Волк пришел после полуночи. Хотя плоская крыша сарая давно уже сгнила и обвалилась, все же десять-пятнадцать овец туда продолжали загонять. На всякий случай. Если возникнет в хозяйстве нужда. Волк легко вспрыгнул на полуразрушенный скат крыши, жадным взглядом окинул сбившихся в кучу животных и соскочил вниз. Неизвестно почему находившийся среди овец Сабит хотел было закричать что есть мочи, но из горла вырвалось лишь какое-то блеянье! Ба, да он, оказывается, стоит на четырех ногах! И сам превратился в барана! Да-да, в черного-пречерного барана. Тело все покрыто густой шерстью, а вместо рук и ног – раздвоенные копыта. За какие же грехи такая беда с ним случилась? Сабит покосился в сторону, и упёрся глазами в свирепый взгляд волка, который подбирался к дрожащим от страха овцам. В налитых кровью глазах зверя не было ни жалости, ни сострадания. Где-то Сабит уже видел такой взгляд… Но куда же глядит сторож Хисам?! Или он уже свалился, напившись самогона, смешанного с куриным пометом? Эх, если бы овцы в хлеву закричали все разом, то хоть кто-нибудь да услышал бы и пришел. Но нет, каждая, пряча от волка глаза, хочет сделаться невидимкой, стать меньше ростом, надеется, что именно с ней не случится беда.
Ведь можно попробовать устрашить врага, набросившись на него всем вместе. Вон ведь какие огромные рога у этого черного барана, который рядом с Сабитом! Но нет, и он дрожит, уставившись в пол.
Вот волк вонзил зубы в горло ягненка. Брызнула кровь, и в полной тишине раздается только щелканье зубов хищника, раздирающего еще недавно бывшее живым существо. Вскоре дошла очередь и до второй, и до третьей жертвы. Сколько раз я хозяину говорил: давай починим крышу, обвалится ведь, но нет, не послушался. Ты, пастух, сказал, меня уму-разуму не учи, вот и все.
Мысли Сабита начали окончательно путаться, от страха, от ощущения близкой смерти он был близок к потере сознания. Как бы исчезнуть, скрыться! Сердце бьется так, что готово разорваться, того гляди волк услышит. Вот еще один упитанный баран тихо-мирно распрощался с жизнью. Кажется, даже шею свою сам подставил, чтобы волку удобнее было горло ему перегрызать. Когда зловонное дыхание зверя ударило в нос Сабиту, он истошно завопил.
– Вставай, чего до сих пор дрыхнешь, да еще орешь, людей пугаешь. Талха уже угнал свою корову в стадо.
Услышав возмущенный голос жены, Сабит внезапно проснулся, но еще некоторое время неподвижно лежал, приходя в себя. Увидев, что муж до сих пор не встал, Гамиля прямо-таки вскипела:
– Давай, быстро гони скотину в стадо да режь скорей барана. Мне надо суп варить, а когда я успею!
– Резать барана? Зачем его резать? – Только что снившийся жуткий сон лишил Сабита всех сил, и он еле поднялся со своего места.
– Ты что, старый, забыл, что сегодня тебе шестьдесят исполняется! Дети могут приехать, соседи придут, ты чем думаешь угощать, дома ни кусочка мяса нет!
– Жалко ведь барана, – приуныл Сабит, но сел и начал одеваться.
– Если жалко – иди к председателю и попроси одну овцу. Скажи, я состарился пастухом при колхозных овечках. И ягненка, скажи, можете добавить. Вон, на юбилеи порядочных людей ни лошадей, ни срубов не жалеют...
Не дослушав ворчанья Гамили, Сабит вышел на улицу. Хотя еще только середина сентября, но по утрам довольно прохладно. Надел стоящие на крыльце галоши, и ноги сразу заныли от холода.
Открыв ворота, выпустил на улицу нетерпеливо мычавшую корову и зашагал вслед за стадом. Шестьдесят исполняется, вот как! А он совсем забыл про свой день рождения. Когда смотрел по телевизору или читал в газетах о юбилеях крупных руководителей, видных персон и разных артистов, он тоже иногда задумывался, а как его юбилей пройдет. И вот ведь, взял и пришел, и, как всегда, жена с руганью его разбудила, и, как всегда, он плетется за стадом, потом вернется домой и под недовольным взглядом жены станет заниматься разными мелкими делами, а вечером с соседом Талхой и какой-нибудь приятельницей супруги похлебают суп, примут горячительного, а назавтра снова пойдут ничем друг от друга не отличимые, тоскливые дни. Дети сейчас вряд ли появятся, они привыкли наезжать все разом позже, осенью, когда забивают скотину…
Впереди показалась река Зилим. Дыханье осени все равно чувствуется. Холодает, северный ветер гонит волны поверх речной воды. Сабит проследил, как корова с нетелью жадно напились, как потом, осторожно шагая по камням, чтобы не поранить ноги, потянулись на пастбище на другом берегу реки. В душе у него как будто даже появилось какое-то чувство зависти к этим животным. С утра они стремятся к реке, потом идут на пастбище, вечером спешат домой, каждый день получают сытное месиво, мелко нарезанную свеклу и сверх того корову освобождают от молока из переполненного вымени и дают вдосталь напиться теленку. А у Сабита и дела такого нет, чтобы куда-то спешить, и места такого нет, чтобы по нему тосковать. Он места себе не находит, с тех пор как в колхозе перестал работать. А сколько мечтал – уйду вот на пенсию и отдохну по-человечески. А когда дожил до шестидесяти, жизнь потеряла свою привлекательность. Мог ли он подумать, что будет тосковать по тому времени, когда каждый день вставал до рассвета, когда загорал до черноты летом, когда мок под дождем на пастбище, когда длинными зимними ночами готовил на скотном дворе запарку для сотен овец, когда утопая с лошадью в сугробах возил с полей сено и солому.
На пастбище, кроме его скотины, еще только три-четыре головы. Должно быть, соседа Талхи. Жена все уши прожужжала, сравнивая его с Талхой: тот уже скотину выгнал, огород вспахал, картошку копать начал, и то, и это… Так и играли в догонялки всю жизнь. В молодости Сабит маху не давал, а теперь и не охнет. И Талха недалеко ушел, и у него тоже одна корова с одной телкой, две-три овечки да десяток куриц. Изба его, как и у Сабита, невелика, и крыша тоже, как и у него, от старости позеленела. На соседа-пастуха свысока поглядывал, в грудь себя бил, я, мол, комбайнер, а сам в том же колхозе всю жизнь горбатился и сейчас, как и Сабит, нищий без копейки.
Почти мстительно усмехнувшись, Сабит перевел взгляд на обрыв, потом на дорогу, ведущую в деревню. Взглянул – и вздрогнул, почувствовав какую-то перемену. Во, доска, на которой написано название колхоза, оторвалась и держится только с одного конца. Да, вечером дул сильный ветер. Сабит поспешно зашагал в ту сторону. Вдруг сильно ударился ногой о большой камень, но не остановился, только потер остро заболевший палец и, хромая, зашагал дальше. Вот оно, то место, которое обозначает границу между двумя хозяйствами... На высоте трех-четырех метров к двум толстым трубам прикреплена доска... Да, глаза его не обманули – одним концом доска свисает до земли, другой еле-еле держится, на ветру шатается, готов сорваться. Сабит взглянул и на обратную сторону – где надпись: Колхоз «Россия». Ее теперь можно было прочитать, только сильно наклонив голову набок. Что же делать? В задумчивости старик почесал затылок. Может, сходить домой, принести лестницу, гвозди, молоток и веревку и попробовать закрепить доску на трубе? А если так подумать, то и сама труба шатается, грохнешься вместе с доской с такой высоты – не на день рождения тогда соберутся, а на поминки. Тем не менее, Сабит не мог уйти просто так. Походив по окрестностям, он отыскал в ближайших кустах длинную сухую палку и с ее помощью попытался поправить доску. Хотя он понял бесполезность своей затеи еще раньше, но отказался от нее лишь после того как совсем взмок и обессилел.
Вытерев пот со лба, постоял немного и поплелся к своему дому. Вот и причина нашлась, чтобы к председателю колхоза пойти. Кстати, и овечку у него попросит, человека, который дожил до шестидесяти лет и первый раз пришел с просьбой, наверно, с пустыми руками не отпустят.
Машина председателя колхоза стоит у конторы, значит, пока он не успел никуда уехать.
– Ну, ради одной овцы ты же не будешь бензин жечь, забирай сразу двух, и у нас тоже просьбы могут быть, – с кем-то откровенно разговаривает он. – Ты, конечно, знаешь, что мы частное предприятие организовываем и нам придется обращаться к таким чинам, как ты. Я что, пять лет этот колхоз задаром тащил, право имею. Не боюсь ли я досужих разговоров, спрашиваешь? Колхозников имеешь в виду, так, они как овечки те, куда погонишь, туда и пойдут. Всяким языкастым-зубастым кое-что подкинешь, и порядок. Кто умеет, тот дело свое делает. Смотри, какие заводы шустрые парни отхватили, и не только их, но и всю страну в руки взяли. Ни у одного из них я мук совести не заметил, наоборот, с экранов телевизоров не слезают, жить нас учат. Глас народа – это мусор. Закрой дверь, дверь закрой, говорю! Я не тебе говорю, ладно, потом продолжим.
Хозяин с треском бросил телефонную трубку на место и злобно уставился на топтавшегося у раскрытой двери просителя.
– Хай, черт побери! Ты, Сабит, не ленишься прийти с утра пораньше, чтобы послушать новости, – скривился в улыбке председатель, пытаясь скрыть ярость.
Сабит промолчал. Услышанное ошеломило его, сознание помутилось. Он стоял и мял в руках фуражку, не зная, что сказать.
– Если есть просьба, говори, а не стой как пацан, который пришел просить сковородку.
– Россия лежит на боку, Камал Хаевич, можно сказать, на земле валяется, поднять ее надо! – сказал Сабит то, что пришло ему в голову.
В полной растерянности хозяин сдвинул мохнатые брови. Торопясь и заикаясь, Сабит начал рассказывать о том, что доска с названием колхоза отвалилась, и как он пытался установить ее на место. Но хозяин сразу оборвал его:
– Эту доску и так давно надо было заменить, чтобы глаза не мозолила. Колхоза нет теперь, и название уже другое, так что зря старался. Ай-хай, развалившуюся Россию одному не поднять, силенок-то у тебя не хватит.
Довольный собственными словами, Камал Хаевич мотнул головой и перевел взгляд на стенные часы. Только не сказал, времени нет, иди своей дорогой, – образованный. И даже если пинком даст под зад, извинится сначала.
– Ягненка бы надо, – смущаясь, попросил Сабит и торопливо добавил: – Шестьдесят лет справить.
Хозяин промолчал. Усевшись поудобнее, с задумчивым выражением лица уставился в лежавшую на столе бумагу. А Сабит глядел на него полными надежды глазами, как будто видел его в первый раз. Хотя лет председателю чуть больше тридцати, но телом плотен, и взгляд ястребиный. И не скажешь, что работает всего пять лет, и хитрости, и наглости у него хватает. Хотя народ не любит его за то, что слишком много ворует, да что поделаешь, разве есть сейчас руководители, которые не воруют. Не только в Уфе, говорят, но и в Москве квартира у него имеется. Имущество колхоза тоже себе прихватил, только долги не его, сказывают. Люди все болтают, правду или нет, не поймешь. Что бы ни творил – воля его, ягненка бы только дал. Сорок лет овец пас, с пустыми руками не должен отпустить. Зарплаты ведь лет десять-пятнадцать не видел, овец пасти лишь два месяца назад бросил.
– Мне за тебя стыдно, абзый.
– Что? – очнулся Сабит.
– В нищете живем, стыдно, говорю! – Хозяин громко хлопнул ладонь об ладонь. – Тебе я не только одну, десять овец отдал бы, но вот возможности нет. Если хозяйство наше рот откроет, то легкие будут видны. Ты меня тоже пойми. Я здесь один на пять частей разрываюсь, уборку не знаю, как закончить, комбайны ремонтировать запчастей нет, купить их денег нет, понимаешь. Солярки всего на два дня осталось. В такое время я не могу понять тех людей, которые только о том и думают, как бы отдохнуть да шашлык из баранины покушать, извини, Сабит-агай!
– Я сорок лет колхозных овец пас, и зарплату мне должны, – ноги отказывались держать Сабита. И палец, который утром ушиб о камень, заболел еще сильнее. Но поскольку хозяин на разрешил, он даже не осмелился опереться на стул.
– Колхоза нет, говорю, и название теперь другое, – продолжал Камал Хаевич, стараясь быть спокойным. – Ты знаешь, десять миллионов рублей долгов у нас? Если бы хорошо работали, столько бы не набралось. От овец колхоз даже три копейки прибыли не получил. Мясо дешевое, с шерстью мучаемся, не знаем, куда сдавать. Пастухи говорят, будто потерялись, а сами продают и пропивают. А в год большого половодья, сказывают, столько ягнят погибло. Пошутили вы, абзый, пошутили. Ладно, Сабит-агай, если другого дела нет, не могу задерживать, заходи вот так иногда.
Давая понять, что разговор окончен, отвернулся к окну и начал названивать кому-то по телефону.
А Сабиту будто по голове дубинкой стукнули. Вдруг кольнуло сердце и перехватило дыханье, словно придавило тяжелым грузом. Без сил он опустился на рядом стоящий стул и только спустя некоторые время обрел способность говорить.
– Вором ты меня сделал, Камил-энекяш, заставил услышать то, чего никогда не слыхал, – сказал Сабит, тяжело дыша, когда председатель кончил разговаривать по телефону.
– Причем тут ты? – Хозяин, кажется, понял, что переборщил и старался вести себя более любезно. – Я хочу сказать, что время колхоза прошло.
– Вы и старались развалить этот колхоз...
Камал Хаевич изменился в лице, язык его начал заплетаться:
– А ты чего этот колхоз защищаешь? Сорок лет работал, говоришь, и что, разбогател? Кроме рваных штанов ничего не имеешь.
– Мы страну кормили, о себе не думали. – Сабит тоже вскипел и хотел еще что-то добавить, но злобный взгляд Камала Хаевича вдруг полностью лишил его смелости. Где же он видел этот леденящий душу взгляд?
– А что ты имел кроме работы, которая с тебя семь потов выжимала? И когда ты паспорт сумел получить? Ведь крепостной крестьянин лучше тебя жил!
– Хочешь сказать, впустую я работал, и не надо было поголовье овец до пяти тысяч доводить? Отдыха почти не зная, как дети росли не видя, сорок лет, оказывается, задаром я провел, и теперь даже права не имею хоть одного ягненка получить! – Из глаз Сабита брызнули слезы.
Он больше не мог оставаться в этом кабинете. Не слышал, что, захлебываясь, кричал хозяин. Еле волоча ноги, держась за стены, вышел наружу и опустился на скамейку. Немного посидев, с трудом поднялся и на непослушных ногах поплелся почему-то не домой, а в сторону овцефермы. А из головы не выходили ехидные слова: пошутили, дескать.
Перед глазами вдруг возникла – как будто вчера это было – картина случившегося в год большого половодья.
* * *
И летом, оказывается, на реке может быть такое по-весеннему буйное половодье. И неудивительно, дней десять не переставая шли дожди. Даже на остров, на котором паслись овцы, начала заходить вода. Ну, остров – слишком громко сказано, только весной, в большое половодье это место оказывалось окруженным водой. Почему-то вода всегда прибывает ночью. Что-то неспокойно было тогда на душе у Сабита, хоть и вернулся он, устав после дневной пастьбы, но в полночь поднялся снова, чтобы посмотреть на своих овечек.
«Сдохнешь ты из-за этих овец, только тебе одному что ли нужны они!?» – Но Сабит даже ухом не повел на эту ругань жены. Хорошо еще луна светит, второпях он и фонарь забыл взять, но обратно возвращаться не стал. Пришел в ужас, когда то рысью, то шагом добрался до загона на середине острова. Вода уже начала заходить в загон, все овцы сгрудились и жмутся друг к другу на одном, более возвышенном, месте. Волны, которые с яростью гонит река, захлестывают бедных животных, почти пятьсот овец на глазах гибнут. Быстро открыв ворота, Сабит начал гнать овец на «большую землю». Глупее овец скотины нет: кажется, вот уже всех выгнал, но тут одна или две бросаются обратно в загон, за ними устремляется все стадо. Когда он с великим трудом закрыл ворота, другая проблема встала перед ним: теперь надо было любым способом переправить овец с этого острова смерти на берег через проток с сильным течением. Бешеный поток уносит их вниз, а те, которые перебрались, топча друг друга, стараются вскарабкаться на крутой берег. Жалко ягнят, среди них немало родившихся семь-десять дней назад: в этой суматохе, если они не утонут, их затопчут или забодают. Когда Сабит с большим трудом загнал стадо в загон возле овцефермы, он был мокрый с головы до ног, и у него не осталось даже сил, чтобы, как говорится, волос разорвать.
А на следующий день он слег. Горло распухло, кашлял беспрестанно, то озноб его бил, то в жар кидало. В больнице, сказали, двухсторонняя пневмония. Поправился только почти через месяц. А может, и лучше было бы, если бы не выздоровел тогда. Закрыл бы глаза как батыр, и не оказался бы сейчас в таком унизительном положении.
«Пошутили!» Было бы не так тяжело, если бы хозяин избил и выгнал из кабинета. Утренняя заря, она как, заалеет, так отгорит и рассеется, только кровавая сердечная рана не затягивается, не утихает. Как ножом в сердце ударил, скотина! Сам того не замечая, последнее слово Сабит произнес громко вслух. И испуганно огляделся вокруг, не услышал ли его кто-нибудь. Нет. Кругом тихо, лишь лай собак со стороны деревни доносится. Смотри-ка, у волка, который приснился ему ночью в том страшном сне, был взгляд точно такой же, как у хозяина. Удивительно. «Пошутили...» Зоотехник, который приезжал к нему в больницу, говорил, что только шести ягнят не хватает и что ему надо дать орден за спасение колхозного имущества. Дали... Но только не ему, а бывшему тогда председателю колхоза. А Сабиту досталась почетная грамота. Через несколько месяцев он случайно заглянул в правление и стал свидетелем суетливой беготни женщин-бухгалтеров. И услыхал слова: «Страховка за погибших овец, хорошая премия!» Но, видать, не только на шесть ягнят оформили страховку, наверняка сочинили бумагу на полстада. Эх, прошла жизнь с постоянно опущенной головой, старался не попадаться на глаза, делал вид, что ничего не видит, ничего не слышит. Для него факт спасения овец был предметом великой гордости, утешением в тяжелые минуты жизни. И это чувство втоптал в грязь своим намеком руководитель колхоза.
Зачем явился в этот мир Сабит, что останется после него? Пришел на ферму сразу после школы и всю жизнь среди овец провел. Те годы, когда он работал с такой охотой и воодушевлением, только с печалью вспоминать осталось. Хотя труд его всегда хвалили и отмечали. Кто больше всех сдал шерсти государству? Их ферма! Бурно проходят районные семинары, печатают в газете фотографии, каждый праздник заваливают почетными грамотами. Из-за этих овец и от детей своих отдалился. Сын, когда в шестом или в седьмом классе учился, сколько умолял отпустить его в поход с ребятами. Нет, отрезал Сабит, какой может быть поход во время стрижки овец! И на выпускной вечер дочери не ходил. Как можно такими пустяками заниматься, овцы не будут ждать! И дети отдалились, стали отца чураться. И мать туда же. Если дети разбалуются или какой-нибудь их поступок не понравится, она тут же набрасывается с упреками: «От пастуха пастухи и родятся». И постоянно долбит: «Из деревни козы даже не покупайте». А сейчас вот ни один даже не появляется. И что толку, что дом полон почетными грамотами, душу-то они не греют. Хоть бы раз почувствовать теплый взгляд детей…
Сабит долго, до усталости в глазах, смотрел на полуразрушенное здание овцефермы, затем не спеша пошагал в сторону дома. Было время, поголовье овец насчитывало пять тысяч, а теперь осталась ли сотня, нет ли… Как будто мор какой пошёл, каждый год в два раза сокращается, чему удивляться?
Жена, наверно, потеряла: пошел за овечкой – и пропал. Думает, должно быть: когда суп приготовлю, когда он готов будет… Жди, дали овцу, стыд-то какой! Если б Гамиля не сказала, сам бы и не вспомнил, что шестьдесят исполнилось. Больше ведь и напомнить и поздравить некому. Что из того, что на земле семь миллиардов человек живет! Одиночества своего он, оказывается, раньше не чувствовал. Из-за работы, похоже, мозгов лишился, пасти бросил – душа его онемела, внутри что-то подломилось.
...Оказывается, ему не хватает овец, кажется, что их он понимает лучше, чем людей. И в стаде есть свой порядок, это знают только те, кто работал. Овцы тоже бывают разные: злые, добрые, равнодушные. Обычно в стаде они держатся небольшими группами по пять-шесть голов. В каждой группе – свой главарь. Он никому из своих не позволяет опережать себя и держится хоть на полметра впереди остальных. Те же, покорившись своей участи, шагают туда, куда идет вожак. Чтобы повернуть стадо в нужную сторону, достаточно заставить идти туда вожаков. Бывает, иногда слишком самостоятельные, способные вести за собой крупное стадо, главари становятся независимыми атаманами. Обычно их век недолог, их скорей отправляют на мясо: людям нужна покорная и смирная скотина.
Сабит и сам не заметил, как оказался возле арки, где была доска с названием колхоза. Почему-то ноги сами сюда принесли. Долго рассматривал покосившуюся надпись. Нет, доску надо как-то поправить, она все равно должна быть на месте. Он топтался возле арки, слушая, как свистит все усиливающийся ветер. Как же все-таки поправить? Без лестницы, видно, никак не обойтись. По неосторожности опять стукнулся больной ногой о трубу. Опираясь левой рукой о трубу, только начал правой массировать палец, как внезапно сильный порыв ветра оторвал еле державшийся конец доски с надписью «Колхоз «Россия». И острый угол ее с размаху ударил Сабита по виску.
* * *
На следующий день после похорон, как раз на том месте, где он погиб, появилась надпись: «Частное предприятие К.Х. Хапова».
Жизнь продолжалась. Однажды Гамиля, увидев возвращающихся с пастьбы овец, быстро выскочила отпирать ворота. А с ними вошел какой-то чужой черный баран. Женщина живо огляделась по сторонам. Пока кто-нибудь не увидал, надо загнать и запереть, мясо лишним не бывает. На правую ногу немного прихрамывает, но ничего, поправится. Женщина впустила овец, с треском захлопнула ворота. Почувствовав спиной чей-то взгляд, обернулась и, вглядевшись, завизжала. Баран глядел на нее глазами недавно умершего мужа.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Марат Аминев
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.