Образы Александра Лабаса (1900-1983) оставляют чувство свежести и недосказанности одновременно, будто на самом деле пронеслась мимо удивительная машина, похожая на паровоз или аэроплан, обдала тебя потоком влекомого с собой ветра и не позволила рассмотреть подробностей, вспоминай теперь: было или показалось? Живой интерес к его искусству постоянен, любопытство новых поколений зрителей проявляется при первом визуальном контакте и уже не ослабевает. Полагаю, источник этого интереса подпитывается из глубин творчества Лабаса – художника известного и при этом мало изъясненного.
Если бы молодой Александр Лабас, что называется, шёл в ногу со своим временем, он неминуемо бы отстал, поскольку его время было наполнено иными, далеко не пешеходными скоростями. Уже в 1912 году Фернан Леже писал: «Представление о вещах менее фиксировано, предмет сам по себе выявляется менее, чем раньше. Пейзаж, пересекаемый, разрываемый автомобилем и скорым поездом, пущенным во всю скорость, утрачивает свое описательное значение, но выигрывает в значении синтетическом: дверца вагона или стекло машины вместе с приобретенной скоростью изменили привычный облик вещей». Скорости нарастали, техника обновлялась, и в середине 1920-х Лабас уверенно ввел аэропланы в свои картины, затем одним из лейтмотивов стали дирижабли, а с 1929-го эти воздухоплавательные машины стали главными отличительными приметами его рисунков и холстов.
Эти пристрастия выросли из личных увлечений и опыта, причем как визуального, так и телесного, даже физиологического проживания. В воспоминаниях художника подробно описан его полет в качестве одного из самых первых пассажиров регулярных самолетных рейсов в 1923-м году. Ниже привожу подробное описание этого – смертельно опасного, как выяснилось, – приключения.
«Самолет рванулся с места, и я почувствовал, как он оторвался от земли. Это было первое странное и не совсем приятное ощущение. Но в следующее мгновение я увидел, как все на земле начинает уменьшаться, и вот открылась чудесная панорама Москвы. Так неожиданно все это было видно с совсем новой точки зрения. Я не сразу сориентировался и даже запутался — Петровско-Разумовское принял за Сокольники.
Я увидел Москву-реку и, пробежав по ней взглядом, наткнулся на переулок, в котором сразу нашел небольшой домик, где жил мой отец. Я ясно представил себе, что там еще тишина и все спят. А по Москве-реке едет малюсенькая лодочка, единственная на всей протяженности реки. И мне так захотелось представить себе этого человека там — кто же он, почему в такую рань вздумал плыть на своей лодочке?
Дальше мои глаза стали пробегать по улицам и переулкам, и я увидел, как из трамвайного парка выехали два трамвая и поехали по пустынным улицам. Видны были и люди, одиночки, совсем мало. Но по Садовому кольцу уже мчались грузовики.
Солнце ударило мне прямо в глаза, я повернул голову и увидел сидящего напротив пассажира. Интересно, зачем ему тоже понадобилось обязательно лететь? Я снова стал смотреть в окно. Даже за это мгновение пейзаж совсем изменился. Все уменьшилось, домишки стали малюсенькими, улицы лежали тонкими ниточками, и все как-то отъехало в сторону. Еще какое-то время — и появился лес, поля, Москва осталась где-то на горизонте. Мне стало почему-то грустно. Но это состояние рассеялось благодаря новым впечатлениям.
Мое внимание приковало огромное колесо нашего самолета с широченной шиной: оно безжизненно висело над бездной, а сбоку я увидел приклеившуюся к колесу зеленую травинку и невольно улыбнулся. Уже близко появились облака, они неслись с поразительной скоростью в противоположном самолету направлении. Но вот они опустились вдруг резко вниз и быстро стали закрывать пейзаж.
Мне хотелось еще хоть что-то увидеть на ставшей столь далекой земле, но все затянуло белым, как молоко, туманом, что мне напомнило белый холст. Я почувствовал какой-то внутренний толчок — как видно, новые ощущения рождали новые идеи. Я перестал ощущать время. Но вот самолет резко и круто пошел вниз, и я увидел надпись на земле: „Орел“. Как быстро! Я увидел людей, подающих нам сигналы с земли. Но самолет почему-то стал опять набирать высоту. „Вероятно, так надо“, — и я вновь погрузился в свое состояние.
Но вскоре я почувствовал, что самолет начало не на шутку качать, и послышались громовые раскаты. Через стеклянную дверь я заметил, что летчик и бортпроводник очень взволнованы. Вдруг самолет резко пошел вниз, и через секунду промелькнули крыши домов, почти под самыми колесами. Легкий удар, толчок, еще толчок. Тишина. Шум в ушах, хотя двигатель уже не работает. Летчик вышел из кабины и стал объяснять нам, что ничего нельзя было сделать, сплошной туман. „Я хотел приземлиться в Орле, но там сообщили, что на пути к Харькову будет хорошая погода. Вот вам и хорошая погода! Не знаю, как теперь отсюда выбраться“, — сказал летчик огорченно. Мы все вышли из самолета. Самолет стоял как будто на островке, а кругом — сплошная грязь, болото. Летчик сказал, что мы где-то в Курской области.
Но вот к нам уже бегут люди — три человека. У них мы выяснили, что действительно находимся в Курской области, недалеко от реки Полая, но далеко от железной дороги. Вместе с местными жителями мы пошли осматривать окрестности. Летчик обнаружил возвышение, где было суше, чем везде. Отсюда самолет можно было бы попытаться поднять. Но как дотащить его… Нужны люди, и довольно много. Местные жители пообещали собрать народ из окрестных деревень. Через час к нам уже спешили старики и дети, возбужденные до крайности — еще бы, они впервые видели самолет. Все очень старались, но почва была такой сырой, что несколько раз самолет „клевал“ носом, и я заметил, что пропеллер несколько погнулся. Летчик и бортмеханик старались его выпрямить. Но вот мы уже вновь в самолете и, о чудо! Самолет взлетел! Но что это, какая-то странная остановка. Я понял, что мотор замолчал. Но больше подумать ничего не успел, так как мы стали падать с головокружительной скоростью. Открыв глаза, я увидел за окном плотный слой воды. Какую-то долю секунды самолет, видимо, держался на поверхности, а затем вода хлынула в люк, где сидел летчик. Она стала заливать кабину пилотов, и нос самолета мгновенно погрузился в глубину. Мы инстинктивно бросились в хвост самолета, но это не помогло — с бешеной скоростью заливало кабину и салон.
Мы начали разбивать окна. Всем удалось выбраться из уходящего на дно самолета. Из последних сил гребу к берегу. Почти одновременно все пять человек, насквозь мокрые, в пальто, куртках, ботинках вылезают на берег. Мы изумленно смотрим друг на друга. Самолета не стало, как будто его и не было, только спокойная гладь воды. Мы потрясены. Вдруг нам становится смешно, вернее, нас начинает душить смех.
Это страшно. Этот смех невнятный и неуместный. И тут мы видим, что к нам бегут люди с перекошенными от ужаса лицами. Холодное осеннее утро, ледяная вода, переживания в таком объеме и в такой короткий срок — я почувствовал смертельную усталость и адский холод. Последним испытанием было дойти до деревни.
Стиснув зубы, с помутневшим от холода рассудком мы, наконец, доплелись. Нам принесли какую-то сухую одежду, но согреться было невозможно. Тогда кто-то побежал за водкой. Нас заставили сначала растереться ею, а потом выпить грамм по 100–200. Но летчик и бортмеханик от водки категорически отказались, они хотели сейчас же собрать народ и вытащить самолет из воды. Мы тоже хотели пойти со всеми, но не могли уже ни сказать слова, ни сделать шага, опьянение наступило полное, ведь мы же еще ничего и не ели с утра.
Когда мы проснулись, то с радостью узнали, что самолет удалось вытащить, и нам принесли наши чемоданы, вернее, аквариумы с водой… Я был потрясен мужеством и ответственностью летчика. Ему было лет тридцать пять. Его красивое мужественное лицо с тонкими чертами поразило меня. Мне приходилось видеть такой тип людей в армии на Восточном фронте. Они были действительно героями, чуждыми позы.
Нас посадили за большой стол и накормили, люди несли, кто что мог. Я был так тронут, что хотелось вскочить с места и обнять их всех, но я побоялся выглядеть смешным. Тогда я сказал, что я — художник и хочу нарисовать их портреты. Всех это очень заинтересовало, а я быстро стал делать наброски и дарить их. На следующий день нас на телеге отвезли на железнодорожную станцию, и мы уехали в Харьков на поезде. Мои товарищи по несчастью сказали, что никогда больше не сядут в самолет. Я же горел желанием скорее опять испытать эти удивительные ощущения полета. Из Харькова в Москву я, конечно же, летел самолетом».
– Какое уникальное и объемное переживание абсолютно нового толка! Эти невероятные зрительные впечатления и эффект психологического пунктума был многократно усилен и закреплен серией драматических эпизодов – падением самолета в реку, счастливым спасением экипажа, пассажиров и самой машины. Поражает отважная готовность Лабаса – что многое говорит о его характере – продолжать полёт.
Сравнимое воздушное приключение пережил, пожалуй, только профессиональный авиатор, художник и поэт-футурист Василий Каменский, в 1912 г. серьезно повредившийся сам, разбивший в щепки свой аэроплан «Блерио» и оставивший после этого эпизода карьеру летчика.
Небольшая, но крайне сгущенная графическая композиция «В авиационной катастрофе» (1928) потому и имеет такое суггестивное наполнение, что выстроена не по умозрительному представлению художника, а по живейшему личному опыту полета и падения. Странно закомпонованные на этом листе фигуры, оказавшиеся вне законов гравитации (а потому и вне законов традиционной композиции), сегодня явственно доносят до нас эффект невесомости – почти неизвестного тогда состояния, возникающего на границе падения и полета. Здесь художественный образ зафиксировал новое явление и, в известной мере, опередил его научно-экспериментальную апробацию.
В работе «В кабине аэроплана» (1928) вновь апробируется показ салона в разрезе, оставляя на всем внешнем поле цвета холста всего пару повествовательных деталей, создающих чувство высоты. Лабас вообще не изображает мотор – предмет любования многих аэроживописцев, не упивается дизайном ланжеронов и нервюров, он максимально облегчает пространство полотна, в котором вся тяжесть сосредоточена в людях, чьи фигуры к тому же до предела «нагружены» тонально. Художнику удалось передать субъективное, на грани с физиологией, чувство собственной весомости и подвешенности в воздухе каждого из пассажиров. Ассиметричное смещение кабины влево добавляет в этому комплексу ощущений состояние поиска баланса, живо напоминающую каждому зрителю, что в него также встроен природный гироскоп.
Динамика, скорость, полет – без этих слов и не написать сегодня о довоенном творчестве Лабаса. Однако помимо личных увлечений и пристрастий, сказавшегося на выборе тем и мотивов отдельного художника, само время было наполнено общим чувством отказа от прежних координат и систем исчислений.
«Невозможно двигаться больше по земле на телегах и поездах, это слишком медленно, тоскливо и слишком не соответствует современному складу души человека. Все это побуждает меня работать над крыльями свободы» – формулировал Петр Митурич. По воспоминаниям учеников Кузьма Петров-Водкин «много говорил о несвоевременности итальянской перспективы ввиду развития самолетостроения и возможности людям смотреть на мир с совершенно новых точек зрения […] Совсем не обязательно видение с земной точки. Земля круглая и она вертится».
Про середину 1920-х Лабас позже напишет – «В те годы я был очень увлечен современным городом, новой техникой, авиацией, движением – хотя все было тогда в зачаточном состоянии, но я смотрел в будущее. Меня интересовала динамика. Мое воображение разыгрывалось, я смотрел слишком далеко вперед и это рисовал и писал».
Картина Лабаса Дирижабль и детдом
Уважаемые мои читатели, подписывайтесь, комментируйте, поддерживайте мой канал, а я продолжу свое искусствоведческое дело и буду рассказывать про таких художников-романтиков как Александр Лабас.
Поддержать -
сбербанк 2202202334885005
https://sobe.ru/na/p27250M6k169
https://www.donationalerts.com/r/iskusstvoveduspensky
