Из книги "Она"

10.

Время здесь было, есть и будет всегда. И это пространство существовало и будет существовать всегда. Исчезла лишь обычная повседневная жизнь.

Надо было долго пожить, чтобы научиться переводить чувства в мысли. Только теперь я понял, что так и представлял себе весь мир вокруг себя - триединством жизни, времени и пространства. И сейчас он лишился самой понятной своей части - жизни. Но для меня усилились две оставшиеся, выросли, как мы говорили в детстве, когда надо было указать какую-то непомерно большую величину, «до Бога», и я чувствовал странный, неизвестный раньше восторг от нахождения себя на самом дне, у самого основания этого небесного колодца.

Я пошел, конечно же, туда, куда больше всего любил ходить в детстве – на высокое поле между двумя соединяющимися под прямым углом улицами, одной шоссейной, другой идущей вдоль берега речки. На этом высоком плавном холме я наконец достиг места, с которого можно оглядеться вокруг, будто оказавшись в центре мира. Взгляд скользил по далекому, ниже меня, горизонту, замыкая его в круг, - это ли не доказательство бесконечности? Такое открытие я сделал в детстве, так думал и сейчас. На то они и открытия, чтобы не изменяться. Я даже не боялся, что мое восторженное состояние – как? здесь? сейчас? – похоже на сумасшествие. Какое же сумасшествие, если я испытывал это состояние раньше, выходил из него, продолжая обычную суетную жизнь, и вот сейчас повторил в себе?

Все так же, как и всегда. Я повторял эти слова, боясь признаться себе в своем кощунственном счастье. А как же радиация? – подумал я вдруг, повинуясь привычке в самый неподходящий момент огорошить, окоротить себя неожиданным вопросом, как злобный экзаменатор в пору моей юности. Привычка вредная, но проверяющая на прочность радость мысли или счастья. Соединение бесконечности и обычности. Какая радиация? Кому она здесь мешает? Но надо и ответить, пусть даже самому себе. Я достал из сумки маленький дозиметр – купил его, думая, что ни разу не включу, и включил. Стрелка метнулась вправо и остановилась на красной метке. Она, эта маленькая красная черточка, заставила меня подумать о том, что только сейчас, здесь, сбылось одно далекое предсказание, мой давнишний сон, который я увидел еще до чернобыльской аварии, году в восемьдесят третьем. Я даже записал его тогда.

"Все об этом знали, но не верили. Я сидел среди них. Столы стояли прямо на площади, и где-то там, впереди, читали лек­цию. Все слушали, кивали, удивлялись, но не было страха, точно речь шла не об этом воздухе и этой земле. Не было даже серьезности на лицах. Потом стали подписывать бумагу. Я не помню точно, как она называлась, но это было что-то вроде сбора подписей: что, мол, все предупреждены и знают, а мо­жет быть, и не было названия, а просто сбор подписей. Так старательно передавали этот большой лист по рядам.

В бассейне, что был тут же, рыба начала всплывать, зады­хаясь. И все опять покачивали головами, говоря: "Рыба чув­ствует..." Птицы онемели, и даже маленький воробей натужил­ся, не умея чирикнуть. Все показывали на него пальцами и го­ворили: "Он знает, что скоро будет..."

На голову мне спрыгнула белка, но я не боялся, я знал, что это не просто так, ведь белка знает, что скоро случится; я на­гнул спину, и она соскочила. И все удивленно цокали языками: "Это ж надо, такой зверек, а все понимает..."

Ко мне должен был кто-то приехать. Я долго убирал ком­нату, раскладывал все по местам. Потом вышел вниз, встре­чать. Но было еще рано, и я вернулся.

В комнате был страшный беспорядок. Я смотрел на все предметы и помнил, как их расставил — мне казалось, что я убираю. Но я только переставлял их с одного места на другое. Ничего не изменилось, и даже стало яснее, какой здесь хаос. "Еще одно подтверждение..." — мелькнуло у меня в голове. Я начал было опять что-то поднимать с пола, что-то поправлять и часто оглядывался на всю комнату. Все страшнее станови­лось — ничего не мог я изменить. И захотелось, чтобы получилось так: у меня потекут слезы, а потом вдруг я рассмеюсь. Я вышел на улицу.

Каждый шаг тяжело было ставить на крутых ступенях ка­менной лестницы — такие лестницы бывают на маяках. Я об этом подумал и удивился, как быстро мне поменяли лестницу. "Другие годами ждут", — стучало в голове под каждый шаг.

Внизу горел свет, и косо мелькнула тень. Она шаталась, и через минуту показался человек. Он что-то мне сказал, но я не услышал, а подумал: "А, вот и он". У него был очень чистый — чересчур, как я успел подумать, чистый — фрак и небритое круглое лицо. Он сказал: "Мы ее найдем. Пошли", — и мах­нул головой. Мы пошли вниз, кружась по ступенькам. Мель­кал свет, как от костра. Я уже представлял то, за чем мы шли: маленькая шкурка какого-то зверька, сухая, она лежала на камнях. Но это я только представлял — и спешил вперед, чтобы увидеть ее на самом деле.

Но странно: я чувствовал, что никто из нас не хочет ее най­ти, а идем все дальше и дальше. Я был уверен, что каждый представляет ее так же и боится увидеть на камнях.

Я понял, что мы прошли первый этаж и уже спускаемся в подвале. Прошло много времени, а мы все спускались. Я ду­мал: "Зачем такие подвалы, лучше делать дома выше".

Мы растянулись — человек с круглым лицом был далеко внизу. Он часто оборачивался и что-то говорил. Я не слышал, но мне казалось, что слышал, да, наверное, слышал, я ведь ему отвечал. На мои слова он радостно смеялся, и грязные его волосы тряслись над ушами.

Потом вдруг я увидел, что иду один. И внизу что-то замая­чило на камнях. Я сразу испугался, почувствовал себя маленьким комочком, волосы стянуло на голове, и застыло все тело. И я быстро побежал назад, наверх, с закрытыми глазами. Я не оступался, бежал ровно и кричал: "Мало, мало..."

Я выскочил на площадь. Вокруг бассейна стояли люди. Я подошел. Из мятого хлеба было сделано много четырехугольных кружечек. В них была вода. Я поднял одну кружечку и высосал воду. Она была скользкая. Я бросил кружечку, успел выплюнуть немного воды, остальная проскользнула внутрь. Рядом стоял автобус. Я заскочил в него, ожидая, что все люди тоже полезут. На площадь загоняли овец, коров, коней. Я смотрел на них из окна автобуса. Потом вдруг увидел ветеринара, быстро вскочил, подбежал к нему, закричал: "Надо сделать пробы, надо скорее сделать пробы". Он не понимал, просто ленился понимать, а я кричал ему: "От тебя все зависит — быстрее делай пробы. Скотина!.." – я так обрадовался, что нашел это слово. И отошел.

Я глянул на небо, оно было ярким и разноцветным, но красный цвет преобладал. Я подумал, что оно похоже на ткань. Крупные нити переплетались, кое-где были видны разорванные места, и оттуда капало красным цветом. Я испугался, что эти капли упадут на меня, и отскочил.

С острова всех вывозили на корабле. Он стоял на рейде возле берега, а все люди толпились в магазине.

Была огромная очередь. Я подошел сбоку и сказал: "Мне без сдачи". Потом шел по берегу и, спотыкаясь, глядел на небо.

Корабль сильно качало на волнах — вверх-вниз. Остров то открывался, то исчезал за беско­нечной непроницаемой водой. Я стоял на палубе, держась за бортик, и думал, как незаметно прошло время, в котором готовился этот день, обещанный с самого начала.

Оттого что корабль качался на одном месте — а может, это только помогало,— тревога и напряжение крепли во мне. Я огляделся — палуба была пуста, хотя я недавно видел, как по сходням толпились, напирали люди. Когда корабль опять подняло вверх, я посмотрел в сторону острова и почувствовал, как оттуда смотрит на меня кто-то невидимый из-за расстояния. И уже попав на эту линию, состоящую из одного общего взгляда, я не мог оторвать глаз, всматри­ваясь до боли. На мгновение показалось, что вижу себя, стоящего на палубе, и я даже почув­ствовал, будто споткнулся на ходу — всегда спотыкаешься, когда идешь и смотришь в одну далекую точку. Волна ударила о борт, будто вода стала выше. На лицо попали капли, и я вздрог­нул. Вздрогнуло и время, устремилось к берегу — туда, где в чьих-то глазах отражался мой взгляд».

Почему тогда, в восемьдесят третьем году, за три года до Чернобыля, появились во мне эти слова? Словно какая-то случайная птица ударилась на лету в натянутые, все таившие в себе провода времени, и они прозвучали до срока.