Немного предыстории. В январе 1873 года вышла критическая статья, автор которой сравнивает “Дневник писателя” Достоевского с гоголевскими “Записками сумасшедшего” (в самом прямом смысле, а не в качестве похвалы), а кроме того смело диагностирует это самое сумасшествие у автора по его портрету.
Через месяц Достоевский печатает фантастический, немного абсурдный рассказ “Бобок”, герой которого говорит:
Списал с меня живописец портрет из случайности: „Всё-таки ты, говорит, литератор“. Я дался, он и выставил. Читаю: „Ступайте смотреть на это болезненное, близкое к помешательству лицо“. Оно пусть, но ведь как же, однако, так прямо в печати?
Этим намёком ответ автора не ограничивается. Он подхватывает идею критика и действительно пишет рассказ в духе “Записок сумасшедшего”. Хорошему писателю и насмешка служит на пользу.
Связь между текстами обозначена сразу подзаголовком “Записки одного лица”. Лицо это - наш рассказчик - литератор-неудачник на пороге сумасшествия. Он слышит голоса, постоянно ведёт внутренний диалог, стиль его рваный, неуклюжий.
При всех своих немногочисленных достоинствах, он сразу пускается в философские размышления о зыбкости понятий ума и глупости. Вот и первая привычная для читателей Достоевского черта - склонность к контрастным сочетаниям, оксюморону, стиранию границ между противоположностями.
Припоминается мне испанская острота, когда французы, два с половиною века назад, выстроили у себя первый сумасшедший дом: "Они заперли всех своих дураков в особенный дом, чтобы уверить, что сами они люди умные". Оно и впрямь: тем, что другого запрешь в сумасшедший, своего ума не докажешь. "К. с ума сошел, значит, теперь мы умные". Нет, еще не значит.
Здравствуй, “Палата №6”.
С этим же принципом согласуется как фигура нашего рассказчика, так и вообще знакомая читателям любовь Достоевского к пограничным, зыбким состояниям сознания: герой на пороге безумия (как в этом рассказе), при смерти, перед казнью, полные символов сны и видения и т.д. Его нужно вырвать из привычных обстоятельств. Отсюда же любовь автора к сценам скандалов - традиционной завязке романов.
Эта же тяга к абсурдным положениям лежит и в завязке рассказа: "Надо развлечься. Ходил развлекаться, попал на похороны". Такой приём по отношению к Достоевскому принято называть карнавализацией. Об этом явлении можно написать не одну статью, а потом ещё несколько о спорах вокруг него. Желающим очень рекомендую "Проблемы поэтики Достоевского" М.М.Бахтина.
В самом общем виде это - связь с серьёзно-смеховой культурой (даже в названии оксюморон) через изображение “жизни наизнанку”, то есть вне привычных ситуаций и правил. Исчезает иерархия, смешиваются все понятия: священное с низким, умное с глупым, похвала и брань, любовь и ненависть. Хрестоматийный пример - избрание шута карнавальным королём, шутовские священники. Цель всего этого - обновление идеи через отрицание. Святость через погружение в грех - примеры из романов Достоевского к вышесказанному можно легко найти самостоятельно.
В “Бобке” таким явлением, задуматься над которым нас толкает Достоевский, является смерть. Загробная жизнь здесь представлена максимально далёкой от христианских представлений, но в этом и есть главный ход автора (во всём творчестве в принципе) - заставить задуматься о Боге, показав его отсутствие.
Вот с такими откровенно профанными мыслями наш рассказчик гуляет по кладбищу: рассуждает о ценах на места, где бы рядом закусить, что улыбки у покойников нехороши. Есть здесь и весьма ценные и в наше время рассуждения:
Штатские лица любят судить о предметах военных и даже фельдмаршальских, а люди с инженерным образованием судят больше о философии и политической экономии.
Устав от философствования, он прилёг отдохнуть на один из могильных камней, но очнулся от того, что услышал беседу.
Как оказалось, земная смерть - ещё не окончательная. После погребения сознание покойников ещё живо, они могут думать и говорить в течение нескольких месяцев. Казалось бы, у них появляется уникальный шанс действительно подготовиться к смерти, подумать над своей жизнью. Такой себе аналог чистилища. Есть время для раскаяния.
Но по-христиански на это реагирует только один купец, который не участвует в общей беседе, а говорит о мытарствах души и ждёт прихода вдовы с детьми на сороковины.
Остальные же заняты игрой в карты и беседами. В могиле они продолжают следовать земной иерархии и рассуждать о чинах.
-- Да уж где теперь спрашивать и куда пойдешь. Оба достигли предела и пред судом божиим во гресех равны.
-- Во гресех! -- презрительно передразнила покойница.-- И не смейте совсем со мной говорить!
Одни жалуются на скуку, дама ожидает новых покойников помоложе. Беседа похожа на привычные пустые светские разговоры. Покойники действительно вспоминают о своих грехах и любовных похождениях, но не с целью покаяния.
-- Мне... мне давно уже,-- залепетал, задыхаясь, старец,-- нравилась мечта о блондиночке... лет пятнадцати... и именно при такой обстановке...
-- Ах, чудовище! -- воскликнула Авдотья Игнатьевна.
-- Довольно! -- порешил Клиневич,-- я вижу, что материал превосходный. Мы здесь немедленно устроимся к лучшему. Главное, чтобы весело провести остальное время.
Их души чувствуют вонь разложения, но исходит она не от тел, а от отсутствия раскаяния. Они устраивают своеобразную пародию на исповедь: Клиневич предлагает честно рассказывать самые постыдные истории из своей жизни. “Для смеху будем не лгать”. Привет всем, кто читал "Идиота". Цель здесь, конечно, не раскаяние, а наслаждение от рассказа о грехе.
Далее провокатор Клиневич призывает отказаться от иерархий, высмеивает призывы генерала к уважению - вот и есть начало настоящего карнавала. К сожалению, начавшаяся неразбериха прерывается намеренно-абсурдным ходом - наш рассказчик чихнул.
Несмотря на связь со смеховой культурой, посыл текста пугающий. Вместо загробной жизни - несколько месяцев угасания сознания в компании разлагающихся душ. “Бобок” в этом смысле был далеко не первым текстом: образ пугающей посмертной пустоты встречается у Достоевского (как и у Толстого, кстати) неоднократно. Самый известный пример, наверное, слова Свидригайлова в “Преступлении и наказании”:
-- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
Но в этом и есть Достоевский. Для того, чтобы выйти к свету, его герои проходят через страшные испытания. Мир вокруг них неустойчив, готовых ответов нет. Они всегда только спорят о "последних вопросах".
Отличие лишь в том, что в этом рассказе прямого спора нет, нет привычного героя-идеолога. Есть только ситуация испытания для "современного мертвеца", как их называет рассказчик. И если Бога нет - то всё позволено - одна из центральных идей всего творчества Достоевского. Здесь она воплощается буквально.
Главное помнить, что Достоевский - это бесконечная апофатика. Доказательство через отрицание.