Сейчас я уже не тот, что раньше, но иногда так и подмывает... А вот когда мы учились в Касселе, в чудесном студенческом городке в Германии, я, бывалыча, устраивал «маль скандаль».
Один раз даже подрался с группой людей неизвестной мне национальности. «Маль скандаль» – сказал один местный немецкий студент-комрад Пауль, глядя на наши нравы.
Обычно Андрей Колесников перед назревавшей заварушкой пытался меня урезонить, он говорил: «Саша, ты же видишь, как здорово, что все мы собрались! Просто выпей крепкого кофе, и ты сразу взбодришься душой. Это всё не то, что ты подумал, не думай плохо на людей».
Говорил он проникновенно-брахманским голосом, носил длинные как у хиппи волосы и почему-то (!) считал, что слово «керамика» имеет волшебные свойства.
Дома у нас, там, в России, в моём детстве таких называли «ландырями», в противовес «конкретным пацанам», которые были проще, стриглись коротко и поколачивали мирных «ландырей».
Я же никогда не принадлежал ни к тем, ни к другим. Было раз, в начальной школе зачем-то разучивали песню со словами: «Если нравится тебе, то делай так...» А я спросил: «А если не нравится?» Вот и теперь, когда он мне про кофе, я рычал в ответ:
- Да не пью я это ваше кофэ! Оно меня только расстраивает.
- Это всё не то, что ты подумал, - продолжал уговаривать меня лучший из людей, добрейший наш Андрей Колесников. – Прочти по слогам волшебное слово: ке-ра-ми-ка и успокоишься. И не думай о плохом.
А я вообще ничего в этот момент не думал, я чуял. Чуял приближающийся «маль скандаль» и от этой чуйки пьянел больше, чем от всего нами выпитого.
Сибиряк Вовка обычно бывал спокоен, и тогда, например, он с интересом поглядывал, как прибившийся к нашей компании поляк Лешек с аппетитом пьёт изо всех рюмок и кушает изо всех тарелок, Вовка одобрительно говорил ему:
- Ешь, пей. Хорошо ты лопаешь, я посмотрю. Правильно делаешь. Целевые вы ребята. Надо лопать. Так и так Санёк стол перевернёт и всё изнахратит.
- Изнахрачу, - упрямо подтверждал я. – Всё изнахрачу. Пусть съест, что успеет.
- Санёк, ты же любишь Митяева? – пытался меня подманить Андрей Колесников известным бардом, как бравый солдат Швейк подманивал пинчера печёнкой. – Давай споём. Артур, бери гитару.
- Артур, лучше не бери гитару! – предупреждал я. – Я этого не вынесу.
- Я не возьму гитару, Санёк, - обещает Артур. – Гитара целей будет.
- Ихь зее, верде ес видер бай руссен маль скандаль, - замечает местный комрад Пауль, заглядывая к нам. – Руе, юнгс. Ганц руе... Ман мус ессен, тринкен им руе. («Ага, я вижу, у русских назревает небольшой спор. Спокойно, ребята. Надо бы покушать и выпить совершенно мирно».)
- Пасс ауф, - предупреждает его Вовка. – Фершвинде! («Ты не в тему! Исчезни лучше».)
Последнее слово означает «исчезни» – и комрад исчезает с сожалением, что не примкнул к нам пораньше, пока поляк ещё всё не съел, а я не назрел для скандала...
Тридцать первое октября, Хэллоуин у них, местных. Ну, у них ладно. А наши-то, бывшие жители огромного Союза, какой им, блин, холуин? Ты язык учи немецкий и русский не забывай. Учишься? Учись. А холуин зачем холуйствовать...
И на занятиях у немецких преподов преклонение перед западом: «Ой, да у нас в России там этого не было, а у вас тут это есть, какие вы культурные теперь. А мы некультурные были». Все, особенно выдрессированные обезьянки-лягушонки: ква-ква-ква... Ой, у вас – ой, а у нас...
Или такое. Болтают, например, двое или две наши мальчики-девочки меж собой по-русски. И вдруг появляется рядом кто-нибудь из местных, даже такой же студент, хотя бы. И незнакомый даже. Просто окажется вдруг рядом – и всё: начинают как на хозяина жизни косить глазки, бросать улыбки и говорить на ломаном немецком языке. Как в том фильме «Кин-дза-дза!» про разделённую на касты планету приседали и говорили «Ку» перед высшей категорией граждан.
А дальше была отвратительная погода в вечер этого самого холуина. Ветер драл берёзу, с берёзы летели гадкие жёлтенькие листочки, усыпая грязно-размокшую землицу, воздух леденюче-влажный, как будто сам нечистый пришёл поглядеть к хэллуинщикам – что они такое там важное празднуют, а его не позвали?
Я чуял в себе критическую точку кипения, и, чтобы отвлечь, Андрей принялся объяснять мне меня.
- Саша, знаешь ты кто? Ты – нонконформист, - старательно, чтобы не спугнуть внимание, говорит он.
- Опять дурацкие словечки! А по-нормальному? – Мне, действительно, становится любопытно.
- Нонконформист. То есть против комфорта. Вот мы так приятно сидим, так здорово все собрались. А тебе противен комфорт, ты только и думаешь, чтобы стол...
- Не напоминай ему! – стукает по плечу Андрею Вовка-сибиряк. – Хотя всё равно ведь перевернёт.
- Я понял, все комформисты – обыкновенные жополизы! – кричу я.
Мы с Колесниковым учились в одной группе и квартировались на чердаке в пансионате у одной старой фрау. И теперь, чтобы сбить меня с толку и оттянуть неизбежное, он предлагает:
- А айдате к бабке сходим, кофе с кухеном попьём? – Та жила на два этажа ниже.
Все оживляются. Идём шумною толпою к ней, стучим в дверь.
Она как сова из мультфильма про Винни-Пуха, только лет на сто старей, высовывается в своих старушечьих очках. Мы кричим, что хотим попить её чудесного кофе.
Фрау мудро улыбается, говорит, что мы опять оголодали, пускает к себе (ей скучно), и чтобы мы рассаживались в зале за огромным столом с белой скатёркой.
Выглядит бабуля презабавно. И хотя она постоянно рассказывает одну и ту же заезженную пластинку про мужа, который хлебнул горя на войне, время летит незаметно. Он тут же висит на картине на стене, выписанный масляными красками, с закрученными усами, смотрит на нас с удивлением и возмущением.
Мы к ней ходим или с голодухи поесть кухенов на халяву, либо по-пьянке для развлекухи. В воздухе как сверхзадача носится идея выкрасть портрет мужа.
Но вот она вдруг вспоминает, что сегодня великий праздник Хэллуин и поздравляет нас, говорит, какие мы молодцы, что празднуем. Все такие весёлые, молодые, красивые. Сейчас бы и ей скинуть лет пятьдесят...
Потом мы возвращаемся на чердак к нашему столу, и я этот стол всё-таки переворачиваю. Сам сейчас сожалею и не знаю, как так у меня это получилось. Возможно, потому что после бабкиного кофию я накатил ещё пару раз чего-то совсем холуинского... В самый критический момент все меня держат, а поляк Лешек даже пытается руки выкручивать, но я всё равно как-то высвобождаюсь и переворачиваю стол.
«Холуизм не пройдёт!» - ору напоследок.
Остатки еды, и главное извечное русское блюдо, которое не успели слопать поляк с немцем – жареная картошка – перевёрнута на сковородке мордой вниз.
Эх!..
А на утро Андрей проводит со мной беседу:
- Ну, чем ты недоволен? Мир таков, каков он есть и больше никаков. Люди приспосабливаются. Да, они подлизываются не только перед мажорами, перед жёнами и детьми начальников, перед сильными и богатыми людьми, но и перед целыми странами с её холуями и холуинами. Это надо принять, но не протестовать. Помнишь место в Библии про динарии кесаря? Кесарю кесарево, не протестуй, будь себе на уме. Вот составь перечень, напиши, что тебя раздражает.
А на улице потеплело. Первого ноября у них сделалась вдруг погода наподобие нашего русского бабьего лета. Стынь исчезла, дикий германский ветер, жёстко отодравший ночью берёзу, куда-то далеко улетел. В какие-нибудь монгольские степи.
Запасливый Андрей Колесников приготовил еду: нажарил немецких сосисок и отварил макароны. Даже кетчуп припас. Мы пируем. Стипендии у всех уже покончались на турецкие дёнеры, а он дёнерами не увлекался, покупал продукты, готовил и нас всегда подкармливал, когда наступало безденежье.
Сытый и уже мирный, как змей, который выпустил вчера яд, чтобы показать, что пошёл на попятный, я выпил даже кофэ, хотя его не пью.
- Плохо быть одному, Санёк, - увещевал меня мой добрый друг Андрей. - Помнишь, как ты подрался с магрибинцем, и все магрибинцы захотели тебя побить? Но мы взялись за руки. Как поёт Окуджава, «чтобы ты не пропал поодиночке». Конечно, всех их разбросал один Вовка, а мы только держались за руки, как в песне. Но из песни слов не выбросишь...
- А кто они такие были, эти магрибинцы, - спросил я у мудрого друга. - И почему я с ними сцепился тогда, как ты думаешь?
- Это не столь важно. Я хорошо отношусь к людям всех наций. И ты тоже, я знаю.
- А Вовка? Он же их разбросал?
- Он их разбросал не со зла, а чтобы разогреться и внести в наш быт немного разнообразия, - объяснил добрый Андрей. - Это нормально. «Неужели ты ещё иного хочешь?» - как в песне другого старого барда, кого – не помню.
Сейчас, когда я принялся писать рассказы и повести, меня, например, бесят разные слова: само слово «бесить» или ещё хлеще «выбешивать» тоже меня бесит, а также разные «вкусняшки», «умнички», «няшки», «месседж», «окей». «Прокачивать мышцы, мозг», «включать голову». Даже «духовность» пытаются прокачивать и «включать».
А Андрей Колесников укрыл тогда меня, пьяного, своей обдергайкой из шерсти неизвестного происхождения. Мне стало тепло, и я заснул.
Прошли годы. Эта обдергайка из шерсти Андрея Колесникова, доброго человека, до сих пор со мной. Она для меня словно заячий тулупчик из «Капитанской дочки» Пушкина. И я поэтому с годами исправляюсь, потому что она у меня есть.
© Александр Тененбаум