начнешь что-то делать и краем глаза ищешь уже новую работу. Сам себе хозяин.
Как хочется нам простоты и ясности, подумал я. Как будто для этого появились на свет.
- А знаешь, - продолжал Алексей, - надо обязательно притвориться, что ты все принимаешь. Не понимаешь, а принимаешь. С работы меня выгнали, я смирился. Ладно, думаю, так и надо. Зачем же через силу жить? С женой стали как чужие. Ну и что, думаю, раньше не мог без нее дня прожить, но прошло то время. Когда все принимаешь, не так сильно и меняется жизнь. Даже наоборот, становится без твоих усилий естественной, катит, как река. А ты хозяин сам себе, того пространства, где живешь. Там, где ступаешь.
Алексей наливал еще - без водки такое не скажешь.
- Не опьянеть бы, - улыбнулся он. - Еще в бане надо попариться. Люблю я такие неторопливые движения, без усилий. Помнишь, как в детстве весной ручьи гоняли? Течет ручеек и натыкается на запруды. А мы расчищаем их, чтобы вода не останавливалась. Главное детское движение - освободить воду. Пусть течет.
Я радовался его словам. Впервые видел перед собой человека с ясным выбором, не обиженного какой-то внешней силой. Всегда видел обиженных людей - кто обижается, что зарплата маленькая, кто, сам того не понимая, обижается на Бога: надо же, не дает себя понять. Такой хороший, умный человек хочет его понять, увидеть, а он скрывается. Обидно.
Легко так думать о других - не о себе. Как хочется нам ясности и простоты.
- Пошли, - встряхнулся я. - Пожаримся в твоем аду.
За час, что мы сидели, баня была готова. Удобно, по-хозяйски ее устроил Алексей. Мне подумалось, что в той, прежней жизни такого удобства быть не могло. Вода наливалась шлангом из колонки. Камни накалялись за минуты. Был душ. Веники под рукой - дубовый, березовый, крапивный. Сколько же в них рентген, - думал я, распаривая веники. Не удержался и сказал об этом Алексею.
Он засмеялся:
- Ну, если об этом думать, то париться можно будет лет через сто! Когда период полураспада завершится. Интересно - во всем полный распад, а у этих частиц только полураспад еще в далеком будущем. Живут себе своей жизнью. Натворили дел и горя не знают.
Хорошая шутка, оценил я, сливая первую воду вместе с частицами.
О чем мы говорили после бани? Забыли главную тему, перенеслись в прошлое, как обычно переносятся встретившиеся после многих лет друзья. Детство и кусочек юности были нашей общей жизнью, и мы вспоминали ее, как один человек. Усталость от этих воспоминаний была убаюкивающей - когда уже начинаешь понимать, что и уснуть будет приятно. Еще приятней и необходимей, чем разговаривать.
Я подхватился среди ночи от страшного крика и выскочил в соседнюю комнату. Алексей вскрикивал, словно задыхался - на пределе воздуха, со всхлипами и с тем страхом, который ему, наверное, казался последним, крайним по своей степени.
- Лешка, Леший, Лешик! - теребил я его, почему-то вспомнив детскую кличку.
Прямо в окно светила ясная луна, спокойно наблюдая происходящее. Я растерялся от страха, от своего одиночества рядом с чужой болью. Этот крик отталкивал меня, отгораживался от моего присутствия и участия своим диким, животным бесстыдством. В моей беспомощности на секунду, когда я оглянулся на залитую лунным светом комнату, мелькнуло ясное понимание: внутри меня, в моей пустоте звучит этот крик. Нет ничего, кроме него - на месте чувств, слов, дыхания. Я исчезал, растворялся под лунным светом, прятался по темным углам своими раздробленными частицами. Так, наверное, звучит последняя минута жизни, подумал кто-то вместо меня.
Крик оборвался. Алексей судорожно всхлипывал, сотрясаясь всем телом, как ребенок. Он сел на кровати, покачиваясь, наверное, от ударов сердца.
- Что же это, что же это… - тоненькой цепочкой шептал он слова.
Я отошел к столу и налил водки.
- Выпей и усни, - протянул ему стакан.
Он поднял глаза, попытался шевельнуть губами в улыбке.
- Вот... бывает. Испугался?
- И со мной бывает, - успокоил я. - Бывает.
Зачем я так сказал? Чтобы поддержать его?
- Пустота... вдруг. Заполнила все, как... этот свет.
Алексей обвел глазами комнату.
От его слов я вздрогнул. Это было мне знакомо. Что это? Общая болезнь?
Мы молчали.
- Надо уснуть, - проговорил Алексей. - Налей еще немного. И запить дай. Может, уснем.
До чего же неподвижно светила луна! Я лег, и мне казалось, что не смогу пошевелиться в застывшем, окружившем меня полумраке.
Утром я проснулся от звуков детства - под крышей возились и чирикали воробьи. Я вышел в переднюю комнату. Алексея не было, стол был убран.
Он сидел на скамейке у дома.
- Завидую тебе - приехал, можешь уехать.
Я пока не хотел говорить о своем побеге. Только машинально спросил:
- А ты не можешь?
- Не в этом дело. У меня, наверное, другое... увлечение, - подыскал он слово и усмехнулся.
До обеда мы слонялись по дому, по двору - каждый сам по себе. Я разглядывал скульптуры, картины, фотографии. Вышел к лугу, посидел там, посмотрел на лес. Луг приподнялся от некошеной травы, закрыл уже невидимую речку. Где-то там неостановимо текла вода. Тишина звенела в воздухе. А мне казалось, в ней застыл, как в натянутой струне, ночной крик.
Как мы хотим выделить себя из этой жизни, думал я. Не получается. Слова выделяются, а мы остаемся. Вместе с людьми, с которыми не хотим иметь ничего общего, с их виной, которую не хотим разделить, с домами и деревьями, со всеми частицами, с их периодом распада и полураспада - и так бесконечно далеко нам до новой, соединенной заново, жизни. Хорошо, что я никому не говорил этих слов. Они остались полурастворенными, полупроизнесенными в этой звенящей тишине. Такими же, как все окружающие предметы, как невидимые частицы.
Период полураспада - перекатывались, не исчезая, передо мной слова, как будто я видел их. Чьи-то сорок лет, проведенные в скитаниях по пустыне, уже превратились для нас, как минимум, в столетие - у времени свои законы. Обветшалые, старые заборы и деревья, гнущиеся под ветром - куда все это исчезнет?
Кто хозяин времени? - думал я словами, которые можно произнести только наедине с собой.
Вернувшись в дом, я увидел Алексея, почему-то сидящего посреди комнаты на табуретке, опустившего руки между колен, опустившего голову, глядящего в одну точку. Это был не отдыхающий человек, а уставший до предела, полностью, выживший все свои силы.
- Что это ты, как на допросе, уселся тут? – попытался я пошутить.
Но натолкнулся на такой пустой взгляд, что пожалел об этом.
В первый день мы выговорились, и, наверное, наступило время нашего общего молчания, в неизбежности которого мы так похожи, понял я. Только… Не означает ли это, что я мешаю?
Алексей словно прочитал мои мысли.
- Не обращай внимания. Со мной такое часто бывает. Сяду и сижу. И не думаю, не вспоминаю, а просто… Как будто куда-то собираюсь, как будто присел на посошок. А ты не скучай. Найди себе занятие.
- Может, что сделать надо?
- Да не надо ничего. Все уже и так… сделано.
- Вот черт! – встрепенулся я. – Я же тебе кость привез. Мамонта. Ты ж скульптор.
Алексей немного оживился при виде куска бивня.
- Ничего себе материал! – крутил и вертел он его любовно. – Только у меня глаза не получаются. Поэтому изображу тебя с закрытыми глазами.
- Меня?
- А что? Последний замысел художника. Будешь ты, задрав голову, смотреть в небо. С закрытыми глазами. Не бойся, позировать не придется.