.
.
.
Когда даже в самом дурацком сериале, человек умирает, со стороны это выглядит не страшно, а красиво, будто герою приходит облегчение, и на какой то миг, ему возвращается то лицо, или лик который человеку даровал Бог , но который в зеркале этого мира исказился. Я читал о том, как умер Бродский и Высоцкий, оба умерли от инфаркта, но по разному. Нужно сказать., что Бродский после первого инфаркта в 1976 году , ничего не делал для своего здоровья, выпивал много чашек крепкого кофе, курил очень крепкие сигареты, ( иногда до четырех пачек в день , при этом для крепости отрывая фильтры) , а после, конечно же пил горстями сердечные препараты, что бы успокоить встревоженное сердце . На советы врачей бросить курить отвечал, обезьяна взяла в руки палку и стала человеком, а человек взял в руки сигарету, и стал поэтом. На третьем инфаркте Бродский умер прямо за письменным столом, смерть произошла быстро . Лет за семь до смерти Бродский написал довольно красивые стихи, Век скоро кончится, но раньше кончусь я. Речь в этих стихах шла о том,. что чужим человеку мир делает даже не политический режим, не одиночество , а просто время. Сейчас я даже люблю эти стихи... Иначе умирал Высоцкий, бедный Высоцкий . Со страшными болями в груди он ползал по квартире - и маме сообщил что сегодня он умрет . Вызвали знакомого врача . Врач сделал укол снотворного, после которого Владимир Высоцкий блаженно уснул, боль его отпустила, но во сне его сердце остановилось . Его бы могли спасти, если б, кто -нибудь рядом следил за его состоянием , не спасли его только потому, что поздно его обнаружили . Говоря о своем случае инфаркта, я тоже уже засыпал от немалого количества болеутоляющих , и уснул бы, если б в этот миг не пришли врачи Скорой.
Впрочем, прежде чем продолжить свое сложно начатое повествование , хотелось бы немного остановиться на стихах Бродского Век скоро кончится, стихи под названием « Fin de siecle», что в переводе с французского и означает «конец века». Написал Бродский эти стихи в 1989 году. «Мир больше не тот, что был прежде», вот главный мотив, или глубинная мысль стихотворения, выразительно указующая на то, что только время, стирающее с окружающего пространства зеркальные черты узнаванья – а не что либо иное - и делает мир человеку чужим, вычеркивая все то, что было и осталось человеку дорого .Скажем я застал время, когда еще были живы пианисты Гилельс и Рихтер , когда в Ленинграде была жива традиция большой поэзии, особенно говоря о поэзии неформальной. Да, были конечно и уродство, и людская недалекость. Но была и поэзия, и музыка . Ничего сейчас от света той эпохи не осталось , ни той поэзии, ни той музыки. Именно это обстоятельство и делает мир чужим . Спасибо, что существует природа. Даже в самом чужом мире именно деревья остаются родными. Да и не только деревья, а даже старые дома , если их конечно не снесли, как произошло с улицей Шкапина , или Розенштейна.
Именно эти улицы были улицами моего детства.
Даже если в архитектуре будет больше культуры, чем цивилизации, (больше идеи, или красоты, а не одной функциональности) мир менее станет человеку чужим. Но кажется, сейчас нет такой архитектуры. Да и много чего нет….Впрочем, вернусь к Высоцкому и Бродскому. Все таки, разница между Высоцким и Бродским состояла в том числе и в том, что Высоцкий, в отличие от Бродского не дожил до тех дней, когда мир становится человеку чужим, особенно если вспомнить, что умер Высоцкий в 1980 году, в эпоху расцвета бардовской песни, и в пик популярности его песен. . Бродский же написал стихи Век скоро кончится, в 1989 году, в котором уже пусть понемногу но начали проступать черты иного , третьего тысячелетья , при этом, с каждым годом, все отчетливее, говоря уже о девяностых .
Хотя, стремительно время начало ускоряться в начале 2000х .
Почему, даже советская лирическая живопись все таки лучше современной? Потому , что в ту пору не было ни смартфонов, ни камер, люди намного реже фотографировали, а если и фотографировали, то на пленку. Фотографировать родные или понравившиеся пейзажи, это как воровать от своих же впечатлений, в той мере, в какой объективированное утрачивает от чувства, которое всегда субъективно, каждый пейзаж несколько отчуждается в фотографии, настолько же, насколько все внутреннее становится уже внешним тебе.
Особенно, если речь идет о лирическом восприятии, а не документальном.
На самом деле, мы воспринимаем природу, и людей не внешним взглядом, а внутренним. А рисовать, это умножать впечатления , и это уметь избегать отчуждения. Потому и нужно искусство. Смартфоны , умеющие хорошо фотографировать, и оцифровывать, это цивилизация.
А краски, холст, бумага и кисть, это культура.
А самое забавное , хотя и грустное, то что после больницы и операции на сердце, мне даже предложили в целях восстановления работоспособности пойти в дневной стационар (от службы соц. обеспечения) после перенесенного инфаркта, и моей частичной недееспособности.
Пришел туда из любопытства на прием..
Встретила меня красивая женщина лет пятидесяти, как из сказки, (пишу как из сказки, а не как из былины, или поэмы, потому, что образом она напомнила мне ведущую детских передач времен СССР., и разговаривала она со своими подопечными- как с детьми.)
Каких людей я увидел?
Вокруг меня были старички, старушки, или просто бедные люди из числа инвалидов, будто бы потерявшие связь с миром, даже нет, не с миром, а с самими собой. И эти красивые сказочные женщины будто пытались этим людям утраченную, или когда то оборвавшуюся связь с собой - вернуть. Вернуть посредством рисунков, рукоделия, пения. Мне сразу же предложили заняться рукоделием. Сидеть и что -нибудь шить... Я сразу же предупредил что рубашки и распашонки шить не собираюсь, хочу шить мягкие игрушки. Кого же, зайчиков? - Поинтересовалась женщина
Ну, для начала ежика.
А от ежика, я бы перешел к слону . Я так люблю слонов , а почему, не знаю сам .-растерянно пробормотал я. А может быть тогда прямо и начнем со слона, слон больше , да и сшить слоника, легче? - . В таком случае действительно давайте начнем со слона, согласился я. Может быть, и вправду не человек , а только слоны вернут миру утраченную красоту?
Если не слоны, то хотя бы один только слон…
А по большему счету говоря , в чем мое отличие от этих вот потерянных бабушек и дедушек? Только в том, что если мне этот мир давно стал чужим, то эти бабушки и дедушки просто потеряли мир, а с ним и всякое восприятье реальности.
А может быть, и я уже потерял реальность?
Вот и ничего мне теперь не остается как шить слона . Даже не слона, а слоненка, который со временем подрастет и оживет, так громко вострубив к небесам в этой пустыне мира , что его наконец услышат далекие от мира - святые ангелы.
Очень многое начинается с игрушек.
Вспоминая забытый мир детства, помню отчетливо одно, что у меня в детстве все таки превалировало нечто живое над механическим. Главными моими героями в детстве были игрушечные медведи, зайцы, тигры, и прочие плюшевые , или пушистые существа, как проводники, или мистические посредники в мир счастья, и любви, которых все равно в детстве не было, в том детски- идеальном понимании, в каком оно мне в ту полузабытую пору виделось.
Поскольку, в детстве я уже сталкивался с одиночеством.
Иногда, довольно острым. А игрушечные автомобили служили лишь для того, что бы этих медведей или зайцев катать, перевозить их с места на место, возить их в гости друг к другу. . А те дети, у которых превалировал автомобиль над медведем, (механическое над живым) были уже детьми с совершенно другим сознанием, и возможно, они повзрослев, поздней и взяли верх. Как ни странно, мировая цивилизация и даже взрослая культура начинается с игрушек в детстве.
Все таки, мир человеку становится со временем чужим.
Именно об этом эти лучшие из последних стихи Бродского. Но с другой стороны, если бы мир человеку не становился со временем чужим, (и, ни душа ни сознание не переживали бы мир, и не поднимались над ним ), человеку бы не становилось роднее его прошлое, уходящее или уже ушедшее, и ничто бы из прошлого человеку не входило бы в Вечность.
А в Вечность входит все лучшее, а все худшее развеивается.
Все -таки, именно культура делает мир человеку родным, в произведении искусства мирятся время и вечность. И если человек будет больше нуждаться в культуре, мир будет развиваться по одному сценарию, а если человек будет нуждаться в цивилизации , – по другому.
Хочется надеяться, что от худшего сценария – люди со временем выберут лучший.
__________
Fin de siecle
Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Это, боюсь, не вопрос чутья.
Скорее — влиянье небытия
на бытие. Охотника, так сказать, на дичь —
будь то сердечная мышца или кирпич.
Мы слышим, как свищет бич,
пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,
барахтаясь в скользких руках лепил.
Мир больше не тот, что был
прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,
кушетка и комбинация, соль острот.
Кто думал, что их сотрет,
как резинкой с бумаги усилья карандаша,
время? Никто, ни одна душа.
Однако время, шурша,
сделало именно это. Поди его упрекни.
Теперь повсюду антенны, подростки, пни
вместо деревьев. Ни
в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,
ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой
ангела в голубой
юбке и кофточке. Всюду полно людей,
стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;
тиран уже не злодей,
но посредственность. Также автомобиль
больше не роскошь, но способ выбить пыль
из улицы, где костыль
инвалида, поди, навсегда умолк;
и ребенок считает, что серый волк
страшней, чем пехотный полк.
И как-то тянет все чаще прикладывать носовой
к органу зрения, занятому листвой,
принимая на свой
счет возникающий в ней пробел,
глаголы в прошедшем времени, букву ‘л’,
арию, что пропел
голос кукушки. Теперь он звучит грубей,
чем тот же Каварадосси — примерно как ‘хоть убей’
или ‘больше не пей’ —
и рука выпускает пустой графин.
Однако в дверях не священник и не раввин,
но эра по кличке фин-
де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье.
Когда в результате вы все это с нее
стаскиваете, жилье
озаряется светом примерно в тридцать ватт,
но с уст вместо радостного ‘виват!’
срывается ‘виноват’.
Новые времена! Печальные времена!
Вещи в витринах, носящие собственные имена,
делятся ими на
те, которыми вы в состоянии пользоваться, и те,
которые, по собственной темноте,
вы приравниваете к мечте
человечества — в сущности, от него
другого ждать не приходится — о нео-
душевленности холуя и о
вообще анонимности. Это, увы, итог
размножения, чей исток
не брюки и не Восток,
но электричество. Век на исходе. Бег
времени требует жертвы, развалины. Баальбек
его не устраивает; человек
тоже. Подай ему чувства, мысли, плюс
воспоминания. Таков аппетит и вкус
времени. Не тороплюсь,
но подаю. Я не трус; я готов быть предметом из
прошлого, если таков каприз
времени, сверху вниз
смотрящего — или через плечо —
на свою добычу, на то, что еще
шевелится и горячо
наощупь. Я готов, чтоб меня песком
занесло и чтоб на меня пешком
путешествующий глазком
объектива не посмотрел и не
исполнился сильных чувств. По мне,
движущееся вовне
время не стоит внимания. Движущееся назад
сто’ит, или стои’т, как иной фасад,
смахивая то на сад,
то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,
неплох. Разве что мертвецов
в избытке — но и жильцов,
исключая автора данных строк,
тоже хоть отбавляй, и впрок
впору, давая срок,
мариновать или сбивать их в сыр
в камерной версии черных дыр,
в космосе. Либо — самый мир
сфотографировать и размножить — шесть
на девять, что исключает лесть —
чтоб им после не лезть
впопыхах друг на дружку, как штабель дров.
Под аккомпанемент авиакатастроф,
век кончается; Проф.
бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земной
атмосферы, что объясняет зной,
а не как из одной
точки попасть туда, где к составу туч
примешиваются наши ‘спаси’, ‘не мучь’,
‘прости’, вынуждая луч
разменивать его золото на серебро.
Но век, собирая свое добро,
расценивает как ретро
и это. На полюсе лает лайка и реет флаг.
На западе глядят на Восток в кулак,
видят забор, барак,
в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,
птицы вспархивают и летят на юг,
где есть арык, урюк,
пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.
Но, присматриваясь к чужим чертам,
ясно, что там и там
главное сходство между простым пятном
и, скажем, классическим полотном
в том, что вы их в одном
экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера —
копирку, как мысль чела —
букву, как рой — пчела,
искренне ценит принцип массовости, тираж,
страшась исключительности, пропаж
энергии, лучший страж
каковой есть распущенность. Пространство заселено.
Трению времени о него вольно
усиливаться сколько влезет. Но
ваше веко смыкается. Только одни моря
невозмутимо синеют, издали говоря
то слово ‘заря’, то — ‘зря’.
И, услышавши это, хочется бросить рыть
землю, сесть на пароход и плыть,
и плыть — не с целью открыть
остров или растенье, прелесть иных широт,
новые организмы, но ровно наоборот;
главным образом — рот.
И . Бродский, 1989
