Баба Маня уже начинала страшиться приближение ночи. Последнее время ей постоянно чудилось, что кто-то ходит во дворе. Боязнь сделала ее бдительной: нашла старый ухват, топор, поставила в сенях. Долго пришлось выбирать подходящую крепкую палку, чтобы подпереть дверь. Засов есть, но, если здоровый мужик двинет плечом, рассохшаяся за лето дверь может рассыпаться на дощечки. Старалась подремать днем, так как ночью у нее дежурство. Разменяла уже восьмой десяток, а умирать не хочется. Да еще неизвестно, с какой целью уже которую ночь незнакомец промышляет во дворе. Брать-то у нее нечего. Осталось восемь кур и петух, остальных еще в начале лета лиса утащила. Каждое утро проверяет, пока все целы. Вчерашнюю ночь сквозь щели ставен несколько раз видела силуэт мужчины. И чего ходит вокруг ее покосившейся на одну сторону избенки? Чего выискивает?
А ведь было же время, когда и мысли такой не допускала, что кто-то может нарушить ее одиночество. После того, как схоронила мужа, было жутко оставаться одной в доме, бегала по соседям, просиживала допоздна. Так постепенно и привыкла. Разве могла баба Маня подумать, что их, некогда процветающая деревня, превратится в обезлюдевший островок среди окружающих со всех сторон трепещущих осин и белоствольных берез. Вокруг развесистые жирные лопухи да дурно пахнущая полынь. Тропинки от дома к дому давно заросли, чтобы навестить подругу, приходится пробираться сквозь заросли. Магазин, который и работал-то всего два раза в неделю, прикрыли. И то правда, кому тут покупать, двадцати дворов не насчитаешь. Кто умер, кого забрали родственники, так что сквозь разгулявшиеся на просторе кустарники и лебеду, почти в человеческий рост, виднелись только крыши с печными трубами полуразрушенных домов с заколоченными наискось окнами. Нашелся добрый человек, который раз в неделю привозит продукты. На этом пока и держится не упомянутая ни на какой карте их деревушка.
Ее воспоминания опять были нарушены шелестом травы и хрустом маленьких веток и былинок под ногами. Не слышала баба Маня, чтобы у них появился незнакомый человек, старушки стараются поделиться любой новостью. А из местных один Силич остался, так ласково они называют сухонького старика, что приютила Валентина. Он еле ноги передвигает, да и живет далеко от усадьбы бабы Мани. Извелась за ночь старушка всякими думами. Хоть выходи во двор и отдавай свое тело на растерзание этому злоумышленнику. Умирать еще рано. Но и жить в постоянном страхе тоже тяжело. Еле дождалась рассвета, решила, как следопыт, обойти вокруг дома. Кроме помятой травы около завалинки ничего не заметила.
Выпустила на свободу своих курочек, поразговаривала с ними про свое житье, бытье, и тут ее взгляд упал на едва заметную тропинку к сараю, где некогда с мужем держали корову. Она туда давно не заглядывала, да и делать ей там нечего. Крыша покосилась, того и гляди упадет, придавит.
В приоткрытую, державшуюся на одной петле, дверь увидела лежавшую на куче сухой травы фигуру, прикрытую сверху каким-то ветхим пиджачком. Сколько было сноровки, кинулась за лопатой, сейчас она ему покажет, как промышлять в чужом дворе, теперь понятно стало, почему ее хохлатки перестали нестись.
- Вставай, проходимец, иначе покалечу лопатой, - и замахнулась на человека. Тот спросонья вначале ничего не разобрал. Потом вскочил:
- Маня, ты чего, обезумела?
- Это я обезумела? Ты чего делаешь на моем подворье? Что ты нашел у старухи? – не опуская из рук своей защиты, уже кричала баба Маня.
Тот присел на обогретое его телом место.
- Маня, ты что не узнаешь меня, Вовка я, брат твоего Федьки.
- Ты мне зубы не заговаривай, брат его в тюрьме сидит за убийство жены, там, наверное, и сгниет, - доказывала свою правоту баба Маня.
- Пошли на завалинку да побазарим. – Он медленно поднялся. Особых сил не было. Три яйца в день, да в центре у старухи капусту ворует, можно и картошку, но варить негде. Было желание подальше уйти, развести костерок, наестся вдоволь, но кругом сушь, испугался, да и спичек нигде не нашел.
- Ты прости меня, Маня, ночью я пришел в родительский дом, наутро тебя пугать не стал. Вот так уже третьи сутки здесь и живу.
- А что ж к детям не подался? Чего тут делать? Скоро ни одной души не останется.
- Они же мне еще на суде сказали, чтоб я сдох в тюрьме. Смерти своей матери не простили. Я, было, сунулся к старшему, так он меня кулаками выгнал. Пообещал, что, если еще раз меня увидит, пойду на корм шакалам да воронам.
- И что ты думаешь, если это родительский дом, то я тебя пущу? Нет, еще пожить хочу спокойно, а не ждать ножа в живот.
- Эх, как вы не поймете, не я же на нее кинулся с ножом, а она на меня. Когда отобрал у жены нож, она все кричала: «Ну, убей меня!». Мне бы его швырнуть подальше от себя, а я со злости и ударил. Но я свое оттрубил.
- Нет, Вова, ты прости меня, но этот дом мы с Федором оформили на себя, потом он достался мне. Боюсь я за свою жизнь. Да и кормить мне тебя не на что, пенсия-то махонькая. Что мы тогда в совхозе зарабатывали, одни копейки.
- Маня, не переживай, я в тюрьме еще на пенсию вышел, только я ее там не видел, все уходило на мое содержание, оставалось двадцать пять процентов на счете. Я даже и размер пенсии своей точно не знаю. Вот надо ехать в пенсионный, а стыдно людям на глаза показаться.
Все-таки не пустила пока баба Маня деверя в дом. Достала из сундука тряпье и устроила ему лежанку, два раз в день приносила ему супчик, потому что у нее было всего только два приема пищи. Решила: до заморозков пусть живет в сарае, а там посмотрит.
Не знала старушка, что у родственника уже открытая форма туберкулеза. Не дожил он до зимы, умер. Бедные старушки собрали все копейки и похоронили Владимира с миром. Одиночество, никем не нарушаемое, продолжалось.