Отрывок из романа "Близкое-далёкое" Ивана Царицына:
Вышел из темноты. Бабушка не спала, нежно-голубой отблеск плясал в её влажных глазах, которые глядели прямо на Лёшу. «Ждала и знала, что я здесь».
— Сыночек.
Подошёл ближе. «Вот он я. Можешь меня судить, потому что противно мне, обидно и плохо. Ничего светлее, чем ты больше в моей жизни нет. Всё ничто, а только доброта и любовь твоя правдивы».
— Сыночек.
Стоял, нависнув над бабушкой, такой большой и сильный, а чувствовал себя развалиной.
— За меня не волнуйся. Ты проживёшь долгую жизнь. Только бабку не забывай.
— Не забуду, — пообещал Лёша.
— За бабку старую не волнуйся, всё образуется. Главное, чтобы все вместе были, в кучке, и всё наладится.
Хорошими и нужными были её слова. Лёшу простили. И так ему сделалось свободно, будто отмыли его, и не только от греха прелюбодеяния, но и от всех прочих грехов. С неизъяснимой благодарностью смотрел Лёша на бабушку. Какое у неё красивое лицо! Тяжёлое, непоколебимое, будто выточенное из камня. Таким он его и запомнит.
Бабушка умерла ночью во сне. Началась подготовка к похоронам. Нужно было обязательно отпевать. Для отпевания нужна была земля, которую батюшка кинет в гроб. Когда Лёша узнал об этом, в мыслях у него щёлкнуло. В день похорон перед рассветом поехал на дачу, в белый кружевной платочек набрал земли и отвёз в храм. Так надо. Именно эта земля, обласканная бабушкой, должна лежать с ней в гробу.
Потом с мамой поехали забирать тело из морга. У входа в низкое квадратное строение стоял фиолетовый микроавтобус с листком, приклеенным на лобовое стекло: «Груз 200». Лёша увидел надпись, и в нём появилось грозное ощущение неправды того, что сейчас происходило. Нельзя так с покойником. Ведь бабушка — она настоящая, цельная, а «Груз 200» — как печать на неё поставили, проштамповали, обезличили. И какие-то мужики рядом курят, разговаривают. Незнакомые мужики, не знавшие ни бабушку, ни Лёшу — почему они должны быть здесь? В раскрытых дверях морга виднелся гроб, и Лёшу тянуло к этому гробу. С мамой ждали, когда позовут на опознание.
— Ты пойдёшь или я? — спросил он.
— Угу, я хочу, — хлипким, уставшим от рыданий голосом сказала Инна Александровна.
Она долго смотрела в гроб, переминаясь с ноги на ногу. Очень долго. Что не так? Не может узнать? Лёша хотел уже сам пойти, но мама, наконец, подписала какой-то документ.
— Она?
Инна дрожащими руками подкуривала сигарету:
— Наверное.
— Что значит наверное? — Лёша отвернулся. Нехорошо это, ох, как нехорошо.
— Бабушку нашу не узнать, нарядили её.
Появился бригадир. Говорил спокойно, с профессиональной заботой в голосе, но Лёша всё равно не верил ему. Мужики вынесли закрытый гроб из морга и засунули в микроавтобус. Они походили на завоевателей, вторгшихся в чужое горе. Смерть не должна быть такой.
— Едете? — спросил бригадир, и Лёша с Инной полезли в кузов на пассажирские сиденья.
Грязный и пыльный салон микроавтобуса. На обтоптанном днище стоит гроб, иногда елозит на поворотах. Гроб рядом с Лёшей, невзрачный, обыденный, а внутри него бабушка, мёртвая — за тонкими деревянными стеночками, близко. Руку можно протянуть и дотронуться до крышки, приподнять. Странно, ведь гробы, а особенно мертвецы в них, всегда казались какими-то далёкими.
Приехали раньше и ждали начала отпевания перед входом в храм. Инна Александровна неуловимым движением завернула голову в платок. Когда вошли в храм, Лёша в нетерпении направился к открытому гробу — увидеть её.
— Как смерть всё-таки преображает человека, — глубоким шёпотом проговорила Инна.
Лёша и сам не с первого взгляда узнал бабушку. Да, она красива. И следа не осталось от сомнений и терзаний. Теперь он видел настоящую смерть — торжественную.
Вспомнил детство, как вместе с бабушкой красили яйца к пасхе. На плите стояли кастрюльки, в них кипела вода, в которой бабушка разбавила краски. Каждое яйцо окунали в воду, где оно варилось и окрашивалось. Красные, синие, жёлтые получались, но не было коричневого. А Лёша очень хотел коричневое яйцо к пасхе. Пошли в церковь освящать покрашенные яйца, и во время службы батюшка дал Лёше коричневое яйцо. «Боженька так сделал», — объяснила после службы бабушка.
С повязанным на голову платком, в скромных мешковатых одеждах суетилась матушка. Вручила Инне Александровне и Лёше свечи, воткнутые в картонку.
— Сейчас уже батюшка выйдет.
Матушка склонилась над телом умершей, всмотрелась в иконописные черты её лица. Тоненьким шёпотом, подняв очи на Лёшу, счастливо проговорила:
— Благословенное лицо.
Вышел батюшка, и началось отпевание. Глухие, поддёрнутые дымкой ладана стены храма, церковнославянское бормотание, тяжёлые рыдания, венчик с молитвенно просящими словами: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас» — в этом было нечто исконное, древнее, растревожившее такие уголки духовной памяти Лёши, о которых он и не знал. Глядя в гроб на маленькую истощённую бабушку, он понял, что значит плоть от плоти. Рядом стояла Инна Александровна, не высокая, но и не худая женщина, и Лёша никак не мог увязать, каким же чудом тщедушное, погибшее от старости тело, могло породить этого здорового упругого человека — его мать.
Лилась молитва, горели свечи, воском капая на картонки. Батюшка крестообразно посыпал тело землей и скомандовал:
— Прощайтесь.
Лёша подошёл к гробу и осторожно потянулся к руке, мирно лежавшей на саване. Взялся за тонкое запястье, и мертвецкий холод врос в его ладонь. В памяти навсегда останется слепок этого резкого ощущения — прикосновения к холодной мёртвой коже.
Мужики запечатали гроб. Скорбящий всхлип Инны Александровны дрогнул в густом церковном воздухе, и мама обвилась вокруг Лёшиной руки, уткнув в плечо влажные румяные щёки. Плач поднимался высоко к сводам храма. Бабушка, запечатанная в гробу. Почти догоревшие свечи. Завершилось что-то очень большое, завершился цикл, завершилась человеческая жизнь.
***
Целиком книгу "Близкое-далёкое" можно найти на Литрес
